Про общий аршин и экзистенциальный кризис (джен)

Летний вечер был тих и ласков. Ливший с пятницы дождь кончился, и в распахнутые окна заглядывало мягкое вечернее солнце. Из разбитого вокруг Малфой-мэнора парка тянуло напоенным ароматом лип и роз тёплым воздухом. И этот вечер обещал быть спокойным по-настоящему: Беллатрикс с мужем и деверем отсыпались у себя дома, и даже Лорда в поместье сегодня не было — он ещё накануне отбыл куда-то в сопровождении Руквуда и своего подопытного зверинца, состоящего из крысы, змеи и зачем-то ещё Грейбека.

Казалось бы, умиротворение было разлито вокруг, и всё же Ойген Мальсибер и Маркус Эйвери прятались за массивным диваном, стоящим в библиотеке, для верности укрывшись дезиллюминационными чарами. Потому что Лорда в Малфой-мэноре, может, и не было, а вот Долохов был. Причём был он зол, решителен, не слишком трезв, и рыскал по коридорам как вышедший на охоту волк, хищно ощерив зубы.

В одной руке Антонин сжимал палочку, а в другой — cложенный вдвое ремень, суливший явно что-то недоброе разным частям тела виновников торжества.

— Если мы не со зла, то это не саботаж, а... халатность, — прошептал Мальсибер, подтягивая ноги поближе к себе.

— Иди и скажи это Тони, — шепнул в ответ Эйвери, накладывая ещё один слой заглушающих и отвлекающих внимание чар.

— Каждый имеет право иногда ошибаться... — как-то не слишком убедительно проворчал Мальсибер, беспокойно ковыряя малфоевский паркет ногтем.

— Тогда, — вздохнул нервно Эйвери, — я дрожащая тварь. — Он наложил ещё один слой защитных чар. — И, пожалуй, отсижусь за диваном.

— Друзья на то и друзья. Будем дрожать за диваном вместе. Пусть сегодня тут будет две дрожащих твари, — решил Мальсибер, стараясь сделаться ещё меньше.

И ведь они вовсе не хотели того, что в итоге случилось! Да, случилось, и именно само по себе — Ойген, к примеру, был в этом убеждён. Может быть, даже если б их там и не было. Просто так сложились обстоятельства. Фатально. Кто знал, что та штука так плохо закреплена на стене, за такими вещами ведь кто-то же следить должен, чтобы не случилось плохого… Хорошо, что они вообще выбрались оттуда и никто почти что не пострадал! В смысле здание пострадало, а они нет. А ведь за штуку могли подёргать и дети! Их вообще бы следовало наградить за предотвращенье трагедии… хотя нет, это уже слишком — и даже хвалить их не надо, но не ругать же!

И уж точно не так и не такими словами!

Ойген даже сказал это вслух, и спасли его только старые квиддичные рефлексы — так что теперь приходилось прятаться.

Благо у Долохова от злости тогда аж венка на виске задрожала и глаза красным туманом заволокло, так что он упустил момент, когда Мальсибер, полагаясь лишь на удачу, схватил своего друга за шиворот и метнулся с ним прочь.

Метнулся в первую, которую только увидел, дверь, а затем вместе с ним рухнул за этот диван, где они оба и затихли. Потому что спасительную дорогу к камину преграждал им сам Долохов, а аппарировать у него из-под носа было как-то совсем неприлично и точно не получилось бы, когда Антонин, ещё не придя в себя, поставил барьер — опыт, ведь его не пропьёшь, хотя Долохов явно пытался, аккурат стряхнув каменную пыль от руин.

Его хриплый голос, костерящий их так и эдак на все лады, всё ближе и ближе отражался от стен коридора. Когда Долохов явно пинком распахнул старинную дверь, видимо, он как раз подобрался к концу своего английского лексикона, и перешёл на родной язык.

Теперь Долохов звучал ещё ужаснее, внушая Мальсиберу леденящий трепет прежде всего непонятностью, как именно их сейчас проклинал.

— Что он вообще говорит? — не выдержал он, наконец.

Эйвери, не так давно начавший свой путь в словарных дебрях сумрачной родины Антонина и даже достигший в этом определённых высот, пусть пока что знал язык куда хуже латыни или, скажем, фарси, склонил голову неуверенно вбок:

— Странно как… Кажется, говорит, что что-то у нас тут забыл, а ещё хочет чего-то, — от напряжения у Эйвери даже морщинка на лбу появилась.

— Наши головы? — округлил Мальсибер глаза.

— Да нет, рыбой какой-то, кажется, поделиться, — торопливо шепнул Эйвери, — а остальное я не успел...

Вот это было действительно интересно. Если человек, который злится на тебя, чего-то хочет, нужно ему это дать, и он тебя простит. Ну, или, во всяком случае, смягчится — это Мальсибер знал наверняка. Универсальный способ, осталось только понять, что именно давать.

— А сейчас? — немного помолчав, спросил Мальсибер, уловив некоторую смену тона в проклятьях. — Сейчас сокрушается?

— Нет, теперь матерится, — возразил Эйвери и добавил через минуту: — Ага, а вот теперь уже сокрушается.

— По мне, одно не слишком отличается от другого, — заметил тщетно прислушивающийся к незнакомым словам Мальсибер. Он тоже невольно приобщился к освоению сумрачного славянского диалекта и даже выучил, как ёмко выразить позитивную или негативную оценку сути вещей практически одинаковыми словами, правда путался, что из них что...

— Тони говорит, тут важен контекст... — потёр переносицу Эйвери, — Так сказать, чувство момента, его накал…

И правда, накал, кажется, пошёл наконец на спад, Долохов, похоже, охрип и устал ругаться, так что тяжело опустился на тот самый диван. Зазвенел стоявший на столике рядом хрусталь, словно у Антонина дрожали руки, затем тихо забулькало, а потом пустой бокал разбился о пол и стало ужасно тихо.

Тишина была такой неживой, что Мальсибер с Эйвери, набравшись смелости, пошевелились и посмотрели в отражение застеклённого книжного стеллажа: Антонин застыл в позе роденовского мыслителя, и плечи его безмолвно дрожали.

И вот тут им стало стыдно. По-настоящему — потому что они меньше всего хотели его расстроить глубоко и всерьёз.

— Ой как нехорошо, — смущённо прошептал Мальсибер. — Эйв… Надо… надо всё как-то исправить.

— Как? — с каким-то снейповским ехидством уточнил Эйвери, у которого беззвучно и бессильно рыдающий Антонин, вызывал чувство подсознательного бессилия и глубокой вины, и ему было по-настоящему неуютно: Долохов выглядел таким несчастным и одиноким.

— Ну да, — вздохнул Мальсибер, виновато зарывшись рукой в волосы. — Тут уже что… — он снова вздохнул — и вдруг оживился, даже дёрнув слегка: — Слушай! Ну… Тони же тут совсем один. И мы ещё… А он так далеко от дома… да?

Эйвери повернулся к нему и кивнул с тревожным сомнением, а Мальсибер продолжил шептать:

— Ну… Я как-то читал про этот… как его… экзистенциальный кризис. Нам просто нужно его разрешить. Ну в смысле сделать для Тони что-то хорошее, чтобы ему полегчало! — он заправил за ухо одну прядь. — Зданию, конечно, уже конец… Но давай хоть послушаем, о чём там Тони опять бормочет… ну, в смысле, ты послушаешь, и решим. Вдруг он сам скажет, чего хочет, а?

Некоторое время они молчали, слушая раз за разом, как стакан звенел о бутылку, но терпения Мальсиберу хватило ненадолго: через пару минут злого непонятного монолога он не выдержал и вновь зашептал:

— Эйв, ты за ним успеваешь?

— Честно? Нет... — признался Эйвери. — Я, конечно, учу язык... но...

— И что же мы будем делать? — расстроенно спросил Мальсибер.

— Ну... я настроил на него самопишущее перо, — деловито сообщил Эйвери, и у Мальсибера даже вопроса не возникло, где тот его взял. Скорее, он бы удивился, если бы у его друга пера в нужный момент не оказалось. — Мы за диваном тут отсидимся, пока он не уснёт, а потом стенограмму и разберём... А если не разберём — то пойдём и попросим помощи.

* * *

Долохов мучительно приоткрыл глаза — и снова закрыл: он бы так не удивился, очнись в своей камере.

Первой в глаза ему бросилась накрахмаленная кружевная салфетка на немецком малфоевском колдорадио и хрустальная ваза со спелыми яблоками. Ваза была слегка не в фокусе, и Антонин моргнул, пытаясь понять, что видит, так как вместо знакомых малфоевских гобеленов стены библиотеки затянули алые полотнища, вызвавшие из глубин его памяти полузабытое слово «кумач».

Сглотнув, Долохов поймал себя на желании перекреститься, и на всякий случай натянул на голову откуда-то взявшуюся шинель. Этак скоро за ним и чебурашка с белочкой явятся...

А может, судя по звукам, уже и явились, подумал он, слушая из-под шинели, как вокруг явно кто-то негромко так копошится.

Долохов замер, надеясь, что, если ему повезёт, он сможет отлежаться, а потом, даст бог, проснётся где-нибудь в Азкабане, и всё снова станет нормальным.

Если бы не засуха у него во рту, какой не снилось Сахаре, он бы лежал так и дальше, но в какой-то момент желание пить пересилило нежелание возвращаться в реальность, и он всё же высунул грешную голову из-под шинели — и тут вдруг кто-то аккуратно поднёс к его губам стакан холодной воды:

— Вот. А говорил, что некому! — прозвучало это заботливо и милосердно тихо.

— А? — вода была кстати, так что Долохов водицы и правда испил. А затем, открыв глаза, вместо чебурашки и белочки смог разглядеть склонившихся к нему как ангелы на иконе… соратников: ошуюю и одесную.

— Ты говорил, что тебе так некому будет и воды подать, — Мальсибер, забрал из его руки опустевший стакан и сунул второй. — Но видишь — ты, Тони, не прав! Есть же кому!

Долохов в немом вопросе открыл было рот… и закрыл. Голова у него с похмелья, конечно, болела и была чугунной, словно утюг, но это не делало происходящее более внятным.

Сев, Долохов уже сам медленно пил маленькими глотками воду, разглядывая этих двоих, и с каждой секундой его всё сильней настораживали их виноватые лица. К этому их выражению он привык: обычно они всегда были в чём-нибудь виноваты... но вот берёзовый ствол аккурат у камина и то, что ни ремня, ни палочки у него, кажется, не было, вызывали нервозность.

Стоп.

Откуда здесь, у малфоевского камина, берёза под потолок? Причём самая настоящая…

Долохов снова моргнул, пытаясь прогнать морок, но она стояла по-прежнему и, кажется, даже слегка шелестела листьями на ветру.

Наученный горьким опытом, Долохов вздохнул, открыл нормально глаза и спросил:

— Ну и в чём вы хотите мне сознаваться? Мне сидеть, или уж сразу лечь?

— Ну что ты, Тони, сразу с утра о делах? — жизнерадостно упрекнул его Мальсибер. — Надо же сначала позавтракать...

— Поздновато для завтрака, — заметил Долохов, ломая голову, что же они опять натворили, когда успели и зачем это сделали.

— А у нас поздний завтрак! — заявил Мальсибер и подал кому-то нетерпеливый жест.

И перед сидящим в распахнутой рубахе на диване Долоховым появился Роули… в белоснежном переднике, с белым же полотенцем на руке, и шустро и даже как-то привычно-небрежно, с непроницаемым выражением на лице, начал накрывать на журнальном столике завтрак.

Теперь Долохов сидел и гипнотизировал взглядом запотевший графин... да, определённо, ему явно не помешает поправить здоровье, прежде чем слушать шокирующие признания — и тут на столе прямо перед ним возникла исходящая паром тарелка ноздреватого нечто, которое словно глядело в ответ. Нечто напоминало кашу, было покрыто сверху чем-то зелёным и пахло… пахло ржаным хлебом и чем-то резким, вроде… нет, Антонин никак не мог понять, что это, но запах казался знакомым.

— Это вот что? — спросил он настороженно.

— Рожно, — очень довольно ответил Мальсибер, и Долохов увидел, как Эйвери торжественно закивал.

— Какое рожно? — переспросил Долохов. Непохоже было, чтобы эти трое… или сколько их там над ним издевались.

Мальсибер сверился с каким-то списком, а Роули гаркнул ему прямо в ухо:

— Горячее, — и опытным движением отца двух детей накинул Антонину на колени белое полотенце.

Тот снова посмотрел на… рожно — и даже решился потыкать его осторожно резной деревянной ложкой, с тоской вспомнив про палочку. Хотел бы он знать, где она, но не сознаваться же этим болванам в том, что он… ну, не прошляпил её, разумеется, но в данный момент явно не обладал информацией о том, куда она подевалась. И ремень… Хороший такой ремень.

— Какого, простите, рожна... — начал было Долохов, но Мальсибер тут же благостно его перебил:

— Тони, ну ты же сам сказал, мол, рожна тебе не хватает... вот, мы принесли.

Долохову нечасто доводилось не находить нужных слов, но это был именно такой случай. Помолчав, он поинтересовался осторожно, бросив быстрый взгляд на Роули, тот вроде бы был всегда адекватный:

— А... а почему вы решили, что вот это — рожно? Что оно... кхм... такое?

— Ну рожно, оно же в поле растёт, — бодро и уверенно сказал Мальсибер, — и его обмолачивают... — он снова сверился со своими бумагами, — хреном...

— Ойген, хреном — это груши... — поправил его Эйвери,

— Неа, груши, я смотрел, околачивают... Вроде бы... — задумчиво проговорил Мальсибер.

Долохов просто вздохнул и снова ткнул рожно ложкой. Оно в ответ хлюпнуло, и Долохов почти заворожённо повторил опыт ещё пару раз — и снова услышав в ответ глуховатое: «Хлюп».

А затем в дверях возник вдруг Малфой и немного нервно осведомился:

— Ну что, подавать основное блюдо?

Блюдо было большим, серебряным и старинным; Люциус, стараясь не задеть колдорадио и берёзу, отлевитировал его на ближайший стол.

— Точно, их околачивают, — закончил сверяться с записями Мальсибер, возвращаясь к грушам, которых Антонин пока не увидел. — Но тогда обмолотить хреном нельзя? Наверное? — спросил он Долохова неуверенно, и тот не выдержал.

— Вам — можно, — ответил он, сдерживая сам не зная, что — то ли смех, то ли уже рыдания.

— Вот видишь? — радостно обратился Мальсибер к Эйвери. — Я же говорил, можно!

— Так, любители корнеплодов. Это что? — как-то обречённо спросил Долохов, указывая деревянной ложкой на то самое блюдо.

— Севрюжина... — ответил, почему-то слегка отведя глаза Мальсибер.

— С хреном... — цинично добавил Малфой и залихватски откинул крышку.

Глазам Долохова предстало чешуйчатое чудовище этак футов на пять, ребристое, остроносое, с плавниками, а рядом с ним — стопка бумаг.

— Конституцию мы не знали, какую взять, — торопливо пояснил Мальсибер, — и все принесли.

— Английскую не нашли, — повздыхал Роули. — Говорят, у нас её просто нету.

— Но взяли Великую хартию вольностей, — тут же добавил Малфой. — Между прочим, одна из первейших копий…

— А... — только и выдохнул Долохов, оглядывая внушительную стопку макулатуры, смутно пытаясь понять, сошёл ли он уже с ума или нет, — почему у вас хрен... зелёный?

— Ну... — слегка смешался Малфой, — обычный эти два охламона на обмолот рожна извели, — пояснил он, — а тут недалеко у нас арендатор-магл выращивает васаби... это ведь тоже технически хрен… Отличный, между прочим, васаби, не хуже, чем в Японии, — добавил он с гордостью.

— Так что если добавить к севрюжине рис, получатся уже суши, — подсказал Эйвери.

— Рис у нас тоже есть, — тут же отозвался Малфой.

— Что ж, кулинары, вы мне ножа-то тогда не подали, — Долохов огляделся, но из острых предметов в комнате остался разве что висевший на стенке серп… — И севрюжине вашей полагается быть живой.

— Ну... понимаешь, Тони... — неуверенно протянул Мальсибер.

— Мы не смогли, — тихо сознался Эйвери, заливаясь красной, — Мы её усыпили, и она того... просто спит...

— Но мы можем её разбудить! — тут же закивал Мальсибер.

— Пожиратели разбудили Долохова, а тот севрюжину... с хреном... — из-за книжных полок беззвучно, как призрак, соткался в пространстве Трэверс и, моргая, начал оглядываться по сторонам. — Господа, это только я вижу? Впрочем, не отвечайте... — он с сомнением посмотрел на самокрутку в руке и задумчиво сунул за ухо. — И всё же, сон разума рождает чудовищ… Мальсибер, будите рыбу, и узнаем, кого она сможет ещё разбудить.

— Вот уж спасибо, не надо, — хмыкнул цинично Долохов. — У меня на родине это как-то кончилось нехорошо... добудились.

— А кого разбудили-то? Кого именно нам не надо? Кто там такой проснулся? — с любопытством уточнил Роули.

Трэверс пошевелил пальцами, изображая ужас глубин, но его внезапно опередил Мальсибер:

— А я знаю, я знаю, это же лихо было! Ну, Эйв, ты же мне сам читал — не буди лихо, пока спит тихо...

— Какое лихо? — нет, определённо, Долохов не успевал за ними.

— Одноглазое! — тут же покивал Эйвери.

— Это Моуди, что ли? — засмеялся Мальсибер. — Да он не спит никогда!

— Но в книжке, которую мне Тони давал, заклинание нужное есть — спи глазок, спи другой, — припомнил задумчиво Эйвери, и Долохов, который уже не знал, смеяться ему или… да нет, что ему ещё оставалось:

— А про третий вы, соколы, снова забыли?

— Так у Моуди их всего два, — удивился Роули. — Свой и стеклянный.

— И ещё запасной в кармане, — напомнил Трэверс, а затем постучал по берёзе: — Сглазить боюсь, — он дёрнул уголком рта. — Как бы после вчерашнего нас тут всех не накрыли.

— Чем накрыли? — виновато уточнил Мальсибер.

— Известно чем, — вздохнул Долохов. — Медным тазом...

— А Петтигрю говорил, не было там у него тазов, когда его Барти взял! — тут же возразил Мальсибер. — Ну… или он никаких тазов не видел! Только ванную и котёл.

— Сказал бы я, чем нас всех едва не накрыло, — Долохов тяжело вздохнул, — но Беллатрикс сейчас эльфов у себя дома пытает.

— Ну, у нас ещё есть Алекто Кэрроу... — хохотнул Роули. — В комнате для гостей.

— Я отказываюсь представлять себе эту картину, — пробормотал Трэверс и затылком стукнулся о берёзу.

— Свят-свят-свят-свят, — Долохов провёл рукой по лицу. — Вот ей бы рожно точно не помешало...

— Горячее? — уточнил Мальсибер.

— Хоть какое... — буркнул в ответ Антонин.

— Тони, может, ей немного тогда отставишь? — предложил Малфой. — Оно остынет, конечно, но можно чарами к ужину разогреть...

И тут по начищенному паркету раздалось негромкое цоканье; Долохов, с затаённой тревогой повернув голову, не веря, узрел коричневую козу, меланхолично пережёвывающую передовицу «Пророка».

— А это у вас что? — практически всхлипнул он, покрепче сжав ложку и указуя ей на животное.

— Коза, — дал вполне очевидный ответ Мальсибер, сверяясь со списком.

— Ради вашего Мерлина, — как-то обречённо протянул Антонин. — Какая ещё коза?

— Сидорова, — с умным видом ответил Эйвери, и неанглийское окончание этого слова прозвучало в его устах почти без акцента. — Только... — слегка смущённо добавил он, — Роули нам свою не дал, но мы в «Кабаньей башке» одолжили... и сидра ещё... для тебя…

— Правда, мы не уверены были, сколько брать, — тут же встрял Мальсибер.

— И что я, по-вашему, буду делать? — простонал Долохов.

— Ну, сидр ты, наверное, выпьешь, — предположил Малфой, — Хотя я бы не рисковал, лучше у Лестрейнджей бы взяли... Но я б посмотрел, как бы они Руди ночью с козой после вчерашнего разбудили... Он бы им маршрут указал, — хмыкну он. — А коза... кхм... мне неловко при всех говорить, но, судя по тому, что мы расшифровали из записей этих двух, ты хотел её... отодрать...

— Кто былое помянет, тому и глаз вон... — Мальсибер тут же кивнул бодро Трэверсу, и тот вновь постучал по берёзе. — А козу мы с Эйвом даже намыли! И вообще, это же только твоё дело, — быстро добавил он, — ты взрослый человек, Тони... Так что... вот...

— Не отодрать, — простонал Долохов. — А выдрать, бестолочи... и заткните Роули, а то он своим ржанием перебудит портреты на всех этажах!

— Ну, видишь, выдрать даже лучше! — с энтузиазмом воскликнул Мальсибер. — В смысле, лучше козу, чем кхм… — он вдруг слегка поник и виновато признался: — Тони, единственное, мы только згу твою не нашли...

— Что не нашли? — подавившись мрачным смешком, переспросил Долохов.

— Ну згу, — уже посмелей сказал Мальсибер, — ты же згу потерял, ну, маленькую такую... её не видно ещё... Но если ты нам расскажешь, какая она, мы её непременно поищем! — и они с Эйвери горячо закивали.

— А что, Акцио её не берёт? — заинтересовался вдруг Трэверс, отлепившись от слегка шелестящей листьями на несуществующем ветру берёзы.

— Не берёт... — вздохнул Эйвери, а Мальсибер только развёл руками.

Долохов тяжко встал, ещё раз окинул весь этот абсурд долгим взглядом и решительно заявил:

— Ну, орлы... раз не нашли, ищите тогда. Пока не найдёте, отсюда лучше не выходите... а то я вас вместо козы... — пригрозил он и двинул в сторону коридора, слегка пошатываясь на ходу и изо всех сил стараясь не замечать намалёванные с ошибками на алом кумаче лозунги о победе труда.

— Так ты скажи хоть, какая она, «зга» — крикнул ему в спину Мальсибер. — Хоть примерно! — взмолился он.

Но Долохов отвечать не стал, только махнул Малфою рукой — пора было, наконец, разбираться с последствиями вчерашнего рейда.

* * *

Холодная вода вернула Долохова к реальности, и он даже нашёл палочку у себя в рукаве — и, умывшись, устроился вместе с Малфоем в его кабинете.

Они дошли до середины вчерашней операции, рухнувшей как в переносном, так и прямом смыслах, а заодно позднего ланча, когда из библиотеки вдруг раздался победный вопль.

Не заглянуть было туда, конечно же, невозможно.

Когда Долохов с Малфоем вошли снова в библиотеку, Мальсибер стоял у дивана на четвереньках нос к носу с незнакомого вида эльфом в весёленьком малиновом полотенце.

— Тони, мы нашли! — радостное восклицание Мальсибера вызвало в Антонине безнадёжное ощущение обречённости. — Ну вот, он нам помог, — тут же признался тот под недоверчивым взглядом Долохова.

— Это что же, вы позвали в мой дом чужого эльфа? — с упрёком спросил Малфой.

— Какой же он чужой, — сказал Эйвери, — он у меня уже десять лет.

— Тони, ну ты же Люциусу сам в уже коридоре сказал, что нам хватит трёх часов с Гаком, чтобы мы не мешались никому под ногами, — пожал Мальсибер одним плечом. — Мол, пока вы разбираетесь с бардаком...

— Без него мы, конечно, дольше бы провозились, — признал Эйвери.

— Гак может идти, молодой хозяин? — кланяясь, спросил эльф и нежно взял Эйвери за штанину.

Мальсибер поднялся, отряхивая коленки и, подойдя походкой победителя, торжественно вручил Долохову… мерзкого вида нечто.

Долохов выругался под нос и с отвращением приблизил извивающуюся меж пальцев згу, чтобы понять, что она из себя представляет.

— Тони, скажи, а зачем тебе зга? — Мальсибер выдержал всего пару секунд, прежде чем наклониться поближе. — Она же... такая... ну...

— А вот она где! Сбежала! — в библиотеку влетел побледневший за три проведённых в подвале дня Снейп, сунул згу в стеклянную колбу и вновь исчез — наверное, снова, к своим котлам...

— Тони, так зга была не твоя, а Снейпа? — удивлённо спросил Мальсибер. — А зачем тебе Северусова зга вообще?

— В рожно покрошу, — сил даже смеяться у Долохова уже не осталось.

— Для Алекто? — воодушевлённо уточнил Мальсибер, вызвав этим какой-то полустон у лежащего на ковре Трэверса, морально помогавшего им в поисках зги.

— Рожна нам хватит на всех... — прикрыл рукой лицо Долохов, жалея уже о том дне, когда подвизался учить Эйвери языку. Чем дальше, тем больше родина казалась ему всё сумрачней и чудесней. Хотелось обнять уже проросшую сквозь потолок берёзу и зарыдать...

Очухавшаяся севрюжина била по блюду хвостом, а завёрнутый в полотенце Гак протирал пыль на комоде, мурлыча под нос какой-то романс и всё время сбиваясь на Варшавянку. Долохову оставалось лишь нервно похрустеть случайно прихваченной булкой, которую он так и сжимал в руке, и зачерпнуть ей рожна.

Душистого и горячего.

Оказалось неплохо, пожалуй, даже хорошо, и в самом деле напоминало ржаной хлеб, густо намазанный хреном. Сюда бы ещё огурец… солёный… и грибочков… и можно жить. Почти что как дома, как бы тот ни был от него далеко. Осталось только открыть графин, а потом пойти и действительно пообниматься с берёзой. Злиться ни на кого сил у него уже не было, и всё, что он мог — лишь верить в светлое будущее, которое кто-нибудь да построит.

Умом — Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать —

В Россию можно только верить.