Сказки Зимнего Леса (джен)

Одиннадцатую ночь скачет королевич по зимнему лесу. Ни единая птица не пролетает над его головой, ни единый зверь не пересекает его путь, не треснет ветка, недвижен груз снежных шапок на крепких ветвях кряжистых деревьев, глубок сон, объявший тёмный лес. Лишь вечные звёзды сияют в вышине, глядят, не мигая, на строгие вершины вековых елей, выстилая серебром узкую тропу. Десять лун минуло с тех пор, как отправился королевич в путь-дорогу, покинув тёплый очаг родного дома, десять солнц восьминогий конь под ним бежит, не ведая усталости и голода. Королевич спешит скорее добраться до одинокой ледяной хижины, прячущейся от незваных гостей в густой непроходимой чаще. Десять дней и ночей не вкушает он пищи, не прикладывает уст к пристёгнутым к поясу мехам, не ведает его разум сна и покоя. Каждый миг наяву королевич грезит о том, как выведет его неприметная тропинка, скрытая от глаз простого люда, прямиком к расписанной морозными узорами двери небольшого домика, а на пороге непременно будет ждать дева с синими, как морозное небо над кронами деревьев, лучистыми очами. Улыбнётся она ему радостно — словно сверкнёт в лунном свете снежное серебро, рассмеётся звонко — словно посыпятся в ладонь тонкие льдинки, раскроет долгожданные объятия и поцелует в лоб бледными сухими губами.

— Здравствуй, добрый молодец, долго же ты до меня добирался, изждалась я уже тебя, — она звонко смеётся, и вторит ей звон серебряных колоколец в низком дверном проёме.

Королевич почтительно склоняет голову, потупив взор — красота девы, воочию представшая перед ним, превосходит все песни, все сказания, голос её так ласков, словно сень вековых деревьев, принимающая в свои объятья уставшего странника.

— Ну что же ты так робеешь передо мной, путник желанный, не к лицу это королевскому сыну-то. Заходи поскорее в моё скромное жилище. Напою тебя из своего кубка, накормлю своими яствами, уложу спать в мягкую постель.

В последний раз королевич оглядывается на быстрого коня, выдыхающего из широких ноздрей белые облачка, стелющиеся позёмкой, что заметает цепочку его следов. Громко ржёт, прощаясь со своим наездником, восьминогий конь, нетерпеливо перебирает копытами и тут же, сорвавшись, как стрела, исчезает — только ровная снежная гладь простирается окрест.

— Не печалься и не грусти о прошлом, гость долгожданный. Садись-ка поближе к огню, да погоди немного, сейчас потчевать тебя начну.

Королевич послушно садится на ледяную табуретку рядом с ледяной печкой, в которой горит синий огонь.

— Верно, госпожа, скромно твоё жилище — однако есть ли на свете какое гостеприимней его? Жаль, никто под небом нашим не смог бы описать его красоты. Иные рассказывают, что избушка твоя на курьих ножках должна стоять, да поворачиваться передом к путнику по слову заговорённому.

Дева меж тем ставит на круглый столик два кубка хрустальных, наполненных питиём пенным, откидывает на спину длинную, в пять обхватов, бледно-голубую косу и вновь заливисто смеётся.

— Много обо мне небылиц по свету ходит, добрый молодец. Бают люди, что я ночами зимними по деревням шастаю, в окна заглядываю, дыханием узоры на стекле рисую, да детей зазевавшихся ворую и заставляю двадцать лет и три месяца прислуживать в моём доме или убаюкиваю навечно одним своим касанием. Бают также, что голос мой в речном или болотном тумане зазывает одиноких путников, и идущий за ним вовек не выйдет обратно. Только зачем же мне за вами ходить? Не каждый ли из вас, куда б ни направлялся, приходит всё одно сюда?

Тонкая рука её подносит гостю кубок, и с благодарностью принимает тот его из её ледяных пальцев, и делает большой глоток. Напиток обжигает горло, разливаясь во всём теле холодностью талой воды — столько сладости не даёт в самый знойный полдень вода из самого глубокого колодца.

— А как же величать-то тебя, девица-красавица? Многих я расспрашивал о тебе, да никто не смог мне назвать твоего имени истинного — иные прямо говорят, что и имя твоё беду может накликать.

— Много у меня имён, гость почтенный, ни одно не истинней другого — ибо сама я истина, к которой всяк из вас придёт. И Костяной Ногой кличут, и Морой, и Ядвигой, и Ягишной. На все эти имена я и отзываюсь, всякое наречие разумею. Как меня назовёшь, так и будет.

— За что ж боятся тебя люди, если питиё твоё крепче хмельного мёда, если яства твои слаще спелых ягод, если ласка твоя исцеляет любую боль, прогоняет любую печаль?

— Кто и боится, а кто и сам призывает. Потому, что питиё моё дарует забвение всех тревог, яства мои утоляют все желания, а тот, кого я возьму за ручку правую, да выведу за избушку, да омою в озёрной купели, да уложу на перину свою лебяжью — уже не воротится назад. Навек стирает со всякого чела думы и тяжкие, и радостные, мой поцелуй.

Вышли они на берег широкого озера замёрзшего — всё оно было сковано синим недвижным льдом в локоть толщиной, только в самой середине зияла полынья и плескалась в ней чёрная тяжёлая вода. Однако для полыньи слишком толстым был лёд по её краям, а для намеренно вырубленной проруби слишком уж плавными были эти края — словно само озеро раскрыло тёмный жадный рот, или словно лунный диск, сияющий мертвенным серебром в вышине, пал на середину ледяного зеркала и выжег в нём глубокую дыру. Верно, по слову хозяйки этой земли расступилась ледяная твердь.

— Теперь в последний раз вспомяни, милый друг, долгий путь свой, простись со всем, что было тебе мило, прости всех недругов своих, чтоб ни единая тревога не смутила твоего сна.

Говорила это дева, и голос её обволакивал, как поднимающийся от воды бледный пар, и меж тем проворно тонкими пальцами расстёгивала она на госте рубаху, задубевшую от крови, ловко вытащила его руки из рукавов, изобилующих прорехами от ударов сабельных, склонилась и совлекла с ног сапоги, обнажая полусгнившую плоть, развязала ремень на штанах, пронзённых стрелами вражескими — рухнули ветхие лохмотья, открывая торчащие кости.

Не спешило в то утро солнце всходить на небосклон — потому ли, что наступала уже осень, длиннее и холоднее становились ночи, и чаще заволакивало небо тучами, несущими долгие ледяные дожди, потому ли, что грустно было ему смотреть на прощание любящих сердец. Как смотрит человек на небо в осенний дождливый день, дивясь, что не иссяк ещё запас воды, изливаемой им на землю, так небо теперь дивилось, что нашлись ещё слёзы у прекрасного королевича — а сколько дней и ночей и до этого был он неутешен. Верно, чаще в эти дни проглядывал луч солнца между сизых туч, чем мелькала на его лице улыбка. Да нечего делать, к тому всё шло — с того рокового дня, когда уступил он мольбам возлюбленной, решился рассказать, что за печаль гнетёт его сердце. Оказалось, тому семь дней назад, когда возвращался королевич с охоты, повстречался ему на пути странствующий певец с потрёпанными старинными гуслями, поклонился владыке земель, поприветствовал подобающей уважительной речью и предложил потешить слух юного властителя незатейливой песенкой. Довольный сладкими речами гусляра, королевич благосклонно согласился.

Певец тронул струны верного своего инструмента и исполнил романтическую балладу, в которой рассказывал о таинственной и прекрасной деве, любившей нежиться в лучах утреннего солнца. По легенде, её тугие локоны были увиты яркими невянущими цветами, аромат которых вселял бодрость в отчаявшихся, радость в тоскующих, а настой из этого цветка даровал счастливцу удачу и долголетие — вовек беда не ступит на его порог. Если же кубок с этим настоем разделят влюблённые — вовек не померкнет их любовь, ничто и никогда не разлучит их. Много песен сложено о рассветной деве и её чудесных цветах, да мало тех, кто бы её встречал, ещё меньше тех, кто удостоился бы от неё подобного щедрого дара — пытавшиеся сорвать цветок силой обнаруживали в своей руке лишь пепел, и вовек больше не встречали таинственной девы, и невзгоды одна за другой стегали их, бесприютно скитающихся по дороге жизни. Никто не знает, какими заслугами заслужить, какими мольбами вымолить можно вожделенный цветок, поговаривают лишь, что легче женщине, чем мужчине, получить его — верно, слишком много юношей, полагающихся лишь на силу ратную, оскорбило волшебницу дерзкими попытками сорвать цветок без спроса, слабые же девы ласковыми речами умеют иной раз и от сильного добиться всего, чего желают. Ну а верить этому или нет — всяк решает сам.

И дни и ночи сидела дева подле возлюбленного своего, держала белую руку его, перебирала буйные кудри его, отирала горькие слёзы, говорила речи и ласковые, и разумные, да только без толку — крепко запала ему в сердце история о цветке, так что ни спать, ни есть не мог он без дум тяжких, ни преклонить голову на колени любезной. Кто ж знает судьбу свою наперёд, кто может ведать, какие испытания готовит она пребывающему в беспечном счастье — а ну как разлучит она безвременно с той, что всего дороже, а ну как угаснет любовь в одном из сердец. Не мыслил королевич жизни для себя, если ненаглядная его полюбит другого, ещё тоскливее было ему от одной мысли, чтоб он разбил ей сердце, на другое лицо взирал с нежностью, другие уста целовал. Если есть на свете такой чудесный цветок, что может навсегда связать их жизни вместе — то как найти мыслям покой, не получив его?

Делать нечего — собралась верная возлюбленная в путь-дорогу, на поиски неуловимой девы с волшебными цветами — а разве было что-то на белом свете, на что не была она готова ради своего суженого, разве могло не тронуть её сердце столь страстное желание его навеки, нерушимой связью соединить их судьбы? Лучшего коня дал королевич любезной невесте, дал меч свой ратный, по фигуре подогнал доспехи — неизвестно, сколь долгим и трудным будет путь, сколько опасностей может на нём поджидать.

Долго ли, коротко — преградили деве путь люди лихие, одиноких путников на дальних пустынных дорогах караулящие, позарились на богато изукрашенный доспех, на славного, высокородного коня, подлым приёмом, петлёй верёвочной выдернули её из седла. Но не растерялась дева, выхватила клинок верный, одним ударом обрубила верёвку, второй удар обрушила на ближайшего супостата, а третьего и не понадобилось. Но подкравшись со спины, вторично сбил её с ног второй разбойник, и ощутила она холодную сталь воровского ножа на своём горле. Но не мешкал добрый конь, не один бой прошедший, обрушил могучие копыта на спину супостата, одним ударом выбив дух из окаянного. Поднялась на ноги дева, громкими славословиями благодаря умного коня, острый меч, крепкие доспехи за то, что вышла победителем из неравного боя, и возлюбленного королевича за то, что дал ей их, вскочила она в седло и вновь погнала по пустынной дороге, не оглядываясь на распростёртые в пыли трупы, досадуя лишь на то, что глубокую рану оставил на её нежной коже нож разбойничий — представляя, как омрачится чело любезного жениха, когда увидит он это свидетельство смертельной опасности, которой она подверглась.

Ехала отважная невеста много солнц и лун, завет жениха возлюбленного держа на сердце, об исполнении мечты его грезя наяву, только вот нигде не смогла она отыскать чудесной девы с волосами, увитыми волшебными цветами. Спрашивала она у встречных путников, не слышали ли они от странствующего менестреля такую балладу, не знают ли кого-нибудь, кому удалось повстречать своенравную волшебницу, однако ни разу не получила она ответа — не то чтоб такого, что обрадовал бы её истомившееся сердце, указав верный путь, а даже такого, что впервые слышат они столь чудную историю и ничем не могут помочь прекрасной страннице. Все встречные, как один, продолжали путь, не придержав коня и не удостоив бедную королевну хоть мимолётным взглядом, лишь иные зябко ёжились, будто спрашивала она что-то неприличное или запретное, грозящее навлечь беду. Горько становилось на сердце у влюблённой девы, но она старалась не падать духом, представляя, как милый избранник обрадуется, когда она появится на пороге замка с волшебным цветком в руках.

Наконец въехала дева в снежную холодную чащу леса, сомкнулись над головой кроны вековых деревьев, звенящая тишина сомкнулась окрест, испугалась королевна, что уже никак не сможет выбраться и сгинет прямо здесь, не повидавшись перед смертью с женихом милым.

Но мелькнула серебристой змейкой меж заиндевевших деревьев узкая неприметная тропинка, и пустила странница скакуна вскачь по ней, и расступались перед нею строгие тёмные стволы, как челядь перед королевой, шествующей на брачный пир, и стелился лунный свет под серебряные копыта, как богатые ковры перед троном. Много ли, мало ли времени прошло, как выехала дева на поляну, из снежной глади которой вырастала маленькая ледяная избушка, в лунном свете блистающая, как бриллиант в царском венце. Подивилась странница такому странному домику, запрятанному в лесной глуши — верно, никак не обычные люди живут тут, верно, не напрасно вывела её дорога сюда, может быть, живёт здесь, удалившись от суетного мира, какой-нибудь великий колдун, которому известны многие тайны того, что на земле, над землёй и под землёй, он сможет подсказать, где искать таинственную деву с чудодейственными цветами.

Едва только взошла королевна по крылечку, запорошенному снегом, тронула маковкой шлема колокольцы серебряные — взоржал в последний раз конь неутомимый, взметнул серебряными копытами густую непроглядную метель и растаял в ней, будто его и не было. Тут отворилась дверь ледяной избушки, и увидела дева цветы волшебные, в тугих кудрях, голубых, словно лунный свет, распускающиеся подобно снежному узору на окне.

Жил в одной деревне юноша с лица красивый, нравом скромный, да людям чуждый. Не пришлый он был в тех краях — и деды и прадеды его здесь родились и здесь, за окраиной деревни, схоронены были, не чинил никому обид — едва ли во всю жизнь его припомнил бы кто из его уст гневное слово. Не был и глуп — разве молчалив более многих, не был и ленив — невеликое хозяйство, от родителей покойных доставшееся, в порядке содержать умел, однако к увеличению его, по общему наблюдению, не стремился. Вот бывает такое — вроде как посмотреть, так со всех сторон хорош человек, ну, не хорош — но и не дурен, а только что-то словно отталкивает от него людей, а что — не всяк и объяснить сможет. Иные говорили — то, мол, матери его покойницы вина, семеро сынов до того у неё прямо из люльки в гробы переложены были, не иначе колдовством она сына меньшого у смерти выторговала, вот и осталась печать силы злой на парне.

Крепко судачила тогда деревня, когда малец первые шаги свои сделал, первое слово вымолвил — однако посудачили и быстро успокоились, первое — да если и колдовство, так разве её понять нельзя, разве не любая на её месте так бы поступила? А второе — разве печатью тёмных сил отмеченный мог бы столь приятный нрав иметь, мог бы к святыням прикасаться, возносить молитвы вместе со всей роднёй, едва лепет его детский в слова оформляться стал? Иные же говорили — всё из-за медлительности его, как посмотришь — так и зло берёт, старику, иссушенному долгой многотрудной жизнью, такое подобает, а не юноше в расцвете лет. Оно правда, медлительный — зато старательный, ни одного дела не кончал так, чтоб пришлось после переделывать, а только всё одно — что за хозяин это, что за отец семейства. Что и говорить — несмотря на приятность и сообразность черт, ни одна девушка не задерживала на нём взгляд, не брали его юноши товарищем в молодецких забавах, всё молчаливее и нелюдимее становился он год от года. Быть и в нашей деревне бобылю, говорили друг другу старики, почитай, лет сто такого не бывало, чтоб который-то парень из наших силы мужской лишён оказался, чтоб которая-то девка непросватанной век свой коротала — а на тебе, взошло и на нашей земле порченное семя, откуда только взялось. А что спрашивать, откуда — верно, после того случая повредился малец умом.

Тот случай в далёком детстве с ним произошёл — было ему, должно быть, лет пять, а может, и шесть, но едва ли семь. Взяли его родители в лес с собой по грибы да ягоды — а чего не взять, коли дома не с кем оставить, один он в семье рос, да правду сказать, на чужих людей, хоть и родню мужнину, мать оставлять его не любила, первое — у тех своих детей мал-мала-меньше, нешто ещё и своего непоседу на них кидать? А второе — как даже на день отпустить от себя сыночка единственного, долгожданным утешением после всех горестей небом дарованного? А уж непоседливым был мальчишка — страсть, как не верить тут бабке-шептунье, что подменили его в лесу том. Первым поутру просыпался, вился под ногами у матери, будто непутёвый щенок, во всём помогать рвался, во всём участвовать, всё ему было любопытно, чего доброго, убился б где, кабы не бдительная мать, не отпускавшая его со двора.

Но в лесу-то поди уследи — вот и отбился беспечный мальчонка от родителей, залюбовался на вековые деревья, на диковинные мохнатые кочки, всё внове ему было, всё влекло к себе и будило богатое детское воображение — как тут не поднять толстую суковатую палку, представляя на месте её богатырский меч, не грозить ею тянущим крючковатые ветви деревьям, как не бежать к ало сверкнувшей между листвой ягодке, к мелькнувшей в густой траве серой кроличьей спинке. Нескоро понял мальчик, что остался совсем один посреди дремучей чащи, не слыхать уж давно голосов родительских, нет дороги среди неохватных деревьев, и в которой стороне дом — не понять, а спросить некого.

Не знал малец, что места эти гиблыми, нехорошими у людей слывут, далеко обходят их лесные тропы, так что нечего и надеяться повстречать здесь случайного путника — однако и без того объял его такой страх, что и всех слёз не хватит его выплакать. А страх — он и взрослого всякого самообладания лишает, враз начинает казаться, будто смотрит на тебя кто-то из темноты меж ветвей, будто не от ветра скрипят деревья, а насмехаются над несчастным, которому вовек не найти теперь дорогу к дому, не увидеть уже человеческого лица, так и ходить заколдованными звериными тропами, пока не выведет очередная к коварной и ненасытной трясине. Да что делать, страшно хоть шаг ступить в неизведанную, полную непредставимых напастей лесную чащу, а стоять на месте ещё страшнее. Когда идёшь — хоть шаги собственные слышишь, а не шорох и треск то дальше, то ближе, гадая, зверь ли то кровожадный приближается, или разбойник (сроду никто такого не говорил, чтоб в лесу этом разбойники были, да ведь если деревенский люд их на хожих тропах не встречал, так может, потому, что все они здесь, в непролазной глуши, и обретаются?), или нечто такое, чему и названия лучше не называть. Когда аукаешь, кликаешь отца с матерью, или песню себе для храбрости поёшь — всё же человеческую речь слышишь, а не стоны и пришёптывания — то ли птиц лесных, то ли ветра, то ли того самого, о чём и думать не хочется.

Однако шёл-шёл мальчишка — не то чтоб не кончался лес, не то чтоб не появлялось под ногами чего-то похожего на тропу человеческую, а кажется, только гуще и темнее становилась чащоба. Что и говорить — выбился из сил бедняга, едва чуял под собой ноги, бессчётное число раз о коварные корневища да кочки спотыкавшиеся, ни кричать, ни петь уже не мог, да и не хотелось — а ну как голосок его тоненький совсем не родительское ухо меж звуками не человеческими различит. Да и сумерки уже спускались, холодало, совсем озяб он в одной-то рубашонке, к тому же о сучья острые изорванной, вот уже и пар изо рта пошёл. Никогда до этого и представить малец не мог, что бывает так холодно, хоть и раньше видал он серебристый иней на спускавшихся к земле ветвях, ступал и по пушистому, таинственно мерцающему снегу — но то ведь было дома, в родной и знакомой деревне, когда заботливо укутанный матерью выходил он во двор, хоть и тогда любил он, сдёрнув украдкой варежку, в открытую ладонь ловить крупные снежные хлопья — вот как сейчас. Ненадолго даже позабыл маленький путник о своих невзгодах — такая красота неожиданная, диковинная открылась взору.

Увидел он, как по сверкающей серебром лунным тропинке идёт к нему девица-краса — не идёт, а словно над землёй плывёт. Платье на ней — будто из снежного блеска соткано, будто светом звёздным вышито, тугая коса её голубая, будто небо зимнее стылое и высокое, улыбка её — словно тающее на губах ледяное кружево, которое он обламывал, пока мать не видит, с сугроба по весне, и студёная эта сладость слаще молока парного казалась. Замер он, едва не позабыв, как дышать, сердце кольнуло от догадки — не человека он видит перед собой, не может человеческая дева такую поступь иметь, такой пронзительный взгляд, сковывающий на месте, как ледяной панцирь сковывает силу полноводной реки, такого нежного звонкого голоса, подобного теньканью птиц в зимнем небе. Дева же поманила его к себе тонким пальчиком, белее яйца куриного, взяла его маленькую ручку в свою ледяную, да повела по своим владениям — рисовала для него узоры снежные, рассыпала самоцветы, возводила мосты из лунного света, обещала, что всё это станет его однажды. И стыдно сказать — позабыл мальчишка не то что о страхах своих недавних, но и о родителях, и о деревне родной, только слушал, не смея и слова вымолвить, чудный звон её голоса.

— Всё это будет твоим, молодец любезный, но не сейчас, свидимся мы с тобой вновь, когда двадцать ваших людских зим минует.

Оглянулся он — а вокруг уже не сказочное зимнее царство лесной волшебницы, стоит он на знакомой опушке, от которой до деревни — рукой подать, вот и голоса людские издали слышатся, и лучи рассветные красят листву на деревьях, очнулся он тогда, хотел поблагодарить таинственную деву за спасение, узнать хоть имя её, чтоб возносить в молитвах благодарственных, глядь — исчезла она, словно в воздухе растаяла, только всё чувствовал он на щеках своих морозное дыхание, да ладонь ледяную, к груди его прижатую, когда грядущую встречу она ему обещала.

Так и не нашли родителей мальчика — хоть семь дней кряду прочёсывали лес с утра до позднего вечера, уже и старые охотники рукой махнули — до топей непролазных дошли, дальше искать уже и смыслу никакого, из топей выдачи нет, до самой преисподней, говорят, доходят они.

Повздыхали да поплакали, но жизнь-то идёт своим чередом, никого не спрашивая, вот уже и урожай снимать пора, а там и поля под озимые вспахивать, да дрова на зиму заготавливать, да скотину на зимний постой определять. Некстати оно в осенних хлопотах — такие-то мертвецы, без могил, без обрядов подобающих погребённые, во всех избах жечь теперь свечи и смолу еловую, заговоры крепкие читать, чтоб отвадить нежеланных гостей, да что поделаешь, бывает ведь и такое. Как подобает, справили проводы поглощённым лесом, выпили браги хмельной, поминая их исключительно добрыми словами, обложили избу их ветками еловыми по кругу — зиму так должна простоять.

Сироту тётка забрала — хоть у той свои были того же возраста и младше, хлопот полон рот, да ведь не по миру ж отправлять, всё ж родная кровь. Правду сказать, не слишком и в труд ей стало о племяннике заботиться — в самом деле, будто подменили с той страшной ночи мальчишку, не дождаться от него уже было обыкновенных детских шалостей, тихо и послушно выполнял он всякую домашнюю работу, за скотиной ходил, водился с младшими тёткиными детьми, верно, как ни мал он был — всё понимал, и про ужасную смерть родителей своих, и про то, что никому не в радость бывает за так лишний рот кормить. Тем более что соседи косятся и судачат — то ли счастливцем приёмыша считать, не иначе ведь чудом из леса спасся, где взрослому да опытному сгинуть как нечего делать, то ли сглаженным — всё твердил он о встрече с прекрасной снежной волшебницей, о сказочном царстве её, которое она ему обещала. В каждую свободную минуту смотрел, вздыхая, в сторону леса, люди только головой качали — ладно б по родителям так убивался, а то по видению, которое там ему в лесу примстилось. Оно, может, и простительно — умом после такого тронуться, но кому ж в радость с умалишённым общаться.

Как подрос немного парень — ушёл жить в родительский дом, его дожидавшийся — а чего б не дожидался-то, дом справный был, дедом поставленный, даже и обида брала видеть такой пустым и сирым, да никто дом безмогильных мертвецов занять не может, кроме прямого их потомка, иначе только спалить со всеми постройками. Вот хоть какое вышло соседям облегчение, не ходить больше туда прибираться, пятясь потом в двери, чтоб из-за печи костлявая рука не насыпала за шиворот бед на семь лет.

Вот старший из сыновей тёткиных привёл в дом молодую жену — а этот всё также ни в игрищах молодецких не участвовал, ни под окошками девок молодых ввечеру не караулил, вот уж и младшая дочь тёткина наполнила доверху сундук с приданым, к женихам приценивалась, на травах гадала, сколько будет у неё детей — а в доме тихого юноши всё также не было женской руки, хоть уж видно становилось — тяжело ему одному хозяйство тянуть, даром невелико оно. Всё чаще отрывался он от работы, сидел, молча и грустно глядя в сторону лесной опушки, и будто тень от облака по лицу его пробегала.

— По зазнобе своей синеволосой грустит, — хохотали деревенские девки и бежали себе дальше, на девичьи посиделки или к милым на свидание.

Ничего не отвечал им юноша, а и что тут ответишь? Всё ближе был срок, лесной волшебницей названный, всё чаще вспоминал он снежное её дыхание, просыпался в ночи — немела рука левая, за которую брала его дева ледяными своими перстами во сне нечаянном, смутном, которого и не рассказать никому, если б было, кому слушать, чудились ему в тиши ночной стоны и шорохи далёкого леса, и жутко должно б быть — а шёл на двор, стоял на ветру, качаясь, как тонкая тростинка, воздуху ему в избе не хватало, словно теребило что-то в груди, тянуло, звало. Видела соседка — головой качала, совсем иссох, бледный, чахлый, ровно росток, солнца не видавший, не к добру, ох, не к добру… И зачем вернулся только — живёт и будто не живёт, может, лучше б и сгинул вместе с отцом и матерью, чем зачарованным призраком ходить среди живых.

Вот наступил наконец и день заветный, ровно такой же, как тот, в какой он дитём несмышлёным отправился с родителями в тот последний их поход. Собрал юноша котомку сколько ни есть съестного, вышел, ни с кем не прощаясь, назад не оборачиваясь, да пошёл в лес, в сторону ту, недоброй слывущую. Не найти дороги, где и не было её отродясь, где уж последние засечки на деревьях позади остались, и то дерево поваленное путь преградит, то ручей, в траве буйной едва видный, верно, думал, сами приведут его ноги. Только не слушались ноги, будто не свои были, отрываться от земли не хотели, да и не идти нельзя — ждёт где-то там девица-краса, ждёт, как обещано. И не страшен уже был лес с его шорохами и бормотаниями, ни от треска ветки под ногой, ни от крика птицы в вышине не ойкало в груди, только от мысли о синеокой, синекудрой деве, только от мысли, найдёт ли к ней дорогу. Припоминал будто там корягу знакомую, там кочку, гадал, сколько идёт уже — то ли вечереется, то ли в глазах темнеет от усталости. Закружилась голова вдруг, а перед глазами будто вспыхнули самоцветы те, под ноги ему белой ручкой высыпанные, остановился он, склонился к ручью — водицы холодной испить, и понял, что не подняться ему уж на ноги. Сжалось сердце глухой тоской — неужели не дойти ему, неужели пропустит час назначенный, не увидит ласковой улыбки на белом, словно известь, лице. Как вдруг дрогнули в водной глади синие кудри, обвили его плечи тонкие, как гибкие ветви, руки, сомкнулись на груди узкие холодные ладони. Не забыла о нём дева. Столь же прекрасна она была, как в их первую встречу. Глубокой синевой лучились её глаза, а на губах играла ласковая добрая улыбка.

— Нет, никто не пропустит часа назначенного, путник долгожданный. Двадцать лет я ждала, чтобы поцелуй тебе последний подарить.

Трижды королевич славный просил руки и сердца молодой заморской королевы, что по смерти отцовской недавно на трон взошла, как дочь его старшая, трижды она ему отказывала. Не прельщали её ни подвиги ратные, имя его украсившие, ни богатства несметные, украшавшие его сокровищницу. Отвергала она все дары, возвращались смущённые королевские посланники обратно во дворец с тяжёлыми сундуками, до краёв полными златом, и с ларями ожерелий да перстней работы искуснейшей, красоты неописуемой, лучшие ювелиры государства мастерство своё в них явили. Не тронули сердца строптивой избранницы и баллады нежные, воспевающие уста её красные, глаза тёмные, косы длинные и чёрные, кожу смуглую атласную. Не найти пути к гордой деве и через то, чтоб беду какую от неё отвести, не топтали её земли великаны голодные, не нападали на купцов в дороге разбойники алчные, не поселялись в лесах близ её замка злые колдуны.

Извёлся весь королевич от тоски смертельной по избраннице милой, с лица спал, побледнел, покой и сон позабыл да вкус пищи доброй, коня верного не седлал, охотничьих забав да пышных пиров для гостей не устраивал, сидел дни и ночи в покоях своих, думы думал тяжкие, да иногда в библиотеку наведывался, свитки и книги какие-то с верхних полок доставал, что пылились там не открытые так долго, что никто уже и вспомнить не мог, когда и кем они были написаны.

Не выдержал король — старший брат королевича влюблённого, и решил сам отправиться в страну чужедальнюю к королеве гордой и выяснить, почему так впал в немилость у неё юноша душой чистый и пылкий, на любые подвиги ради девы желанной готовый. Не с руки, конечно, королю самолично страну родную покидать, но не было у него никого в целом свете ближе брата младшего. Несколько лет назад унесла затяжная кровопролитная война их родителей, пришлось старшему сыну спешно трон занимать да премудростям королевским учиться, уже не до друзей и не до любви было. Так минуло шесть лет за трудами государственными, а король всё откладывал женитьбу, говорил себе, что и важнее дела в королевстве есть, чем поиск подходящей невесты, а потом и вовсе привык неженатым ходить, и решил — пусть уж младший брат священными узами брака себя сковывает, и его дети престол занимают.

Конечно, пытался король всяко братца переубедить, уговаривал отказаться от заморской владычицы, коль не хочет она, так других достойных девиц полно. Страна их, благодаря отцу, деду покойному и нынешнему королю, одной из самых богатейших в мире считалась, в любом царстве-государстве радостно встречали купцов, чьи возы всегда были нагружены тканям дорогими узорными, шубами из соболей, книгами редкими, оружием прочным и украшениями такой тонкой работы, что в целом свете красивее не сыщешь. Славилось царство их не только мастерами искусными, но и мужами учёными, народом разумным да работящим, а более всего правителем мудрым и справедливым. Любая дева тут породниться будет рада, только заморская королева нос и воротит.

Но не послушался речей толковых королевич, страстью ослеплённый, только очи потухшие опустил, да рядом с очередной рукописью примостился. Пришлось королю оставить правление на первейших министров, коим он мог доверять, и снарядиться в путь-дорогу. Много солнц, много лун плыли король и стражи его преданные по морю широкому, неспокойному, чьи злые волны черны были, как ночь беззвёздная, потом пробирались они ещё сквозь горы высокие и крутые, изобилующие пропастями бездонными, через леса густые и мрачные, через болота топкие, через реки быстротечные. Вот, наконец, предстал король перед тяжёлым пронзительным взором королевы гордой. Взглянула она на него странно, не приветствуя, не выказывая ни почтения, ни радости, предписанных древним законом гостеприимства, и молвила сразу с порога:

— Наслышана я о тебе, король страны дальней, слава о твоём мудром правлении давно гуляет по свету, дошла она даже до наших краёв. Не чаяла я, что и ты приплывёшь к нам руки моей просить.

Поклонился ей король низко, невзирая на то, что не обошлись с ним подобающе его положению.

— Я уже не так молод и красив как в былые дни, милостивая госпожа. Не пристало мне на юную красу твою зариться, однако знаю я жениха, руки твоей наидостойнейшего, который любит тебя больше жизни несмотря на то, что отвергла ты его три раза.

Не раз королю приходилось словами мудрыми, а порой и речами сладкими ссоры сглаживать между подданными своими или убеждать министров упрямых принять закон новый. Слыл он человеком обходительным, про таких в народе говаривают, что они и смерть упросят забыть дорогу к их жилищу. И начал король сразу достоинства младшего королевича описывать и о красотах родных земель вещать, да так ловко и складно, что глаза служанок, стоящих близ королевы, ярким огнём любопытства и желания зажглись, и смотрели девы теперь на короля чужедальнего с трепетом почтенным и восхищением. Увлёкся он собственными речами вдохновенными и не заметил, как взгляд владычицы с каждым словом всё мрачнее и мрачнее делался, поджала она губы алые, словно обиду ей какую нанесли, и сказала тихо и холодно:

— Наслышана я и о стране твоей чудесной, и о мастерах твоих, которых в других государствах чародеями считают, а стены моего замка помнят пылкие признания брата твоего любезного, клятвы его в любви вечной, сулившие мне счастье безграничное. Ещё у моих предков было принято родниться с самыми достойными, и вот тебе моё последнее условие — завтра на рассвете вызываю тебя на поединок в поле чистом, что раскинулось за замком моим. Будем биться один на один до победы. Ежели выиграешь ты — покорной невестой поеду к твоему брату и стану ему верною женой, если выиграю я — ты женишься на мне и останешься со мной править здесь навечно.

Подивился король такому условию странному, не вызывали его ещё девы прекрасные на поединки ратные, не принято это было в их государстве, чтобы девушка да меч или копьё поднимала, но слышал он, в иных землях и порядки бывают иные. Мудро рассудил он не говорить королеве, что не считает женщину противником достойным и в победе своей нисколько не сомневается, хотя боялся он боль деве слабой причинить и ранить ненароком. Но ради брата король согласился, опасаясь оскорбить девицу отказом, решил он сражаться в полсилы — взмахнёт просто один раз мечом своим тяжёлым, выбьет оружие из пальцев нежных, явно к нему непривычных, и возвратится домой с победой и невестой желанной для брата.

Однако обманывать королеву совесть ему не позволила, поэтому поклонился он ещё раз низко и сказал, что не сможет на ней жениться в случае проигрыша, так как предательством в самое сердце это будет для родственника дражайшего. Нахмурилась королева, глаза её заблестели странно, сжала она руки в кулаки, тряхнула головой и ответствовала на это:

— Собственной жизнью тогда расплатишься ты за проигрыш, король страны чужедальней.

Согласился и на это условие король и спросил дозволения отдохнуть с дороги, омыться в купальне да отужинать. Предоставила королева покои ему и его свите богато украшенные, поднесли молоденькие служанки смуглые кубки со сладким вином да блюда серебряные с яствами заморскими, зашли менестрели, ударили по струнам лютней своих расписных и спели песню о деве—воине, чей меч не ведал ни одного поражения ни в море, ни на земле, ни на небесах. Не заметили сами гости почтенные, как сон их сморил.

Приехал на следующий день король на верном коне в час условленный на битву оговорённую, и ждала его на поле уже королева гордая, в лёгкие доспехи закованная, и бил копытами в нетерпении под ней жеребец чёрный, норовистый. Удивился король, как прямо в седле она держится, как ладит с конём таким упрямым и могучим. Спрыгнула легко дева наземь, достала из-за спины клинок длинный и тонкий, грозно сверкнуло остриё его, как приговор, перед боем смертельным. Хоть и обучался король с малых лет у лучших учителей премудростям воинским, однако пробрала его тут дрожь предательская. Но не привык отступать король перед трудностями, по-прежнему он был уверен в победе своей и погнал от себя прочь все сомнения.

Расправил король плечи могучие, спешился, похлопал по крупу коня пегого, вынул из ножен меч широкий двуручный, приготовился отразить первую же атаку воинственной девы и завершить неравный поединок, отняв у неё оружие. Однако оказалась королева куда проворнее, чем король ожидал, двигалась она столь быстро, что чудилось ему, будто она и вовсе исчезает с одного места и в другом появляется. Еле успел он клинок перед собой выставить, да удар в грудь от себя отвести, но столь сильна оказалась рука девичья, что назад его от атаки той будто порывом ветра откинуло, хотя крепко он ногами на земле стоял. «Не может быть у человека силы подобной и ловкости столь неумолимой звериной. Только древние легенды о таких могучих героях рассказывают, но то ведь вымысел, а не правда. Сколько ни изучал я историю, сколько ни ездил по миру, нигде не попадались мне воины этой деве подобные». Как стихия неотвратимая вновь устремилась к нему королева, подняв свой клинок, еле успел отпрыгнуть в сторону король, чтобы головы не лишиться. Грациозно развернулась владычица, и подумалось ему, что играет она с ним как кошка с непутёвой мышкой, специально и силу удара смиряет и замедляется перед каждой атакой, чтобы он увернуться смог. Долго ли коротко ли они бились, притомился король, дыхание его сбилось, меч стал казаться неподъёмным, перед глазами оранжевые пятна заплясали. Заметила это дева, рассмеялась неожиданно громко, а уста её скривились в усмешке презрительной, только взор печальным оставался.

— Ну что, король, не передумал ли ты назвать меня наречённой своей?

Помотал головой упрямо король, приподнял меч над собой, к последнему удару изготовившись. Не мог он перед врагом, тем более перед женщиной, слабость показывать, кем бы королева ни была на самом деле.

— Нет, госпожа, не предам я брата родного, смерти испугавшись.

Молвил он так и сам на королеву кинулся.

— Всё всегда по-моему случается, не уйти тебе от участи уготованной мной, король! — громко прокричала дева, и грянул гром в вышине, словно вторя её гласу властному.

И тут что-то закружило, завертело короля, подняло в воздух, и оказался он посреди леса зимнего перед хижиной жалкой и одинокой. И зафыркал под ним внезапно конь чужой о восьми ногах. Подивился король такому колдовству непонятному. «Должно быть, чары сама королева заморская наложила. Вот ведь ведьма, не пожелала биться честно!». Осерчал он, с коня спешился и направился к дому с твёрдым намерением спросить у хозяев, где он находится и как с поля зелёного в зимний лес попал, такой тихий, словно сами деревья и лёгкий скрип издать боялись или веткой качнуть, а ветер отсюда в края тёплые удрал.

Но отворилась вдруг дверь хижины бесшумно, и предстала перед ним дева с волосами длинными серебряными, сверкнула очами синими морозными, улыбнулась устами бледными, поманила его пальцем более белым, чем снег вокруг лежащий, и понял тут король, что наконец-то дома оказался там, где его давно ждут так терпеливо, как ждут любимых мужей, отцов, братьев из скитаний долгих и опасных или походов военных. Разом все тревоги сердце короля покинули, стоило ему лишь взглянуть на деву чудесную. Начал забывать он и о битве с королевой, что обладала силой недюжинной, и о брате младшем, от любви изнывающем, и о землях своих. Заржал конь восьминогий сразу громко и унёсся прочь вихрем невидимым, но не обратил уже на это внимания король. Шагнул он к деве в объятия распахнутые, голову лохматую ей на плечо склонил, но подул внезапно ветер сильный, и было в этом ветре что-то настолько знакомое, что не смог удержаться король и оглянулся перед тем как в хижину войти. Стояла позади него девица смуглая, черноволосая, грозно очами сверкая и потрясая клинком острым серебряным. Вспомнил тут король и битву недавнюю страшную, и народ свой осиротевший, и брата несчастного, и отпрянул он враз от девицы синеглазой.

— Не отдам я тебе, Мора, добычи своей! Не позволю вместо себя обнимать его и к устам его прикасаться. Мой он отныне и навеки! — закричала грозная королева, и вторили её гласу завывания ветра.

Подумал король, что слышал уже имя это, да не смог вспомнить, где именно.

Рассмеялась тихим звоном та, которую Морой величали, не выглядела она испуганной или разгневанной.

— Забери, если сможешь, никого я не держу силой, всяк сам оказывается перед моим порогом, госпожа…

Появился в руках Моры серп огромный, заискрился пламенем белым и звонко ударился о лезвие клинка серебряного. Словно бы не бились королева и девица синеглазая, а танцевали, так изящны были движения их, будто бы ветрами они над поляной игрались, таким неуловимым казался каждый их новый выпад. Залюбовался король этим зрелищем, смотрел он на дев столь чудесных и прекрасных, взора не смея отвести. Вот вновь рассмеялась Мора громко и радостно, опустила она оружие своё, легко, словно девочка маленькая, подобрала полы платья и взбежала на крыльцо избушки.

— Пусть будет он твоим отныне и навеки!

Подошла к ним королева, клинок в ножны складывая, посмотрела она хмуро на короля своего, и перестало всё вокруг существовать для него, кроме глаз её, ночному морю перед бурей подобных.

— Я ведь сказала тебе, король мой разлюбезный, что по-моему будет. Убила тебя я живого, одержала я победу, за это твоей я стану навсегда, исполнен договор нами заключённый, даже Мора не в силах разорвать его.

Закружились вновь вихри над поляной, разверзлась над королём чёрная бездна, словно в трясину гибельную оказался он затянут в неё. И долго в вышине над головой вторило эхо громким словам королевы: «Твоей я стану навсегда, навсегда, навсегда, навсегда…»

Примечания:

В этой сказке Кощей влюблён в родную сестру. Я не хотела ставить метку "инцест" из-за одной части, потому предупреждаю здесь.

Трижды Кощей Бессмертный, владыка Загробного царства, предлагал сестрице своей Ядвиге сделаться женою его, трижды она отказом ему отвечала. Осерчал Кощей, да и решил тогда он найти себе невесту в мире смертных, да такую, что красотой солнце затмит, дабы сестрицу разлюбезную уязвить. Было у него зеркало волшебное подземное, показывало оно всё, что в подземном и наземном мирах делается, в нём и увидел он царевну Василису. Хороша была царевна, краше в мире живых не сыщешь. Губы её алели, как спелая налитая клубника, не то что голубые безжизненные уста сестрицы. Глаза её сочной весенней зеленью сияли, а очи Ядвиги стылой синевой коротких зимних дней. Косы длинные чёрные змеями вились по спине до земли самой, словно соками жизненными из неё питались. Щёки Василисины румянцем спелые яблоки напоминали, а Ядвигины — первый снег. И если возлюбленная воплощала собой саму смерть, увядание и холод, то царевна Василиса была жизнью, летом знойным, лучиком ярким.

Томилась прекрасная царевна в башне высокой, которую возвели по приказу её родителей. Боялись они, что проберётся в замок недруг, наслышанный о красоте Василисы, и похитит деву. Безумно любили свою дочь царь с царицей и так же безумно страшились потерять своё сокровище. Днём и ночью неустанно стерегли стражники дверь башни, запертую на множество засовов, и только гуслярам и девкам-служанкам было дозволено входить в покои царевны. А те развлекали Василису, чтобы не зачахла она от тоски, песнями о героях былых времён, о подвигах их ратных, о любви великой, на подвиги те сподобившей, о мудром и счастливом правлении достойных королевичей, воссоединившихся после всех испытаний со своими любезными.

Как стукнуло царевне восемнадцать годков, так сосватали царь с царицей её царевичу Иванушке из соседнего государства. Слыл он и отважным, и собою пригожим и ладным, а на охоте в стрельбе из лука так вовсе не было ему равных. Ни один зверь не мог уйти от волшебной его стрелы заговорённой. Ещё в детстве волхвы Иванушке лук чудесный сотворили, колдовство своё в него вложили, чтобы любая стрела, выпущенная из него, разила без промаха, а сам лук нельзя было украсть. Только добровольно царевич мог отдать оружие дивное. Некоторые верили, что вещица была такой силы несравненной, что даже нечисть всякую поганую, да самого владыку Загробного мира из неё подстрелить можно.

Решил Кощей Бессмертный украсть царевну прекрасную, пока с другим свадьба не сыграна, кликнул он верного ему волка серого, огромного и могучего, и помчался на нём в мир людской. Обернулся перед замком Кощей девкою простой, да обманом проник в покои царевны под видом служанки. Там он превратился обратно в Кощея Бессмертного, истинного владыку Царства Мёртвых, да руки попросил. Смотрела дева прекрасная на статного юношу бледного с печальными очами серыми и глаз не могла отвести. Тронул её сердце облик Кощея загадочный, согласилась она, долго не думая. Протянул Кощей ей ладонь свою хладную, сжал крепко и подвёл к окошку единственному, из которого Василиса могла на мир смотреть. Спрыгнули они вниз, а внизу их уже верный волк серый поджидал. Взлетел ему на спину Кощей и невесту молодую перед собой усадил, и помчались они во весь опор к вратам Царства Мёртвых.

Как прознали царь с царицей и слуги про исчезновение царевны, так сразу переполох поднялся, плач, крик. Пустились вдогонку за беглецами воины храбрые, смелые и ловкие на конях быстроногих свирепых, да ни один поймать Кощея и невесту его не смог. Осерчал царь пуще прежнего, велел он головы отрубить тем, кто покои Василисы Прекрасной охранял, когда к ней хититель проник коварный. Еле усмирила его гнев царица и уговорила смилостивиться над несчастными, как всё же силе людской противостояли они без всякой робости, а силе колдовской, нечистой кто ж дорогу заградить сумеет?

Быстро расползлась горестная весть по государствам соседним. Обещал безутешный отец полцарства и дочь в жёны тому, кто её из лап злодейских Кощеевых вызволит. Многие герои отважные решили счастье своё испытать ради прекрасной девы, да только сгинули они ещё в дороге, так и не добравшись до врат в Мир Загробный. Узнал про похищение наречённой своей и Иванушка. Быстро он лук верный на плечо закинул, стрелами новыми колчан пополнил, вороного жеребца оседлал и в путь отправился.

Меж тем жила да поживала Василиса Прекрасная в царстве у Кощея Бессмертного, горя не зная. Не стояли над ней боле няньки настырные и родители строгие. Позволил Кощей ей бродить по владениям своим, где она только пожелает. Был он мужем щедрым да чутким, баловал жену молодую безмерно, ни в чём ей не отказывал. Стоило Василисе подумать о кушанье каком диковинном или о серьгах новых рубиновых формы затейливой, как тотчас появлялись они в покоях её просторных. Вечерами разговорами интересными развлекал, истории из своей жизни долгой рассказывал.

Полюбила Василиса всем сердцем пленителя своего дерзкого, хоть и скучала по свету солнечному. Не хотелось царице Царства Загробного домой возвращаться, и поведала она однажды за трапезой Кощею об Иванушке, которого мать с отцом в мужья ей пророчили, и о луке его необычном, что и супротив нечистой силы действен. Нахмурился Кощей, склонил голову задумчиво, поцеловал жену в уста красные и обещал осторожнее быть. Стал он после беседы той чаще жену покидать, серого волка седлать и в царствие людское подниматься. Хмурым сделался Кощей, неразговорчивым, если что спрашивала у него Василиса за ужином, то отвечал невпопад. Пыталась она узнать у мужа любимого, в чём же причина такой печали, неужели лук Иванушки так страшен? Не отвечал ей Кощей, лишь губы молча кривил. Пыталась она напроситься с ним в отлучку его очередную, но впервые отказал он в просьбе жене молодой.

Лопнуло терпение у Василисы, надоело ей жить в неведении, и отважилась она проследить за Кощеем и узнать наконец, куда он каждый день уезжает. Подготовилась она как следует, благовония, отбивающие любые запахи, достала, в плащ чёрный завернулась, да последовала за мужем тихонько. Были в конюшне у Кощея кони дивные, не простые, восьминогие, усталости не знавшие. Подарил он ей перед свадьбой кобылку резвую, чтобы могла она по новым владениям ездить беспрепятственно. Держалась Василиса от мужа на почтительном расстоянии, боялась она, что серый волк её увидит, али дух её человечий почует, однако тот невозмутимо бежал вперёд, морды не поворачивая. Порадовалась царевна смекалке своей да удаче, что удалось ей привычный свой запах скрыть.

Но засёк Кощей жену, как только добрались они до леса заколдованного, в котором даже весной и летом снег шёл и укрывал белым ковром травы и кроны деревьев. Осерчал Кощей впервые на неё крепко, велел в Царство Мёртвых обратно вертаться. Рассердилась в ответ и Василиса, заупрямилась, мужа не послушалась. Ругались они долго, но удалось царице молодой к совести мужниной воззвать, сказала она, что негоже от жены таиться, после того, как от родных её оторвал, да от солнца ласкового под землю увёз. Сдался Кощей, взгляд потупил и рассказал, что сестрица родная его здесь живёт, и неспокойно на сердце ему, а ну как к ней Иванушка нагрянет, пока похищенную возлюбленную ищет, вот и охраняет избушку её в чаще запрятанную. Подивилась Василиса, что такой пустяковый секрет так долго таил от неё муж и с сестрой не знакомил. Но открылась ей правда, как только вышла к ним навстречу дева с глазами синими, одетая в платье голубое причудливое, будто из тончайшего снежного кружева сотканное. Увидела царица, как смотрит Кощей на сестрицу любезную, уж не могла до сей поры на нехватку ласки да нежности мужниной — так то потому, что такого взгляда никогда доселе у него не видывала.

Впервые в жизни кольнула по сердцу Василису ревность нестерпимая, но смолчала она, улыбнулась сестре мужа приветливо, поздоровалась, как подобает, а когда вернулись они с Кощеем в царствие своё, долго ночью думала, глаз не смыкая, как же ей дальше быть. Умна была Василиса, понимала, что не тягаться ей с девой снежной, и страшилась она потому потерять друга сердечного, с которым так счастлива была.

Проворочавшись до утра, так и не смогла она ничего придумать. На следующий день к вечеру Кощей вновь взял волка и в путь-дорогу снарядился. Не стала Василиса на сей раз с ним проситься, сказалась, что хочется ей в одиночестве и тишине по владениям своим побродить. Но как только отбыл любезный супруг, так прискакал к воротам Царства Мёртвых Иванушка и стал зычным голосом требовать поединка смертельного из-за невесты своей утерянной. Выбежала к нему Василиса с лицом заплаканным, в объятия кинулась, сказала, что супруг ненавистный по своим чёрным делам уехал, а куда и зачем, ей и не ведомо. Соврала она, что явился к ней в башню Кощей, насильно с собой увёз и заставил замуж за него выйти, грозя убить родителей родных и жениха любимого, если посмеет она отказаться. Предложил ей обрадованный встречей Иванушка сразу садиться на коня резвого, да бежать из земель треклятых, но ответила царица, грустный взгляд потупив, что не может уйти так просто, на неё чары Кощеевы наложены, ежели покинет она царство мужнино, упадёт сразу замертво и будет вечно скитаться духом по миру живых. Опечалился Иванушка, спросил, есть ли способ снять ужасное заклятие. Помявшись, сказала она, что лук чудесный заговорённый проклятие снимает. Только надобно именно ей из лука выстрелить, проткнуть грудь Кощееву стрелой смертоносной и ещё горячее бьющееся сердце его съесть. Согласился Иванушка уступить лук наречённой, но долго не хотел отходить от ворот далеко, а ну как не сладит девица, оружие держать непривычная. Убедила его Василиса в том, что без лука никак Кощея не победить, и если он домой вернётся и увидит Иванушку без оружия заговорённого, тотчас неладное заподозрит и царевича убьёт. На том и порешили, что ночью царица сердце мужа стрелой пронзит, украдёт из конюшни коня быстроногого и в лес густой поскачет, где на перекрестье дорог встретит её Иванушка, и поедут они в родное государство свадебку играть и победу над злодеем праздновать.

Сразу после его ухода завернула Василиса в ткань плотную бережно лук и стрелы, взобралась на любимую кобылицу и отправилась в лес зимний мёрзлый, избегая дороги, по которой муж ездил. Знала она, в какой час Кощей из странствия своего возвращаться домой будет, дождалась отбытия любимого, да поскакала по узкой серебристой тропинке вглубь чащи к избушке маленькой. Открыла дверь ей Ядвига, печально улыбаясь.

— Не ту смерть ты найдёшь, что ищешь, девица красная. Давно слухи о том, что добровольно ты с моим братом в Царстве Мёртвых живёшь, по земле ходят. Иванушка твой не дурак, с волхвами мудрыми посоветовался, сказали они, что правда это, выбрала ты Кощея Бессмертного вместо царевича людского. Разгорелась в Иванушке обида лютая, любовь всю вытеснила. Да и как не вытеснить, если и чувства-то его ненастоящие были? Любил он лишь красоту твою: очи изумрудные, уста ягодные, кожу нежную и гладкую, косу длинную, стан девичий ладный. Лук тот, что ты в руках держишь, смазан ядом особым, который волхвы твоему жениху бывшему изготовили. Чем дольше он у тебя находится, тем больше яд под кожу впитывается. Если бы ты осталась в царстве Кощеевом, дождалась мужа и лук ему отдала, защитило бы тебя колдовство любимого от гибели неминуемой. Но ты же решила дело совершить чёрное, ко мне со злыми помыслами тайком уехала, не понимая, что вовсе не соперница я тебе. Говорила я брату любезному не ездить ко мне, и без него могу я от добрых молодцев защититься, да не послушался он. Сбылось желание Иванушки: тебя извести, у Кощея жену любимую отнять. Только вот не учёл он, что силы яда недостаточно, чтобы меня или Кощея погубить, поэтому и жениху твоему бывшему недолго осталось сапогами землю топтать, так как заключена в тетиве лука и смерть Иванушкина.

Закричала Василиса голосом не своим, оружие выронила, на порог рухнула, лицо руками закрыла и зарыдала громко. Появился вдруг Кощей на пороге избы сестринской. Не смогла царица глаза на мужа поднять, боялась увидеть она ненависть за предательство страшное. Взял Кощей лук, да легко разорвал его на части мелкие вместе с тетивой, потом поднял со льда жену дрожащую.

— Полюбил я тебя, жаль только, сам не понял того вовремя. Не могу я простить тебе, что решилась ты руку поднять на сестру мою единокровную. Будешь ты теперь неприкаянной тенью бродить по царствию моему, как узница, а не ступать величественно, как жена моя и владычица.

Кинулась Василиса вновь в ноги мужа своего, в грехе своём искренне каясь, клятвы жаркие приносила, в любви признавалась.

— Раз любишь так меня, значит, готова будешь и тенью подле меня оставаться. Дам я тебе взамен клятву, что никогда больше на другой не женюсь и руки сестры не попрошу. Получила ты сердце моё, которое так истово желала. Буду ждать я тебя за вратами в царствие своё.

Откинул Кощей от себя деву прекрасную, сел на волка верного и умчался прочь как ветер лихой. Ощутила Василиса на своём плече руку лёгкую и холодную, кубок с синей жидкостью протягивающую. Только хотела Василиса чашу у Ядвиги взять и осушить, как послышалось конское ржание и цокот копыт по льду, принёс конь к избе Иванушку-царевича…

Примечания:

Если кому-то вдруг захочется почитать сказку о любви со счастливым концом, то мой знакомый автор как раз такую недавно написал: https://ficbook.net/readfic/13239616