Дофенизм (джен)

Прежде чем выбрать на пульте команду "закрыть дверь", Шарлотта оглядела огромную спальню, проверила все углы на отсутствие роботов-пылесосов, роботов-пылевытиральщиков, роботов-стекломоек и других, ибо опыт ее научил: хочешь побыть одна — не забывай, что помимо людей бывают и андроиды, иные из которых довольно маленького размера, дабы пролезть во все щели. И пусть кому-то могло показаться глупым стремление Шарлотты выпроводить роботов из комнаты — они же неживые, смысл? Ну и что, что неживые... Для Шарлотты и люди были такими.

Дверь захлопнулась, и Шарлотта, прежде чем обессиленно опуститься на кровать, закрыла окно шторами, все равно ночное небо не радовало глаз вот уже... полторы недели?

Да, то было поистине Адовым временем. И где же ее улыбка? Почему же сейчас вся ее уверенность, с коей она говорила с доктором Инганом, куда-то пропала? Почему глаза устало закрылись, а голова упала в подставленные ладошки? Почему Шарлотта сгорбилась, устало прошептав:

— Я сдаюсь... — А в легких словно раскалённый металл…

Вспоминать саму себя, ту, которая, очнувшись в белых стенах, мечтала менять людей, менять их к лучшему, верила в них до последнего, стало невыносимо тяжко, так же, как и любые ее обещания в духе "я пройду через Ад с улыбкой", но не было улыбки! Не было той счастливой улыбки, радостного смеха, незапачканного разочарованием и привкусом слез да жалостью. Разочарованием от себя и жалостью, связанной с людьми.

Темно-зеленая куртка была с тяжелым вздохом аккуратно повешена в гардероб. Вот ее реальная жизнь — темные оттенки вещей, мрачный дом и навязчивая мысль, что это навсегда. Нет, не до конца ее жизни, а именно навсегда для тысяч ныне живущих и будущих жизней, что, будучи слепыми котятками, предпочли серое существование в черно-белом фильме, а незрячими были потому, что поистине прекрасного не видели. И как им это можно показать, идей не рождалось.

Почему же те полторы недели были адовыми? Почему же думать о них было то же самое, что и причинять очередную боль себе? Шарлотта хотела перечеркнуть все воспоминания из тех страданий, что пришли по зову рассказа Марты, по зову прошлого. Ужасного прошлого, отвратного.

А ответ заключался во многих вещах, например, в тяжелом опыте, благодаря которому осозналась другая тяжкая вещь — не было ничего страшнее, чем ненависть к самой себе, которую испытала Шарлотта, блуждая по одному и тому же кругу внутри души. Можно было кричать, что не виновата, что она, Шарлотта, никогда бы и пальцем не тронула даже червячка, но только слова Марты доказывали другое, то, что Шарлотта не могла понять. Она не понимала именно себя, ту себя, которая была Инфиори, убивала крыс, чтобы выжить, предала человека, хоть другая Шарлотта никогда бы о таком и думать не стала. Контрастные, абсолютно непохожие, враждующие Шарлотты поселились в ней одной. Или она уже сходила с ума? Это был словно фильм о другом человеке, а не ее прошлое, которое перечеркнулось сном Ридженте. И жаль, что это не было несуществующей частью черно-белого фильма. Также жаль, что существование Дэтрика и бесчувственных людей было не драмой, не тем, у чего есть выбор, а трагедией, где все предрешено судьбой.

Жаль было людей. Скрипело сердце все те полторы недели от понимания собственной незначимости в мире черной жестокости и белого безразличия. Кто послушает ее? Как, как можно было надеяться пробудить в людях самое светлое и лучшее, самое радостное и теплое, коли рядом с одними — богатыми, имеющими все, — жили вторые, для кого богатством была просто спокойная ночь без атаки Пистрел? В течение тех полутора недель внутри Шарлотты гасло то, что она никогда не хотела терять — надежда на исправление людей. Пусть каждый день Дэтрик вновь и вновь пытался потушить этот огонь, но Шарлотта зажигала его опять, дерзя тем самым, но настал момент, когда и у нее не осталось спичек, дабы вновь поддержать горение и так слабого огонька. Тогда она почувствовала что-то похожее на то, что зовут разочарованием. Его можно было сравнить с темнотой, опускающейся на твою душу и запирающей радость навсегда. Ох, как же Шарлотте хотелось в те полторы недели уменьшиться до размера пылинки, которую потом роботы-уборщики смахнули бы в мусорку, к остальным таким пылинкам, серым, грязным... испорченным. Тот раскол, та трещина, выросшая под силой ужаса от рассказа Марты, породила мощный поток самоненависти, стыда и презрения к самой себе, ибо оказалось, что она никогда не была той, чей образ сама себе создала с небольшой помощью сна Ридженте.

Удивительно, она была словно сумасшедшей с раздвоением личностей, настолько сильно контрастирующих, настолько непохожих, что в какой-то момент у Шарлотты даже мелькала мысль, а не было это насмешкой судьбы? Что за такое "удачное" совпадение, в котором она попала в совершенно иной и непохожий на нее мир? Так еще и не в силах она была его изменить, будучи вынуждена смотреть, как каждый день люди не замечают важности эмоций, не придают им цены, сидят в серых однотонных масках, как в клетках?

Ладно она. Пусть у нее не будет счастья, ибо как можно им обладать, не имея возможности разделить его с другими? А как делиться, если люди отказывались тебя слушать? Пусть, зная, какие богатства может дать мир, она будет погребена под этими знаниями, но люди... За что их? Почему только ей был дарован шанс понять истинный вкус жизни и счастья, а для людей он остался все таким же пресным? За что такая награда, что теперь тяготила тем, что Шарлотта ни с кем не могла ее разделить? Более того, была вынуждена ее прятать. Оставалось лишь просто жить с гирей внутри, смириться?

Не улыбайся.

Не выделяйся.

Не обращайся на "ты".

Не эмоционируй так сильно.

Не живи.

И все это надо было принять. Смириться. Играть по их правилам.

Эти полторы недели, которые она провела, не выходя из дома, стали адовыми не только от осознания, насколько страшно было ее прошлое, но и от мысли, что люди навсегда останутся несчастными, а она оказалась в клетке, в которую ее посадил сон Ридженте своим даром познания сладости эмоций и живости, что были запретным плодом. Возможно, Шарлотта теперь была лучиком, пробивающимся сквозь слои скудного однообразия, но как мог освещать этот лучик ту серость, если был ограничен со всех сторон? И она с этим сделать ничего не могла, только принять как наказание за неведомую ей ошибку. Надежда исчезла, она растворилась в слезах отчаяния.

Неизвестно, чем бы кончились размышления Шарлотты, если бы глухой звук, будто что-то упало на пол, не отвлек ее, заставив подняться и открыть дверь, где ее ждало маленькое создание, завернутое в белое одеяло, похожее на привидение, но если присмотреться, то это была...

— Келли, — Шарлотта вышла из комнаты, прислонившись к стене. Громкий выдох немного успокоил нашествие боли внутри, но едкий привкус все еще отравлял душу, однако Келли совершенно не должна была догадаться, как маме плохо, а потому Шарлотта постаралась сделать голос спокойным, почти таким же безэмоциональным, как у всех людей, но как же было плохо и гнусно слышать свои слова такими! — Ты чего это бродишь? Давно же должна быть в кроватке.

— Я просто забыла пенал в классную комнату отнести, — и она подняла свой пенал с пола, протягивая его поближе к Шарлотте, ее голос, прежде всегда переполненный холодной уверенностью, слегка дрогнул.

— А чего в одеяле-то?

— Так холодно...

— Так, не дури тут меня, — Шарлотта присела рядом с Келли и взяла пенал из ее рук, потрясла им. — Ты явно тут не для пенала, который можно было занести завтра утром, да и завтра у тебя заслуженный выходной, воскресенье, разве нет? Пенал мог бы подождать в любом случае до утра. — Все же за делами в учебе Келли Шарлотта немного, но следила. Порой это даже помогало отвлечься от кошмара в голове. — Поэтому давай ещё раз, что случилось?

— Ничего, правда, — в этот раз прежняя непоколебимость вернулась в голос, а лицо вновь стало невозмутимым, безэмоциональным, но глаза её забегали по длинному темному коридору.

— Келли, врать очень плохо, разве тебя этому не учили? — Шарлотта аккуратно взяла ее за руку. Внутри перестало хватать воздуха, чтобы дышать из-за боли, забирающей весь кислород.

— Учили, но страхи надо преодолевать, — Келли шумно вдохнула, вмиг разрушая тем самым образ безэмоциональности.

— Какие страхи?

— Темноты, — тихо прошептала Келли, словно стыдясь такой мелочи. Никогда она еще не казалась такой живой. Страх, именно он придавал ей живости, добавлял красок. Самый обычный детский страх темноты напоминал, что Келли способна еще что-то чувствовать, но как долго? Через сколько Дэтрик, Шон, остальные серые «вампиры» выпьют у нее кровь? Речь Келли понеслась совместно с короткими испуганными вздохам. — Ты и папа всегда говорили, что страхи надо побеждать самостоятельно и скрывать их, чтобы никто не мог воспользоваться твоей слабостью...

— Так-так, но со мной ты можешь делиться чем угодно. Я не осужу тебя за это, за то, что ты боишься. Но зачем в одеяле-то ночью ходить? — Шарлотта очень старалась казаться серьезной, сосредоточенной, чтобы не спугнуть Келли своими эмоциями, что гудели внутри. На лице дочери все еще оставалась маска, в плену которой Келли находилась, и как бы Шарлотта ни желала ее сдернуть, стало бы лишь хуже. В этом и была суть Дэтрика, хорошее было для него непозволительным.

— Ходить — чтобы победить страх, ведь чем больше я нахожусь в темноте, тем больше начинаю осознавать отсутствие опасности и угроз в ней, а тут еще и такой случай — пенал забыла оставить, хотя всегда так делала, — и она на миг замолчала, поправив одеялко. — А одеяло — чтобы не так страшно было. Да и в постели не лежится, когда страшно. Я уже давно хожу, просто тихо, а тут пенал упал...

Ей надо было помочь, помочь с этим детским, мелким обыкновенным страхом, и мысли об этом тотчас заполнили голову Шарлотты, отпустив все тяжкие размышления. Что делалось в Эфиуме? Ну, собирались группами, чтобы меньше бояться, ведь чем больше людей, тем меньше страх... Точно!

— Но ведь вдвоем будет не так боязно, правда? Как насчет идеи поспать со мной? — Шарлотта открыла дверь в комнату кнопкой у входа, кивая в его сторону, и внутри ее немного озарил свет радости, что хоть чем-то она могла помочь Келли, хоть сердце разрывалось от боли, кричавшей внутри, что она плохая мать, коли не успокоит испуганное свое дитя, не обнимет, не приласкает, но то, что было для Шарлотты хорошим, казалось непостижимым для Келли да и всех остальных. — Хочешь, я тебе и сказку расскажу, чтоб не так страшно было?

— А что такое сказка? — спросила Келли, впрочем, уже заходя в комнату, не смея перечить маме, подгоняемая страхом. Или любопытством, связанным с этим таинственным для нее словом "сказка"? — И где мы вдвоём будем спать? — Все же, видно, страх был слишком велик, чтобы отказаться от предложения Шарлотты, доверившись ее словам, что вместе будет не так сильно страшно.

— Тебе никто никогда не рассказывал сказки? — Внутри у Шарлотты закипело удивление, но наружу оно вырвалось лишь на миг взлетевшими бровями, точно так же, как это делал и доктор Инган. — Сказки — это маленькие поучительные рассказики, милые и добрые. А спать будешь вон в той детской, это же твоя бывшая, да? — и Шарлотта кивнула в сторону той детской, с которой она делила комнату. Удивительно, а ведь ей сейчас даже не придется выдумывать сказку, ибо в Эфиуме любую поучительную ситуацию можно было взять за основу этой самой сказки, и та будет полна волшебства. И смысла. Так, собственно, в Эфиуме всегда и делалось: никто никогда ничего не выдумывал, а лишь пересказывал из своей жизни, своего опыта.

— Нет, не моя. Это для второго ребенка. — Шарлотта хотела сглотнуть, но чуть не подавилась слюной. Почему Келли вообще знала о втором ребенке? Не рано ли? — Никогда сказок не слышала. А ты... Много их знаешь? — Ради крохотного огонька в глазах Келли стоило скрывать чувства. Если это был единственный путь к ее сердцу, пусть она того и сама не осознавала, то... Стоило попытаться им пойти, пусть он и не так нравился Шарлотте.

— Достаточно. — Интересно, а в Дэтрике вообще был жанр фэнтези? Или все о бизнесе и немного об английских поэтах? — Рассказать тебе о девочке, которая тоже очень сильно боялась одной вещи, но всегда перебарывала свой страх? Вдруг тебе это поможет.

— Я была бы очень благодарна за такую возможность, — Келли, немного стесняясь, уселась и, все еще не веря, спросила: — Точно можно тут поспать? И точно не будешь ругаться за мой страх?

— Конечно! И приходи, если будет еще страшно, а я буду тебе сказки рассказывать. А потом можем вместе ходить по дому, если тебе помогает. — В глазах стало пощипывать. Особенно тяжело было находиться в клетке рядом с Келли, видеть, как ломается ее жизнь, как она теряет свою детскую наивность, от которой и так осталось немного. Даже сказку она захотела послушать, наверное, только, из-за правила "узнавай как можно больше, чтобы иметь большее влияние и понимание в некоторых вещах" — того, которое постоянно твердил ей Шон. Скрывай слабости... Да какая это слабость — страх темноты? Вполне типичный страх для детей. С которым они не должны бороться в одиночку.

— Но зачем тебе тратить на меня силы? Я сама смогу справиться, ты меня всегда этому учила. — О, это было вполне в стиле той Шарлотты, которую все считали истинной. Но и истина не всегда была идеалом.

— Поверь, мне несложно, и я хочу тебе помочь. И всегда буду того хотеть. — Шарлотта вздохнула, чувствуя, как грусть распирает ее изнутри, рвется наружу, пытаясь освободиться из плена, но ее оковы прочны. Как бы Шарлотте хотелось прижать к себе Келли, погладить по головке, рассказать, каков должен быть родитель, и что она, Келли, всегда может и должна рассчитывать на помощь — Шарлотты уж точно, но разве это возможно в Дэтрике? И все, что она могла сделать, это сесть на пол около кровати, положив голову на руки, а те на подушку, где уже расположилась Келли, погасить свет и тихо начать пересказ воспоминания из Эфиума, что первым пришло на ум: — Однажды жила-была одна девочка, очень боявшаяся уколов. Ее звали Ребекка, она была чуть старше тебя, имела черные, как уголь, как самая темная ночь, волосы, за которыми постоянно прятала загорелое личико и стеснялась всех и своего страха в том числе. Но однажды ей прописали уколы от аллергии на цветочную пыльцу, которой было полно в том месте, где она жила, ведь в ее городе все так любили цветы. И природу. И смех. И Ребекка хотела любить это вместе со всеми, но стоило ей приблизиться к букетам, вдохнуть их аромат, как аллергия давала о себе знать. И тогда перед Ребеккой встал тяжелый выбор — либо преодолеть свой страх, либо навсегда запереться от красоты.

— А цветы и правда настолько красивы? — спросила Келли такую банальную для Шарлотты вещь.

— А ты никогда не видела цветов?

— В Дэтрике их почти нет, а в учебниках лишь черно-белые. Не такие уж и красивые.

— А хочешь, мы как-нибудь с тобой нарисуем красочные цветы? — вдруг вырвалось у Шарлотты, и она тут же закусила губу. Согласится ли Келли? — Ну там... Хризантемы, лилии, подсолнухи, астры...

— Я бы хотела увидеть красочные цветы. Тогда бы я знала больше окружающих, — задумчиво проговорила Келли, и ее слова означали лишь одно: "мне плевать, красивы ли цветы, я просто хочу знать больше других". Даже когда Шарлотта давала ей шанс узнать прелесть природы и мира, у Келли не возникало мыслей, зачем та так старается. Или возникало? Что ж, главное, что теперь у Шарлотты пусть и спонтанный, но был шанс приоткрыть хоть на миллиметр завесу, за которой скрывались чудесные вещи.

— Обязательно их нарисуем — лилии, и подсолнухи, и тюльпаны... На них-то всех и была аллергия у Ребекки, от которой ее могли спасти лишь уколы...

— И она преодолела свой страх... Ради цветов? — Келли нахмурилась и покачала головой, не веря. — Неужто они настолько красивы? По-моему, нет.

— Для каждого по-разному. Если уметь правильно смотреть, ты найдешь красоту во всем. — Даже в Дэтрике, возможно. Все же не стоило забывать о черном мраморе, старинных часах и шикарном торговом центре. Но проблема была в том, что эти красоты стирались под воздействием внутреннего уродства душ людей. — И ты права, хотя как-то быстро догадалась, даже не дослушала до конца. Ребекка преодолела свой страх, но не в один момент. Разве страхи перебарываются за мгновение? Нет, это долгий труд, и много ты хочешь, если думаешь, что это секундное дело. Ребекка долго боролась. Она пряталась за черным водопадом волос каждый раз, приходя к... доктору.

— К педиатру?

— Да-да, именно к нему, — тяжелый вздох все же невозможно было сдержать. — И укол-то был не один, а много — целый курс. И каждый раз сердце Ребекки билось быстрее, ноги становились ватными в день, когда наступало время очередного укола. Но тогда-то ей на помощь и приходила старшая сестра Эви, аккуратно сжимавшая ладонь Ребекки и одними губами шептавшая "ты справишься". И, смотря на нее, Ребекка начинала верить в свои силы, а вспоминая красоту цветов, вспоминала, и для чего она преодолевала себя, ведь мы все сотканы из страхов. Мы и есть страхи, память и боль.

— Глубоко сказано.

— Не так уж и глубоко, как ты думаешь, — и Шарлотта позволила себе небольшую улыбку, совсем маленькую, которая, скорей, сделала ей самой еще больнее. — Вместе легче преодолевать страхи, дорогая, вот в чем смысл этой не то чтобы сказки... Скорее, просто сказочного рассказа. И я всегда буду готова стать твоей Эви. Если ты будешь моей Ребеккой.

Может, последние слова были слишком резкими? Или быстрыми? Может, стоило подождать? Ох, как тяжело с этими людьми! Келли помолчала. Сначала мгновение, потом три секунды, а потом вздохнула, закрыла глаза и сказала:

— После сказки не так уж и страшно. Особенно, когда знаешь, что ты не одна боишься, после этого страхи кажутся меньше. И... Если тебе не очень сложно... Я бы хотела, чтобы мы были как Эви и Ребекка, чтобы быстрее и эффективнее победить страх, а то он мучает меня уже несколько лет. — И пусть слова ее остались безэмоциональными, такими же суровыми, но насколько они были дороги Шарлотте! — И сказка вышла... вполне неплохая.

"Видно, и правда неплохая, если ты подпустила меня к себе капельку ближе".

То было самым необычным утром из всех, которое у Шарлотты когда-либо бывали. То было утро, которое хоть ненадолго заставило поверить, будто не все так плохо в Дэтрике, что и в нем бывают свои радостные мгновения, что были словно сладким сном, самой странной вещью среди всего разочарования.

— Разве розы не бывают только красными, белыми, черными и серыми? — уточнила Келли, сверяясь с учебниками, которые зачем-то принесла с собой, хоть Шарлотта и не просила ее об этом.

— Ну, в том мире, где жила Ребекка, точно самых разных цветов. Да и в вашем, то есть нашем мире, по-моему, также. — Шарлотта запрокинула голову, хмурясь и вспоминая уроки Норико. — Да, как мне рассказывали, цветы могут быть цветными. Но вот летающих скатов у вас точно нет!

— Каких таких летающих скатов? — глаза Келли тут же загорелись огнем заинтересованности. — Разве так бывает?

— У вас, может быть, и нет, — заговорщицки прошептала Шарлотта, набирая на кисточку коричневый — такого цвета должен был быть лишь один из лепестков розы. На деле же в одном раскрывшимся бутоне собрались и белые, и серые, и черные, и темно-красные, и вот теперь коричневые. К сожалению, несмотря на долгий и изнурительный поиск красок, в Дэтрике так и не сыскалось ярких оттенков, но даже такая странная, в прямом смысле разноцветная роза определенно стоила того, чтобы ворваться в комнату Келли вместе с палитрой и этими самыми тюбиками краски, сказав, что время исполнять мечты. Ведь ей хотелось видеть разноцветные цветы? Хотелось, судя по сдержанному кивку и ее присутствию. — А в сказках бывают... Я закончила свою розу.

— Она выглядит весьма необычно, — Келли отвлеклась от своей розы, жаль, что та была серой. — И непривычно. Как и скаты в небе, что за глупость.

— Ну если глупость, то я не буду рассказывать сказку о летающих скатах, — строго произнесла Шарлотта. Единственной мыслью, помогавшей поддерживать хоть немного строгий образ матери, было то, что строгость и правда важна в воспитании. Лишь она не причиняла той боли. Но все равно весь образ испортился, когда у Шарлотты вдруг зачесался нос, и она, позабыв о еще не высохшей краске, что попала на руку, обляпала себе еще и нос. — Ой!

— Держи влажную салфетку, — и Келли подала ей салфетку, впрочем, такими же испачканными пальцами, поэтому салфетка, еще не коснувшись носа Шарлотты, успела стать неидеально белой. Вот бы доктор Инган сейчас злился! — Нет-нет, ты расскажи сказку. Мне теперь интересно, как скаты могут в небе летать? Какие у них для этого приспособления?

— По-моему, у нас неплохо вышло, — и Шарлотта специально перевела тему, еще больше возбуждая тем самым внимание и интерес Келли, которой нравилось потом еще долго-долго рассуждать о сказке, проводя ее тщательный анализ, как было и со сказкой про Ребекку. Все время, что они вдвоем рисовали розы, а это, знаете ли, небыстрый процесс, они говорили о ней, рассуждали, а Шарлотта еще и напрягала память, воспоминания всякие детали. Сейчас же она взглянула на получившуюся картину — две розы, серая и желтая, в двух вазах, одна в черной, другая в небесно-голубой, но за плоским холстом, на котором они были нарисованы, пряталось нечто более ценное — дорогие сердцу сорок минут, которые Шарлотта учила Келли рисовать розы, ибо та ни разу — ни разу! — в жизни ничего не рисовала. Учила сначала делать эскиз, потом по памяти сама прорисовывала раскрывшийся бутон, а память ее не подводила — сколько раз Шарлотта видела эти розы и как сама их любила! Наверное, так же сильно, как и их, она полюбила это маленькое нетипичное для Дэтрика утро, родившееся благодаря красоте цветов.

— Стебли кривоватые и вазы несимметричные, — наклонив голову, заметила Келли.

— И пусть. Чем больше неидеальных и неровных вещей в картине, тем больше она похожа на реальное изображение.

— Так ты не расскажешь сказку? — по голосу Келли совершенно нельзя было сказать, что ей интересно, но Шарлотта уже начала даже свыкаться с мыслью, что никогда никого из людей не сможет сильно в чем-то заинтересовать, слишком толстым был слой равнодушия. Но если она все же могла делиться хотя бы капелькой светлого и доброго с Келли, то это уже была победа, маленькая, совсем крохотная, но победа.

— Да расскажу, конечно!