When I close my eyes (джен)

После того безумия, которое представляла из себя жизнь Марти последние несколько недель, привыкание к обыденности дается ему… нелегко. Трудно поверить, что не надо бежать в очередной раз спасать пространственно-временной континуум (который так любил поминать Док), что теперь от него требуется просто… жить. Так, будто ничего и не было.

Только вот последствия изменения истории скалятся из всех углов. Марти не может сказать, какие события происходили и в этом перекроенном настоящем тоже, а какие просто осели в его памяти мертвым грузом. Переулок, через который он все десять лет добирался в школу, оказывается оканчивающимся глухим тупиком. В классе ни с того ни с сего появляется новенький — а на самом деле он вовсе не новенький, и его давным-давно знают все, кроме Марти. В отце невозможно заподозрить того неуверенного, несмелого рохлю из канувшего в небытие тысяча девятьсот восемьдесят пятого — а как с ним-новым общаться, Марти и не знает.

В довершение всех бед он ссорится с Дженнифер: она до глубины души обижается на то, что Марти якобы забыл дату их первой встречи. Он, конечно, не забывал, но объяснить разгневанной девушке, что во всем виноваты путешествия во времени и что в той реальности они познакомились на месяц раньше, оказывается не в его силах.

Словом, Марти чувствует себя идиотом, решившим сплясать брейк-данс на минном поле. Мирная повседневная обыденность показывает зубы; он в ней — такой же чужак, как в тысяча девятьсот пятьдесят пятом, две тысячи пятнадцатом или тысяча восемьсот восемьдесят пятом, будь он неладен.

Ему отчаянно не хватает Дока. Тот был единственной константой в то и дело сменяющемся окружении, а теперь — остался в девятнадцатом веке, несмотря на все свои заверения о недопустимости вмешательства в историю. Заявился один раз, словно для галочки; незнакомо улыбаясь, представил двух своих сыновей, — сколько лет прошло для него? Шесть? Семь? — оставил фото на память и… улетел. Похоже, что навсегда — в тысяча девятьсот восемьдесят пятом его больше ничто не держало, Эйнштейна — и того забрал.

* * *

Марти штормит, и изо дня в день после школы ноги сами приводят его в тихую гавань — к знакомому гаражу; без настойчивого внимания семьи думается легче, а тиканье десятков часов воскрешает воспоминания о том, как все начиналось, и отчасти спасает из тенет горькой тоски.

Марти перебирает их, словно не успевшие поблекнуть фотографии — и размышляет, почти не замечая разноголосья часов, вздрагивая лишь тогда, когда все они одновременно начинают бить, по-прежнему с отставанием на двадцать пять минут. Он воскрешает перед внутренним взором самую первую ночь — с двадцать пятого на двадцать шестое октября тысяча девятьсот восемьдесят пятого (обойтись без хотя бы мысленного уточнения года после всего случившегося не выходит). Машину времени, показавшуюся ему тогда подлинным чудом. Ливийцев… И то, как упал застреленный Док.

Хотя нет, не упал, — понимает Марти с удивительной ясностью. Отлетел. И на его одежде тогда не было ни капли крови. Почему?

Ответ лежит где-то совсем рядом, вертится на задворках сознания. Марти долго пытается ухватить его за хвост — но в конце концов отчаивается и покидает гараж с чувством глубоко засевшей досады.

Назавтра он возвращается — и осознание обрушивается на него вместе с приветственным боем часов. Док уже тогда надел бронежилет; эта часть настоящего оказалась неизменной, однако он, Марти МакФлай, все равно должен был отправиться в прошлое и сделать все то, что сделал — чтобы круг замкнулся…

От столь упорных раздумий о причудливом ходе времени трещит голова (как когда Док вдохновенно вещал об очередном своем изобретении, щедро пересыпая речь совершенно непонятными научными терминами); он прижимает пальцы к вискам, чтобы не упустить новую догадку. Догадку, от которой становится холодно.

А была ли она, эта многолетняя дружба с Доком? Или тот являлся таким же заложником времени, как и сам Марти, и делал — играл! — лишь то, что должно?

Безразличные ко всему часы продолжают тикать на множество ладов.

Но Марти кажется, что в гараже-лаборатории стоит оглушительная тишина.