Ни единого моля (джен)

— Джослин! — послышался взволнованно-возмущённый голос Нины Ильтун, ученицы первого курса третьей ступени⁽¹⁾ знаменитой школы магии Хенгло, прежде чем зелье Джослин Морин, другой ученицы первого курса третьей ступени Хенгло, запузырилось и, наконец, выплеснулось из колбы с громким хлопком, оказавшись на потолке, окнах и всех окружающих Джослин Морин людях, которые не проявили достаточно расторопности, чтобы успеть спрятаться под парты.

Сама Джослин, разумеется, оказалась в числе тех, кто не успел — словно сама вселенная по какой-то причине решила над ней в очередной раз посмеяться. Словно недостаточно было того, что Росцислав Ведара (или Глоро, как он предпочитал всем представляться), столь непохожий на всех иных мужчин в жизни Джослин, изменился в лице после её признания (что и без того далось нелегко), не сумел ничего толком ответить в тот день, а на следующий — исчез, оставив после себя лишь написанное неровным почерком письмо об отсутствии чувств со своей стороны, о невозможности каких-либо романтических отношений между Джослин и Глоро, и о своём вынужденном отъезде едва ли не на другой конец света!

И от счастья, безоблачного, солнечного счастья, что переполняло душу Джослин ещё несколько недель назад, не осталось ни единого моля.

И теперь Джослин — и без того всегда чувствовавшая себя на зельетворчестве не в своей тарелке — стояла посреди класса, забрызганная с головы до ног противной дурно пахнущей субстанцией ярко-голубого цвета (которого обычно в зельях сложновато было добиться), мрачно взирая на учинённый беспорядок и замерших одноклассников, многие из которых тоже оказались забрызганы противной голубой жижей.

На соседнем ряду завозился Бэзил Ильтун, брат Нины, последние пару лет на уроках по зельетворчеству и алхимии предпочитавший отсыпаться, читать книжки или придумывать мерзкие стишки про одноклассников и учителей. Бэзил считался задавакой и врединой (или, может быть, Джослин его таковым всегда считала), но нередко приносил победы команде по гребле, и вообще — был потомком известной семьи зельетворцев и алхимиков, что, казалось, делало большую часть его проступков в глазах школьного совета раза в три более простительными. На сегодняшнем уроке Бэзил, на свою беду, предпочёл сон, из-за чего не успел избежать результатов бурной учебной деятельности Джослин на своих одежде и волосах.

— Мисс Морин! — послышался беспомощный голос кеннари⁽²⁾ Романо Гальярдини, преподававшего зельетворчество у студентов третьей ступени. — Ну как же так, мисс Морин?

Джослин молчала. Да и можно разве было ответить кеннари Гальярдини на его вопрос хоть что-то, что не вызвало бы в итоге ещё больших проблем?

Ну что, спрашивается, могла объяснить Джослин Морин кеннари Гальярдини, который, в отличие от кеннари Пагре, преподававшей зельетворчество у второй ступени, может быть, и не слыл строгим учителем, но желания вникать в проблемы учеников имел, казалось, ещё меньше?

Что она, Джослин, не чувствовала в себе никаких сил, чтобы задумываться о сочетаемости ингредиентов зелий и зубрить теорию семи металлов? Что у неё, Джослин, в голове то и дело всплывают строчки из того письма, и она всякий раз подолгу не может думать больше ни о чём ином, кроме тех почти сочувственных слов? Что она, Джослин, и без утомительного получения бессмысленных знаний, никак не может разобраться с тем, как ей дальше существовать и жить?

Только вот разве можно как-то объяснить это кеннари Гальярдини, вредной Марилизе Стэнли или бабушке? Как будто они станут слушать!.. Опыт подсказывал Джослин, что они лишь отругают её за недостаточное прилежание, рассеянность и лень. И за глупые оправдания, которых сами же и попросили — тоже станут ругать.

И за чувства — слишком несвоевременные, слишком ранние, быть может, чтобы кто-то из взрослых вздумал относиться к ним всерьёз — тоже лишь отчитают, а может, и высмеют, ввернув какую-нибудь до тошноты нравоучительную лекцию о глупостях и юношеской распущенности, из-за которой Джослин Морин в шестнадцать лет смеет думать о чём-либо, помимо учёбы.

Так что Джослин угрюмо молчала, внимательно разглядывала собственные туфли и старательно избегала мыслей о том, что о её конфузе на зельетворчестве непременно доложат школьному секретарю Марилизе Стэнли, а та, в свою очередь, обязательно нажалуется на Джослин бабушке. В конце-концов, важно ли это было теперь, когда сердце Джослин Марджери Морин, шестнадцатилетней ученицы — вероятно, не самой хорошей — Хенгло, было вероятно навсегда разбито?

Какой прок теперь был в уроках по зельетворчеству — да и во всех остальных уроках тоже, — раз Джослин, должно быть, больше уже никогда не стать счастливой и весёлой? Разве нужны были Джослин Морин теперь все эти руны, монады, алхимические знаки и законы, сущности магии и многочисленные заклинания? А стихотворения, сочинения и даты всяких ужасно важных событий — разве была теперь от них хоть какая-то польза?..

Джослин и раньше не была особенно прилежной ученицей (почти по всем магическим дисциплинам, не связанных с заклинаниями, в её голове не было ни единого моля знаний, как любил говаривать кеннари Мерне, что преподавал алхимию), но теперь смысла во всех этих уроках, во всех этих знаниях, что пытались запихнуть в их, учеников, несчастные головы, для неё и вовсе больше не было.

Сильнее всего на свете Джослин Морин хотелось сейчас свернуться клубочком на своей кровати и тихонько расплакаться, поддавшись жалости к своей несчастной судьбе и злости на учителей, родителей и Глоро. Накрыться одеялом с головой, по-детски укрываясь от остального мира, в котором Джослин больше не чувствовала себя своей. И любви которого Джослин тоже больше не чувствовала.

Только вот школа — ставшая вдруг в один миг ненавистной школа Хенгло — никак не могла это Джослин позволить. Джослин не могла не посещать уроки, предъявив в качестве причины пропусков собственное разбитое сердце. Не могла безнаказанно не выполнять домашних заданий — которых с каждой ступенью словно становилось всё больше и больше. Не могла даже толком побыть в одиночестве — ведь отдельные спальни были уделом лишь отличников или призёров-олимпиадников. Всем остальным надлежало довольствоваться спальнями на четырёх человек и отсутствием возможности достаточно времени бывать наедине лишь с самим собой.

Джослин даже решила, что, пожалуй, пропустит следующий урок — лекцию по защитным заклинаниям, которую читала кеннари Гестия Линдон, молоденькая девушка, едва ли не ровесница ученикам четвёртой ступени. Позора на зельетворчестве Джослин на сегодня было вполне достаточно. Не хватало ещё опозориться на устном опросе перед началом лекции, который кеннари Линдон непременно решит провести, как проводит каждый раз перед тем, как дать новую тему — и, раз уж вселенная, вероятно, решила повернуться к Джослин Морин задом, вероятность того, что Джослин снова не повезёт, была довольно велика.

Нужно будет лишь разыскать укромное место, где Джослин сумеет спрятаться от Марилизы Стэнли, старост и учителей, которые, обнаружив её шатающейся вне уроков, обязательно сопроводят её либо на занятия (что считалось хорошим вариантом развития событий), либо в кабинет главы ступени.

— Никому творение мисс Морин не попало в глаза или в рот? — спохватился кеннари Гальярдини, нервно затеребивший свой цветастый галстук, и Джослин с тоской подумала, что от кеннари Пагре прока при неординарных ситуациях было, пожалуй, куда больше.

Класс загудел. Краем глаза Джослин видела, что Бэзил замер — он единственный в классе сейчас сидел, а не стоял — на пару мгновений, а потом поднёс рукав к носу, принюхался и хмыкнул, видимо сочтя зелье Джослин вполне безвредным, после чего вновь устроился на своей парте с таким видом, будто собирался ещё поспать.

— У вас ноль баллов эту тему, мисс Морин! Вам придётся пересдать через две недели! — распорядился кеннари Гальярдини, вероятно раздосадованный сегодняшним неудачным уроком. — И вы, мистер Ильтун, ей поможете, раз позволяете себе спать на занятиях!

Джослин почувствовала, как похолодело у неё в груди. Через десять дней начинались зимние каникулы, и пересдача темы по зельям означала, что Джослин Морин не сможет отправиться домой и повидать родителей, которых и без того видела слишком редко. А ещё — пребывание в Хенгло на каникулах из-за неуспеваемости или плохого поведения означало непременные дежурства, с обязательным выполнением разных мелких хозяйственных работ без применения магии, что так же было весьма и весьма неприятно.

— Ты, что, влюбилась, Морин? — поинтересовался обиженный на не вполне справедливое наказание Бэзил, принявшийся между тем старательно оттирать голубую субстанцию со своих волос. — Так хочу напомнить — для любовного зелья не используются цветы тысячелистника! Не говоря уже о том, что изготавливать любовные элексиры незаконно!

В классе зашептались, завозились. Кажется, кто-то даже захихикал. Уши Джослин Морин запылали от стыда. Джослин показалось вдруг, что ещё немного, и она вспыхнет, как вспыхнуло на прошлой неделе злополучное зелье излишне любознательного Джерри Берна, что до сих пор отлёживался в лазарете после того, как добавил в спиртовую настойку каких-то трав порошок из зубов дракона.

Джослин и сама не поняла, как так случилось, что она схватила с парты свой пенал и метнула в Бэзила. Тот, надо отдать должное скорости его реакции, успел увернуться, и пенал попал Еву Стэнли, внучку несравненной вредины Марилизы. Ева тут же вскочила с места — кажется, минутой ранее, Ева соизволила сесть за парту — и завопила так пронзительно, словно тряпичный пенал Джослин — в котором находилось от силы пять-шесть сломанных карандашей — причинил ей такую ужасную боль, что вытерпеть её совершенно невозможно. Бэзил же, вероятно, довольный тем, что пенал не прилетел ему в лоб, весело расхохотался.

Впрочем, кажется, над Джослин — и над её чувствами, которые вдруг оказались выставлены на всеобщее обозрение — потешался уже не он один. Всем остальным — кроме, разве что, громко возмущавшейся Евы — вроде как было весело.

— Мисс Морин! Мистер Ильтун! Немедленно прекратите! — закричал кеннари Гальярдини и стукнул кулаком по столу.

Класс всё гудел, и недовольство кеннари Гальярдини уже не могло никого заставить остановиться. Прекратить.

Джослин казалось, что цвет её ушей и щёк, должно быть, сравнялся с брусникой (пока этого негде было увидеть), пироги с которой в Хенгло так любили подавать на десерт. Джослин казалось, будто весь мир — в её шестнадцать лет по большей части состоявший из соучеников по Хенгло, где приходилось проводить большую часть времени — сейчас был настроен против неё. Даже Нина с Бэзилом, с которыми у Джослин сложились приятельские отношения, казалось, сейчас были на совсем другой стороне. Хотелось расплакаться прямо сейчас — только вот это было бы ещё более стыдно. До боли стыдно.

И Джослин, поддавшись порыву, выбежала из класса — под крик Гальярдини, пытавшегося её вернуть. Выбежала — и побежала куда-то, не особенно понимая, куда же, собственно, она бежит.

Укромное место в Хенгло для Джослин нашлось почти под самой крышей Старого корпуса. Забрела она сюда случайно — просто бежала, не разбирая дороги, и в итоге наткнулась на старую дверь, когда-то выкрашенную зелёной краской, а теперь давно облупившуюся и немного покосившуюся. В тех местах, где у школьников проводились занятия, не было ничего подобного. Дверь оказалась не заперта, и Джослин, дёрнув за ручку, очутилась в огромной двухэтажной комнате, в которой не было ничего, кроме старой мебели с облупившейся краской.

Возможно, раньше здесь была библиотека или что-то вроде — Джослин не увидела в комнате ни одной парты или стула, зато здесь полно было всяких полок и шкафов, похожих на книжные. Книг, впрочем, не было, если не считать несколько выпавших листочков, пожелтевших, даже скорее побуревших, от времени, на которых однако можно было разглядеть какой-то текст.

Впрочем, Джослин было сейчас не до них. И даже не до жестяной странной банки что стояла на одной из полок — в другое время Джослин Морин, вероятно, заинтересовалась бы тем, что именно лежало в этой банке или, как минимум, тем, что ей было делать в старой библиотеке.

Джослин присела на грязный пол у большого круглого окна, притянула к себе колени и, уткнувшись в складки серой форменной юбки, горько заплакала. Жалость в себе, с таким прилежанием накопленная и выпестованная, словно вырывалась наружу с больше не сдерживаемыми рыданиями.

Только вот от слёз, вопреки обыкновению, не становилось сколько-нибудь легче.

Сколько времени прошло, когда в убежище Джослин появился человек, она не знала. К тому моменту, Джослин Морин больше не плакала. Даже не всхлипывала. Просто сидела, обняв свои колени, и даже думать ни о чём толком не могла. Словно все её силы, все её мысли и сильные эмоции выпила до дна недавняя истерика, из-за которой пока даже не было стыдно.

Вошедшим в убежище Джослин был кеннари Теодор Аркарт — «просто Теодор» по его просьбе на первом же занятии, — что вместе кеннари Линдон вёл защитные заклинания. Кому ещё могло прийти в голову забрести на самый верх Старого корпуса? К тому же, даже издалека Джослин смогла увидеть очертания знакомого алого шарфа, который Теодор повязывал вокруг шеи, не взирая ни на погоду, ни на дресскод торжественных мероприятий, на которых учителям предпочтительнее было появляться в чёрно-белых костюмах или же платьях.

Теодор смерил Джослин задумчивым взглядом, подошёл к книжной полке, где стояла жестяная банка, взял в руки эту самую жестяную банку, и неторопливо направился к окну. Джослин Морин молча наблюдала за ним, не зная, стоит ли ей покинуть комнату или остаться.

— Ай-ай, вижу — школьники уже прознали про моё маленькое убежище! — шутливо заметил Теодор, присаживаясь на корточки рядом с Джослин. — Придётся мне теперь искать новое — нехорошо выйдет, если я буду курить при подростках, которых, кажется, должен учить лишь хорошему и доброму!

Банку Теодор поставил на пол между собой и Джослин, и последняя смогла увидеть, что жестяная банка была до половины наполнена окурками. Теодор, между тем, достал сигарету, магией зажёг её и закурил.

Какое-то время они сидели в тишине. Теодор ничего не говорил, только курил и отстукивал пальцами на жестяной банке какой-то незнакомый Джослин ритм. Джослин тоже молчала.

— Тебя все ищут, Джослин! Все просто сбились с ног, — мягко улыбнулся Теодор спустя какое-то время молчания. — И Ильтуны разругались вдрызг — Нина отказывается разговаривать с Бэзилом, пока они тебя не найдут! И Романо весь извёлся. — Теодор усмехнулся, подмигнул Джослин весело и повертел в пальцах сигарету. — А я, между прочим, всегда считал, что алхимия и зельетворчество — зло в чистом виде! Что у вас там вообще случилось?

— Не хочу к ним возвращаться! — буркнула Джослин, несколько смутившись того, как по-детски обиженно прозвучал её голос. — Буду сидеть здесь, а, как начнутся каникулы, сбегу домой — к маме!

Даже думать подобное шестнадцатилетней девушке, ученице третьей ступени и наследнице известной заклинательской семьи, должно было быть стыдно. А уж произносить вслух — тем более. Джослин закрыла ладонями свои, должно быть, стремительно алеющие щёки и только потом осмелилась взглянуть на Теодора, который, должно быть, потешался над ней.

Но голубые глаза Теодора смотрели на Джослин ласково, как смотрят на маленьких детей. И в его взгляде совсем не было насмешки, даже лёгкой, что казалось непривычным. Вообще-то, во взгляде Теодора всегда плясали смешинки. Когда он разговаривал с кеннари Линдон, смех во взгляде и голосе был мягче, когда с учениками или кем-то из учителей, кого Теодор, вероятно, считал вполне приятными людьми — более открытым и чуть грубоватым, когда с Марилизой Стэнли или наиболее строгими и принципиальными учителями — резким и порой почти издевательским. Но сейчас смеха не было. Ни единого моля насмешки или осуждения.

От облегчения и вновь всколыхнувшейся в душе жалости к себе, глаза Джослин снова наполнились слезами, и она жалобно всхлипнула. А потом всхлипнула ещё раз. И разрыдалась, вновь совершенно по-детски разрыдалась, принимаясь сбивчиво, давясь слезами и всхлипами, рассказывать Теодору обо всём, что с ней случилось — о своём знакомстве с Глоро (которого не состоялось бы, не нарушь Джослин запрет на посещения фестиваля красной луны этой осенью), об их встречах и, кажется, дружбе, которую вряд ли бы кто-то одобрил, о том, что Джослин казалось, будто бы от счастья она скоро взлетит, словно пёрышко в ветреный день, о злополучном признании и не менее злополучном письме, сутью которого было «я тебя не люблю, и бегу от твоих чувств на другой континент», о невозможности побыть в одиночестве в ученической спальне и выплакаться вволю, о съехавшей успеваемости, с которой Джослин не могла ничего сделать, о неудачном сегодняшнем зелье, об отменённой поездке домой, к родителям, которых Джослин не видела с осени, о попавших в больное место словах Бэзила и о собственном побеге с урока Гальярдини.

Теодор слушал внимательно, не перебивая. Сигарета тлела в его руках, но он не затягивался и не выпускал её из пальцев, пока Джослин говорила. И только когда Джослин Морин закончила свой рассказ, Теодор вновь поднёс сигарету к губам.

Слёзы снова будто бы иссушили её. Только в этот раз рыдания почему-то принесли некоторое облегчение. И Джослин вдруг показалось, что всё это сегодня случилось не с ней — то неудачное зелье, неудачные слова Бэзила и собственная чересчур яркая реакция. Всё не с ней. С кем-то другим. С какой-то другой шестнадцатилетней девочкой. Но не с Джослин.

— Знаешь, что я тебе скажу, Джослин? — задумчиво поинтересовался Теодор, выпуская из лёгких дым, от которого захотелось кашлять. — Есть вещи, которые лучше не смешивать. Что-либо из тела дракона и спирт, например. Фосфор и хлорат калия, горячее масло и воду, тысячелистник и кровь грифона, как ты сегодня убедилась. Когда эти вещи реагируют друг с другом, получается та ещё гадость, Джослин!

Теодор помолчал немного, а потом уселся на пол, вытянув вперёд ноги. И Джослин тоже молчала, пытаясь понять, что Теодор хочет ей сказать.

— Бывают такие отношения, Джослин, которые приносят только боль, страдания и разочарование в себе и всех вокруг. Может быть, тебе не стоит смешивать себя и Глоро, раз в этот раз попытка принесла столько слёз? — Теодор всё смотрел на неё, без всякой насмешки, серьёзно, как, казалось Джослин все те несколько месяцев его преподавания в Хенгло, и не умел вовсе. — Может быть, если ваша с ним реакция не пошла с первого раза — счастья ваши отношения не принесут, даже если в итоге случатся?

Джослин задумчиво погладила кожу на своих чёрных форменных туфлях. Сегодняшняя голубая жижа, кажется, неплохо почистила их, сделав несколько более блестящими, чем Джослин Морин помнила.

— Ни единого моля счастья? — спросила Джослин, и с этим вопросом что-то словно поменялось в её душе.

Нет, боль и грусть не ушли, но будто бы несколько ослабли, сделавшись приглушёнными. И Джослин показалось, что, может быть, если Бэзил не будет слишком ей напоминать о сегодняшнем дне, они даже помирятся. И, может быть, Джослин даже сможет не злиться на Глоро.

Теодор грустно улыбнулся и свободной рукой взъерошил Джослин волосы. Но почему-то на вопрос не ответил. Впрочем, едва ли Джослин нуждалась в этом ответе.

— Я поговорю с Романо, чтобы он отпустил тебя и Бэзила домой, — сказал Теодор, вставая с пола и бросая окурок в жестяную банку. — Уж с этой бедой я помочь могу.

И Джослин улыбнулась.

1) В Летхорне среднеобразовательная школа обычно делится на четыре ступени. В первую ступень принимают детей не младше четырёх лет, обучение там почти никогда не содержит каких-либо магических дисциплин. Во второй и третьей ступени чередуются магические и немагические дисциплины. В четвёртой ступени изучается только магия.

Вернуться к тексту

2) Кеннари — вежливое обращение к учителю в Летхорне

Вернуться к тексту