Колыбельная для мертвеца (джен)

Преслава Ведара пела. Прижимала двухлетнего сына, златокудрого маленького мальчика с ангелоподобным личиком, к своей груди и напевала колыбельную — тихо, чистенько и очень грустно, и звуки нежного голоса Преславы отзывались глухим раздражением в давно зачерствевшем сердце её матери, княгини Златы Ведара.

Колыбельная мальчишке была нарушением прямого запрета княгини Златы, не желавшей, чтобы дочь тратила своё время на бессмысленное занятие, не приносящее никакого утешения. Преслава думала каждый раз, должно быть, что уж сегодня-то мать её не увидит. Или же Преславе уже было всё равно, что ей там пытались запретить — княгиня Злата этого не знала.

Преслава никогда не возражала, что бы ей ни говорили, и никогда ничему открыто не противилась. Только смотрела на мать своими огромными карими глазищами совершенно безучастно и безразлично. Но княгине Злате было прекрасно известно, что по меньшей мере раз в день Преславу, грустную, бледную, похожую скорее на тень, чем на человека, приходилось выгонять из детской, помогать облачаться в золотые или красные одежды (то были гербовые ведарские цвета), почти насильно заплетать густые волосы в традиционные шесть золотых кос и заставлять появляться на публике хотя бы изредка — как надлежало появляться перед людьми наследной княжне одного из великих северных родов. С последним — то есть, с появлениями Преславы на публике — с каждым разом становилось всё сложнее.

Преслава и раньше не была общительной и энергичной — в детстве и юности она была похожа скорее на пугливую лань, способную вздрогнуть и убежать от малейшего шороха, чем на яростную львицу, способную защитить свою семью. Преслава и раньше боялась людей, и раньше вела себя тихонько словно мышка, и только смотрела на всех испуганно и покорно своими большими карими глазами, в определённом свете казавшимися почти того же оттенка золота, что и длинные густые волосы.

Но теперь покрасневшие от извечных слёз глаза Преславы почти ничего не выражали. В них застыло только — возможно навсегда, и эта мысль отзывалась в сердце княгини Златы давно позабытой болью — беспомощное выражение обречённого на мучительную смерть человека. Человека, что с этой смертью давным-давно смирился.

Последние несколько лет Преславу не радовало и не волновало ничего, кроме её обречённых на мучительную жизнь и не менее мучительную смерть младенцев. Тот, которого Преслава баюкала сейчас, был третьим. И единственным из её детей на данный момент, кто ещё продолжал дышать.

Преслава любила своих мальчиков со всей нежностью и пылкостью, на которые только была способна — и оказалось вдруг, что нежности в сердце бессловесной и тихой Преславы могло уместиться куда больше, чем когда-то умещалось в сердце самой княгини Златы даже по отношению к самой Преславе, что уж было говорить об Росциславе и давным-давно умерших сыновьях.

Преславе нужно было думать о том, как бы поскорее родить дочь, думала княгиня Злата, морщась при каждом звуке приятного голоса Преславы, а не петь колыбельные почти что мертвецу. Дочь можно было любить — девочки в роду Ведара жили долго, а не умирали в мучениях спустя пару-тройку лет после рождения. Любить сына, тратить на него время и душевные силы, петь ему колыбельная и надрывать сердце из-за малейших его страданий — всё это было лишено какого-либо смысла. Мальчики Ведара не жили долго. Исключением был лишь Росцислав, один из сыновей самой княгини Златы — единственный, кому удалось прожить так долго. Росциславу на днях должно было исполниться сто пятьдесят лет...

Росцислав — или Глоро, как он себя называл с тех пор, как ему исполнилось тринадцать — пенял матери за тёмные ритуалы, продлившие ему мучения и усилившие их магию, но правда была в том, что он был единственным, на ком эти ритуалы сработали, и порой княгине Злате казалось — выжил Росцислав не благодаря этим ритуалам, а вопреки, ибо остальных детей Златы ритуалы лишь убивали быстрее.

Родившийся очень болезненным и слабым — едва ли не слабее других сыновей княгини Златы — Росцислав, казалось, безумно хотел жить. Росцислав, наперебой рассказывали две нанятые княгиней Златой кормилицы, ел за двоих, быстро научился сначала ползать, а потом бегать (и лишь потом, как слышала княгиня Злата, года через три — ходить), говорить. Росцислав уже в два года был любознательным, непослушным, подвергал едва ли не любое чужое слово сомнению. Почему такой не могла быть Преслава, что двигалась по жизни неспешно и осторожно?

Иногда княгиня Злата смотрела на своих живых детей, Преславу и Росцислава, и недоумевала — почему Росцислав, поражённый ведарским проклятьем крови, болезненный и хрупкий с малолетства, оказался сильнее своей сестры, которой, по всем родовым традициям, надлежало занять место главы рода, если с княгиней Златой что-то случится? Почему Преслава оказалась такой слабой? Такой сентиментальной, такой глупой, такой бессловесной — словно сёстры самой княгини Златы, Бажена и Дарина.

Это Росцислав должен был быть слаб, безучастен ко всему и замогильно безразличен ко всему кроме, разве что, какой-нибудь малости. Это он должен был смотреть на мать взглядом обречённого на скорую смерть и давно смирившегося с этой смертью человека, а вовсе не Преслава.

Но Росцислав спорил. Отстаивал свою точку зрения не на жизнь, а на смерть. Росцислав ненавидел. Росцислав целыми днями штудировал книги, в которых искал ответ на вопрос, что полагал главным в своей жизни — как избавиться от проклятия крови. В глазах у Росцислава горел огонь — и княгиня Злата порой была готова испугаться его, поверить, что он готов убить её за то, что родовое проклятье с ним сотворило.

Преслава всё пела, и мальчик в её руках, тихонько стонавший всё это время, затихал... Княгиня Злата тайком наблюдала за дочерью, смотрела на её рассыпавшиеся по покатым плечам золотые волосы, на то, как Преслава склонилась над засыпающим сыном... И пусть княгиня Злата не могла одобрить столь нежной привязанности к почти уже мертвецу — подобные привязанности, должно быть, выматывали и терзали разум и душу, — подобие нежности — к самой Преславе, а вовсе не к ещё живому мертвецу, которому пелась колыбельная — кольнуло её сердце.

Как бы это не было прискорбно, подумала княгиня Злата, пора было это заканчивать. Каковы бы ни были традиции их рода, здравый смысл подсказывал княгине Злате, что Преславе было не место в наследницах. Преславу, как помрёт этот ребёнок, пора было отправлять в дальнее поместье — к тёткам, Бажене и Дарине, о которых, с тех пор, как разум оставил их, неустанно и неусыпно заботились служительницы культа лунного милосердия.

Следовало назначить наследным князем Росцислава — мальчишка этого, пожалуй, заслуживал. Росцислав был гордым, непокорным и отчаянным — этого на первых порах вполне хватит.

А пока княгиня Злата будет искать себе мужа. Четвёртого — чтобы через каких-нибудь пятьдесят лет вновь стать вдовой, ибо проклятая магия рода Ведара, казалось, стремилась изничтожить всех мужчин, связанных с сим великим домом не только кровью, но и брачными узами. И, может быть, если повезёт — у неё когда-нибудь родится девочка, что будет скорее похожа на неё, Злату, а не на Дарину или Бажену как Преслава.

— Пошла вон! — холодно и тихо бросила княгиня Злата появившейся в дверях служанке. — Пусть надрывает себе сердце хоть целыми днями, раз уж уродилась такой дурой.

Княгиня Злата Ведара развернулась и зашагала прочь по узким коридорам фамильного старинного замка, шурша подолом красного с золотом платья.

А в детской Преслава продолжала петь колыбельную... Колыбельную для почти мертвеца.