В один прекрасный день все будет хорошо (джен)

Вот уже который день он страдал.

Его засунули в какое-то душное небольшое нечто — что-то вроде тесной норы — но пахло в ней не землей, насекомыми или перепревшими корнями. Нет, пахло… Он даже не мог подобрать похожего образа. Немного пылью, немного затхлостью и сильно — страхом. Его собственным страхом. Таким нешуточным, липким, тоскливым, он наполнял всю непонятную нору целиком, и его заодно — от свалявшейся шерстки на макушке до маленьких, покрытых мехом, лапок. Он не понимал, где находится, почему рядом нет привычных запахов и звуков, куда делся привычный лес с травой, мхом и деревьями, а самое главное — где все? Почему он сидит тут совершенно один? И почему почва под лапками то поднимается вверх, а сердце ухает вниз, то в другую секунду наоборот — сердце подпрыгивает до макушки, а лапки будто наливаются чем-то тяжелым и тянут вниз, в пропасть?

Он перебрался в уголок, прижался к холодному, жесткому и ребристому краю норы, прикрыл глаза, сжался, превращаясь в маленький комок, и попытался успокоиться. Может, это просто сон? Один из тех снов, что снятся иногда, особенно после долгих шумных игр у озера с приятелями или после поисков новых ходов в подземных пещерах с желтыми огоньками? Когда так нарезвишься, так наполнишься впечатлениями, хорошим настроением и сладкими корешками, что и во снах продолжаешь исследовать ходы-лазы или искать комаров-прыгунов в береговых зарослях, вот только бывает, что во сне пещеры сжимаются, выход теряется или на тебя набрасываются комары-прыгуны и хотят тебя съесть. Бр-р-р! Тогда поневоле заверещишь. И тогда тебя обязательно кто-нибудь разбудит. Или Лила, или Хохотушка, или Малыш. А иногда и Рыжун. Подкатят к тебе, потрутся бочком, пискнут тихонечко — не бойся, мол, это сон — прижмутся потеснее — и сны после этого всегда становятся добрыми и пушистыми. Может, и сейчас попробовать кого-нибудь позвать?

Он едва слышно пискнул. Потом пискнул погромче, а затем отчаянно заверещал.

— Эй, у этих штук еще и голос есть! Почище попугаев на рынке пойдут!

От испуга он кинулся в другой угол, более темный, и замер. Нет, он не понял, что сказал человеческий голос, он вообще не знал, что это такое — человек — и что человек может говорить. Но звуки, которые донеслись до него, звучали грубо — и он застыл, заледенел, и только большие глаза таращились в темноту, не различая в ней ни зги.

— Посмотри, чего ему надо, а то помрет еще!

В норе стало светлее, сверху на него уставилось чудище с рыжей шерстью в некоторых местах, а в некоторых местах совершенно лысое. Неужели съест?!

— Да все с ним в порядке, сидит, зенки таращит, комок шерсти. Никогда таких не видел. Будто голову кто откусил и выплюнул. Думаешь, кто-то купит такое? От него же ни молока, ни мяса… Бесполезный. Что с ним делать? Даже на цепь не посадишь…

— На шерсть разводить, ха-ха-ха! Шапки всякие там вязать, рукавицы, шарфы…

— Тьфу, сколько там шерсти-то? Целый год копить, чтобы на помпон хватило?

— Ну, может, дамочка какая купит, богатенькая — будет ее развлекать, а надо будет — его в пудреницу — и носик попудрить, пуф-пуф…

— Пуф-пуф, балабол! Лучше бы воды дал и пожрать чего шерстяному — смотри, он даже полинял, вроде. И шерсть свалялась. Кому он нужен будет, такой нетоварный?

— Так качка какая… Воды я ему ставил, так разлилась ведь. А жрать — он же ничего не жрет. Я и галеты давал, и рыбу сырую…

— С ума сошел?! Рыбу… Ты б его еще виски угостил… Оно же дикое, лесное — где мы его поймали-то? То-то же, в лесу, на поляне. Может, он грибами питается, или, там, червяками дождевыми.

— Где я тебе тут на корабле червяков наберу?

— Ну, раздобудь овощей каких, что ли… И воды поставь. Всему тебя учить, мозгов кот наплакал…

Снова стало темно. И его не съели. Хотя тот, с рыжей шерстью, тянул к нему свои ветки. А у другого шерсть черная. И тоже ветки. А глаза маленькие, как у комаров-прыгунов. Зато рот огромный — как пещера — как раз таких как он глотать…

Он тоскливо пискнул. Хохотушка, Рыжун, да даже Рычик — где вы?

* * *

— Вот, мадам, смотрите, что у нас есть — небывалый зверь заморский, прямо из джунглей вывезли. Диковинка, последнего изловили! Ну и прыткие же, твари!

— Прямо-таки и последнего?

На рынке в порту Норглет царили шум, гам, толчея и суматоха. Заезжие моряки продавали заморский товар — местные любили всякие небывалости и странности. Потому что и сами были ой какие странные. Но платили звонкой монетой, поэтому моряки старались побыстрее сбыть товар, закупались продуктами, пресной водой, заговоренными амулетами (которые действительно работали!) и зельями в пузатых толстостенных склянках и закрывали глаза на странные наряды населения (мужчины — все поголовно в рясах, не говоря уже про женщин, и в остроконечных шляпах!) и творившуюся тут и там чертовщину. Вот и эта крепко сбитая молодая женщина, с любопытством глядевшая на клетку с круглым мохнатым зверьком, носила такую же рясу. Странные они все-таки, эти норглетцы!

— Богом клянусь, последнего, мадам! — не моргнув глазом соврал чернобородый моряк в поношенном камзоле. — Не смотрите, что он такой невзрачный, у него просто морская болезнь, нас дней пять по волнам носило, полинял малость. Так-то он прямо что трава твоя, зеленющий!

— Дракклы вас забодай, да он же просто замерз до смерти, — женщина что-то пробормотала, зверька словно обдало воздухом, зеленая шерстка встопорщилась и стала гуще. Женщина осторожно приподняла клетку на уровень глаз. — И, кажется, он совершенно голодный. Вы его совсем не кормили?

Под пронзительным взглядом темно-карих глаз моряк поежился.

— Да не ест ничего, черт мохнатый. Чем только не пытались, мадам, ничего не ест!

— И почему меня это не удивляет? — пробормотала женщина и и протянула моряку две монеты. — Вот вам два галеона, милейший. — Усмехнувшись, добавила: — Жаль, что этот экземпляр последний. Я бы с удовольствием приобрела еще парочку особей, галеонов так по четыре за штуку. Но — на нет и суда нет, — и она притворно вздохнула.

Чернобородый даже задохнулся.

— Э-э-э… мадам… если такое дело, я… я, так сказать, готов это… обшарить все джунгли еще раз. Может, в каких закоулках и завалились еще такие… Для вас, мадам… Я обязательно привезу еще! Вы не пожалеете, мадам!

С этими словами чернобородый моряк попятился, а затем, не оглядываясь, побежал в сторону порта. Женщина присела перед клеткой на корточки, открыла дверцу и тихо заговорила:

— Привет, я — Глоэ. А ты кто? Я чувствую в тебе магию. Настрадался ты у маглов, да, малыш? Но теперь не бойся! Теперь ты в безопасности. Здесь тебе будет хорошо, — и, осторожно протянув руку, она коснулась пальцами мягкой шерстки.

— Какой ты пушистый! Я назову тебя Пушистиком. Хорошо, Пушистик? Тебе нравится это имя? — и она снова потрепала его по зеленым шерстинкам.

Пушистик пискнул и потерся о руку, словно маленький котенок. Глоэ рассмеялась.

— Кажется, нравится.

Она взяла клетку в руки.

— Тебе будет хорошо у меня. Знаешь, я развожу низзлов, они почти такие же пушистики, как и ты. Только рыжие. Ты можешь играть с ними — если захочешь, конечно. Еще я хотела бы разводить драконов, но у меня для них нет места. Если честно, то и разрешения нет. Они огромные, знаешь? И опасные. А вот пушистиков разводить у меня бы получилось. Ты очень милый. Как думаешь, тот пират найдет еще парочку диких пушистиков? Мне бы хотелось тебя приручить — если ты захочешь, конечно.

* * *

Эта особь выглядела по-другому, не так, как те, с плешивой шерстью. Ее шерстка выглядела шелковистой, как у Хохотушки, была такого же цвета, что и у Рыжуна, а по длине превосходила даже шерсть Старшего. Ее голос напоминал журчание ручья в Тенистой долине, а ее веточки были гибкими и нежными. И от нее исходил тот же мягкий, теплый свет, как и от его сородичей. Он будет звать ее Огонек. Интересно, ей понравилось бы это имя? Она, конечно, не Лила, не Рыжун и не Хохотушка. Но кто знает? Может, в один прекрасный день она спасет его от плохого сна. Или он ее. И тогда они станут друзьями.