Кровь моя теперь сильнее, чем сталь (джен)

— Мне оно не нравится.

Джинни стояла перед зеркалом, сжав руки в кулаки, и, кажется, едва сдерживала слезы. Видеть Джинни на грани слез было непривычно, и Гермиона недоуменно подняла брови: на ее вкус, это платье никак не могло послужить причиной для такой реакции. Аккуратное, без ненужных рюшек, нежно обволакивающее фигуру, платье ей определенно шло. В нем Джинни — если бы не злой взгляд и сжатые в кулаки руки — выглядела взрослой женщиной.

— Мы уже померили полсотни платьев. — Спокойно, стараясь не показывать раздражения, сказала Гермиона. — Ни одно тебе не нравится.

Джинни повернулась к ней, и в ее взгляде проскользнула привычная упертость Уизли.

— Это моя свадьба, Гермиона Грейнджер, и я буду выбирать платье столько, сколько захочу.

Она раздраженно взмахнула палочкой, возвращая привычные джинсы и футболку, и решительно, даже не взглянув на явно расстроенную продавщицу и не менее расстроенную Гермиону, направилась к выходу.

Гермиона была права, как и всегда, и Джинни — разумеется, про себя, — соглашалась с ней. Ей действительно не нравилось ни одно платье. Не нравились их длина (слишком длинные или слишком короткие), или их фасон (слишком традиционные или слишком пошлые), или их цвет (слишком темные или слишком светлые). Да, цвет платьев раздражал ее больше всего. Ради Мерлина, белый цвет любого оттенка никогда не подходил ей! Кто вообще придумал носить белые платья на свадьбу?!

Гермиона догнала ее только у входа в «Дырявый котел», куда Джинни направилась с определенной целью: после очередного неудачного похода по магазинам хотелось только одного — выпить чего покрепче.

— Огневиски. — Резко сказала Джинни, подлетая к стойке, залпом выпила предложенный барменом напиток, глубоко вздохнула, успокаиваясь. Потом повернулась к подошедшей Гермионе: — Не смотри так.

Грейнджер ничего не оставалось, кроме как пожать плечами и усесться за столик в ожидании Джинни, которая заказывала уже вторую рюмку.

Наконец, Уизли вернулась: после огневиски она немного успокоилась и теперь глубоко дышала, игнорируя обеспокоенный взгляд Гермионы. Бармен подал им еду, и Гермиона с удовольствием принялась за куриные ножки, решив не смотреть на Джинни: чем меньше внимания она ей уделяла, тем быстрее Уизли рассказала бы все, что ее волнует.

Так и случилось.

— Думаю, дело не в платье, — заявила Джинни, так и не приступив к еде, что было совсем на нее не похоже. — Я просто не хочу этой свадьбы. Сейчас не хочу, понимаешь?

Гермиона подняла на нее взгляд и кивнула понимающе: что-то такое она и предполагала услышать.

— Меня раздражает все, — продолжала Джинни, — мама слишком много суетится. Платья неудобные, украшения мерзкие, списки гостей слишком длинные. Журналисты бесят невероятно! Почему они просто не отстанут от нас?!

Гермиона вздохнула — все это она слышала от Джинни, да и от Гарри тоже, уже много раз.

— Но самое паршивое в этой свадьбе — это Гарри.

Гермиона едва не подавилась от удивления и уставилась на Джинни — этого она совсем не ожидала.

— Этот дурак вбил себе в голову, что он слишком долго бегал от меня, слишком долго спасал мир и теперь он просто обязан жениться на мне. Нет, ты можешь себе представить?! Как будто я принцесса, которую он спас от дракона, и теперь по закону жанра нас ждет свадьба и долгое и счастливое житье, пока не умрем мы в один день!

Джинни выдохнула. Вновь глотнула огневиски и продолжила:

— И я ведь хочу быть с ним! Хочу жить с ним, хочу быть рядом, хочу звать его своим мужем. Но вовсе не обязательно так спешить, верно? Только все стало налаживаться! Мама стала выходить из дома, Джордж открыл магазин, Рон устроился в Аврорат… и вот, пожалуйста, Гарри решил устроить праздник! А меня он вообще спросил?!

Гермиона благоразумно решила не уточнять, что Гарри, конечно, спрашивал, и Джинни даже ответила радостное «да».

— И все радуются! — Джинни всплеснула руками. — Все счастливы! Все так нас поздравляют, как будто наши отношения выходят на новый уровень! Но это всего лишь… Всего лишь клятва, всего лишь слова, всего лишь ритуал. Они ничего не изменят в чувстве, которое мы испытываем, понимаешь?

Гермиона пожала плечами: ничего она не понимала — у них с Роном все было совсем не так.

— Может, тебе стоит поговорить с Гарри? — осторожно спросила Грейнджер, не найдя другого ответа. — Он любит тебя, и он поймет, если ты захочешь перенести свадьбу.

— Я знаю, — тихо ответила Джинни и отвела взгляд, — но я не знаю, когда мне станет легче все это выносить, понимаешь? Как вы с Роном поняли, что… что вы готовы жить вместе, но не хотите жениться?

— О. — Гермиона неловко улыбнулась. — У нас был разговор. Рон притащил цветы, устроил романтичный ужин, долго мялся — и я, правда, испугалась, что он сделает предложение. А потом он выдохнул, сказал, что любит меня, и мы можем пожениться в любой момент, когда я этого захочу. Но только не сейчас. И сделал такие грустные глаза и извинился. Сказал, что не готов. В общем, я облегченно рассмеялась, поцеловала его, сказала: слава богу, я так боялась! И все разрешилось.

— Ронни, как всегда, сама галантность. Ты не злишься на него?

— Злюсь? Вовсе нет. Мы правда не готовы к этому. И дело здесь не в том, что женитьба подразумевает ответственность и обязательства, а мы их боимся. Вовсе нет. Но свадьба — это праздник. А праздник — это внимание. Внимание к нашим отношениям и к нашим чувствам. А мы к этому не готовы. Вот и все.

Джинни долго молчала, а потом вдруг кивнула, что-то решив для себя.

* * *

— Кажется, я говорила совсем не об этом…

— Я знаю.

— Джинни, я точно говорила не об этом.

— Да-да, я знаю.

— Джинни, мама тебя убьет.

— Ой, ну не будь такой занудой.

Они стояли в лесу Дин. Шел снег и постепенно темнело. Гермиона со вздохом поправила шапку и окинула взглядом стоявшую рядом Джинни. Та расстегнула пальто, и под ним были видны утепленные джинсы и свитер с буквой «Д» на груди. Она смотрела вперед — оттуда, из глубины леса к ним приближались Рон и Гарри.

Гермиона чуть улыбнулась: в руках Гарри тащил букет, за ним плелся Рон с двумя метлами.

Подойдя к Джинни, Гарри протянул ей букет, который та приняла с нежной улыбкой и потянулась за поцелуем.

— Так! — воскликнул Рон, сбросив метлы в снег. — Никаких поцелуев до свадьбы! Гермиона, давай начнем уже.

Гермиона фыркнула, едва сдерживая смех.

— Дорогие Гарри и Джинни, — начала она и для верности стукнула Рона по спине, чтобы прекратил ржать. — Силой, дарованной нам…

— Мерлином, Морганой и подштанниками Годрика, — продолжил Рон.

— Объявляем вас мужем и женой.

— Ради бога, целуйтесь уже, тут холодно, как в подземельях Слизерина.

Гарри и Джинни не следовало просить дважды — оба уже увлеченно целовались. Рон закатил глаза и отвернулся. Гермиона знала: он улыбался как дурак.

Когда Джинни и Гарри оторвались друг от друга, Гарри поднял метлы и протянул одну Джинни, Джинни вручила букет Гермионе и чмокнула ее в щеку, и оба они взлетели в темное небо.

Рон обнял Гермиону, глубокомысленно посмотрел на звезды и усмехнулся:

— А все-таки Джинни сделала это мне назло.

На немой вопрос Гермионы он объяснил:

— Угадай, от кого теперь мама ни за что не отстанет с громкой и пышной свадьбой?..

В Анджелину Джордж влюбился на четвертом курсе. Тогда, правда, он это не осознал — интересоваться девушками ему казалось странным: Фред-то не интересовался. Фреда волновали кровяные конфеты и блевательные батончики, но никак не девушки. Когда Ли позвал на свидание девчонку с Хаффлапаффа, Фред только смеялся: девчонки всегда казались ему «слишком скучными», и он никак не понимал, зачем с ними ходить по вечерам вокруг замка, мечтательно вздыхать и разговаривать.

— О чем с ними вообще можно разговаривать? — удивлялся Фред.

Джордж всегда отвечал, что с Анджелиной, например, можно обсуждать квиддич. Фред только рукой на это махал — Анджелина была своим парнем и воспринимать ее как девушку старший близнец отказывался.

А Джордж не мог не замечать: Анджелина, казалось, хорошела с каждым днем, и взгляд Джорджа невольно останавливался на ней каждый раз, когда она заходила в гостиную, или подходила к нему, или просто улыбалась со своего кресла. Особенно она была прекрасна во время игры — быстрая, резкая, ловкая. Джордж бы не удивился, если бы ее назначили капитаном после Вуда.

На пятом курсе Джордж пригласил ее в Хогсмид — но с ними, конечно, увязался Фред. Фред болтал, как обычно много, утягивая на себя все внимание, и Джордж еле сдерживался, чтобы не приложить братца обо что-нибудь твердое, только бы он наконец заткнулся. Но Анджелина смеялась над его шутками, и Джорджу оставалось только молча сжимать кулаки — ему нравился смех Анджелины, но не нравилось, что смеялась она из-за слов Фреда.

А на шестом курсе Фред пригласил Анджелину на бал.

Сначала они с Джорджем решили прийти на бал вдвоем — Фред все еще не понимал, о чем можно говорить с девчонками! — но потом взял и пригласил Анджелину. Она, конечно, согласилась. Как она могла не согласиться? Это ведь был Фред. Он много болтал, шутил и приобнимал ее за талию.

Джордж так и не мог ответить сам себе, как так получилось, что он влюбился в Анджелину, но на бал она пошла с Фредом?

С братом они ни разу это не обсуждали: того, казалось, совершенно не волновала ни Анджелина, ни кто-либо другой, кроме идеи, на которой он был повернут — открытие своего магазина. И деньги, конечно. Деньги его точно волновали. Еще — смутно подозревал Джордж — Фреда волновал брат. Наверное, Джордж для Фреда был где-то на третьем месте после желания открыть магазин и желания заработать побольше денег. А вот Анджелина вообще не была в списке его приоритетов.

Только почему-то именно Анджелина всегда помогала Фреду с конспектами и прикрывала его прогулы перед учителями. То есть, конечно, Анджелина помогала и Джорджу и прикрывала и Джорджа тоже, но — подозревал Джордж — делала это только по просьбе Фреда.

Так что Джордж знал: Анджелина выбрала Фреда.

Сам Джордж, подумав, тоже выбрал Фреда.

Фред был его братом, его лучшим другом, его партнером по бизнесу. Они были неразлучны — и если Фреду понравилась та же девушка, что и Джорджу, то Джордж был готов отступить.

Потом началась война, и стало не до того. Анджелина часто приходила к ним, и они с Фредом о чем-то разговаривали, но Джордж заставлял себя уйти, оставляя их наедине. Пусть будут вместе. В любой момент весь мир мог рухнуть, и пусть они будут счастливы в этот миг — а Джордж справится со своей ревностью.

* * *

Чай Анджелина всегда готовила превосходный — добавляла туда мед с корицей, и вкус получался потрясающий. Джордж пил взахлеб и едва не причмокивал от удовольствия. Анджелина же смотрела с улыбкой: она радовалась всегда, когда Джордж начинал улыбаться.

Они пережили эту чертову войну. И теперь спокойно могли пить чай холодными октябрьскими вечерами.

И все же, притягивая Анджелину к себе для поцелуя, Джордж все никак не мог забыть ту ночь, которая все перевернула.

Они были рядом, когда сработали заколдованные галеоны: Фред с Анджелиной говорили о чем-то, а Джордж наблюдал за ними, пытаясь не ревновать.

Фред подскочил к нему и крикнул:

— Гарри вернулся в Хогвартс! Они собирают народ!

Джордж точно помнил, что совсем не испугался тогда. Он только обрадовался: сегодня все закончится, подумалось ему. Он не мог допустить и мысли, что что-то пойдет не так.

Но Анджелина хотела идти с ними — и тогда близнецы Уизли впервые всерьез разругались. Джордж пытался ее остановить — даже мысль о том, что она может погибнуть, внушала ему страх — и пытался придумать хотя бы какой-нибудь повод, чтобы заставить ее остаться. Но Фред взял ее за руку и потянул за собой, в Битву, на смерть — и Джордж ничего не мог сделать.

Только крикнул:

— Ты хочешь ее погубить!

Анджелина обернулась, взглянула на него своими чернющими глазами и как-то по-слизерински презрительно скривила губы.

Фред отпустил ее и вплотную подошел к Джорджу, посмотрев ему прямо в глаза:

— Анджелина такой же человек, как и ты. Она тоже хочет защищать своих близких. Она тоже хочет победить безносого ублюдка. А ты — ты никогда не воспринимал ее, как настоящего друга. Ты просто придурок, Джордж.

Потом Джордж много раз прокручивал в голове тот разговор и пытался понять, как же он не увидел, как же он не смог сразу осознать — Фред был прав: Джордж был просто придурком.

Они явились в Выручай-комнату втроем, но Джордж шел позади: ни Фред, ни Анджелина так и не обернулись ни разу, чтобы проверить, с ними ли он. Джордж злился и никак не мог решить, что раздражало его больше: влюбленная в Фреда Анджелина, самоуверенный Фред или он сам — бесхребетный Джорджи.

И даже когда вокруг мелькали заклинания, и стены замка рушились, и всюду стояли чужие крики — Джордж думал, как сильно он зол на Фреда.

Целуя Анджелину, Джордж старался выбросить воспоминания и мысли из головы. В этом больше не было никакого смысла, было слишком глупо продолжать винить себя. И все же… Все же Джордж не мог забыть.

Он в конце концов потерял их в толпе и теперь сражался один. Он не чувствовал страха, только ярость и неутолимое желание драться. В нем говорили адреналин и раздражение, и он знал: именно это спасло ему жизнь.

Когда произошел взрыв, Джордж упал на землю, закрывая голову руками, и на миг ему показалось, что его сердце остановилось — все вокруг вдруг стало таким пустым и беззвучным, словно бы мир исчез. Это чувство длилось недолго, но оставило после себя безнадежность.

Он не знал, что произошло. С трудом поднявшись на ноги, он продолжил сражаться, но теперь в него вселился страх. И этот страх убил бы его, если бы не перемирие, объявленное Волдемортом.

Долгие месяцы после победы Джордж не мог без дрожи вспоминать все, что происходило дальше. Когда в его голове мелькали воспоминания, дышать вдруг становилось тяжело и мир вокруг расплывался. В такие моменты Анджелина крепко сжимала его руку — она единственная могла понять его чувства.

Когда он добрался до Большого зала, там были почти все защитники Хогвартса, живые и павшие. Погибших было так много, что у Джорджа закружилась голова от страха — он был на пределе. Только позже он заметил свою семью: они стояли в углу, сгрудившись, и с каждым шагом, что Джордж приближался к ним, он чувствовал, как быстрее бьется его сердце.

Среди них не было Фреда.

Первым его заметил отец и отступил, освобождая дорогу, и уже тогда Джордж понял, почему он не увидел Фреда среди них.

Его близнец лежал там, на полу.

Ноги не могли его удержать. Джордж рухнул рядом с Фредом и сжал его руку в своей и понял, что ничего не чувствует. Он не мог сделать вздох или сказать хоть слово. Он смотрел на бледное лицо Фреда и мог думать только о том, чтобы лечь рядом с ним и больше никогда не вставать.

Ему потребовались месяцы, чтобы перестать просыпаться посреди ночи в кошмарах. У него все еще дрожали руки. Но Анджелина была рядом — и Джордж был ей за это благодарен.

Она рассказала Джорджу, что влюбилась в него еще на четвертом курсе, когда Фреда интересовали только кровяные конфеты и блевательные батончики, а Джорджу нравилось говорить с ней о квиддиче. Она рассказала, что смущалась разговаривать с ним, поэтому смеялась над шутками Фреда, когда они втроем гуляли по Хогсмиду. Она рассказала, что уговорила Фреда позвать ее на бал, только чтобы заставить Джорджа ревновать. Она рассказала, что во время войны Фред утешал ее, успокаивал ее разбитое сердце — ведь Джордж не обращал на нее никакого внимания.

Теперь Анджелина обнимала Джорджа, целовала его, согревала горячим чаем с медом и корицей. Она помогала ему. Но не она спасла его.

Его спасло то, что

Фред открыл глаза.

И сжал его руку в ответ.

Когда Рон впервые пришел на работу в магазин к Джорджу, тот небрежно махнул в сторону склада — мол, разбирайся сам. Рон и стал разбираться: целыми днями метался между основным помещением и складом, следил, чтобы товары не заканчивались; улыбался посетителям, пытаясь запомнить весь ассортимент; подменял Верити на кассе, если ей нужно было отойти. Пару раз застукал мальчишек, пытавшихся что-то украсть, и ностальгически вздохнул, посетовав про себя, что у ребят просто не было мантии-невидимки — неудачники!

Вообще-то Рону работа даже понравилась: после целого дня на ногах он, конечно, падал без сил — делать вечером не хотелось вообще ничего. Зато днем носился по магазину, подпитываясь энергией черт знает откуда, рассказывая и показывая, какие товары и для чего подходили. Подсовывал малышам пушистиков, подросткам — обморочные орешки и любовные зелья (особенно рекомендовалось их совмещать, чтоб наверняка), а взрослым — исчезающие шляпы (по себе знал, как иногда хотелось спрятать голову в… шляпу).

Через пару недель он даже научился не ошибаться в выдаче сдачи и замечал мелких воришек еще до того, как они забегали в магазин. Через месяц он поразил Джорджа тем, что составил настоящий бухгалтерский отчет — у него сошлось не все, но Джордж махнул рукой и рассказал, что такое случалось у них постоянно.

Так что в целом Рон справлялся, и Джордж — вроде — был доволен. Сам брат почти не появлялся в магазине и целые дни проводил в лаборатории. По крайней мере, Рону он говорил, что делает новые товары. Товары на складе, действительно, появлялись, однако никаких новых продуктов Джордж не создавал, и Рон подозревал, что тот только использует их старые с Фредом записи, да и вообще большую часть времени занимается отнюдь не производством чего бы то ни было.

Однако вмешиваться Рон не хотел и учить Джорджа жизни не собирался — ему с лихвой хватало того, что тот не буянил, не бухал как черт и над самим Роном не издевался. Гермиона, правда, уговаривала Рона поговорить с братом, попробовать выслушать его и постараться помочь, но Рон искренне считал: чем меньше он будет дергать Джорджа, тем лучше будет им обоим. Да и о чем говорить с ним, Рон решительно не знал. Не будет же он в самом деле сочувствующе говорить с ним о Фреде?!

Так что Рон спокойно работал, а Джордж прятался в лаборатории. Пока в один из вечеров после закрытия магазина Рон не обнаружил, что у них на складе закончились оказавшиеся очень популярными жвачки-липучки, и отправился к Джорджу.

Брат сидел в лаборатории и действительно активно над чем-то работал: по крайней мере, самопишущее перо что-то бодро записывало, а у самого Джорджа не было брови: похоже, эксперимент не удался (или, наоборот, удался — тут все зависело от цели).

— У нас закончились липучки, — сообщил Рон, прислонившись к косяку двери, чтобы немного перевести дыхание. — А они очень популярны у малышни.

— Так сделай их, — буркнул Джордж, не поворачиваясь.

Рон замер. Он не был уверен, как ему стоит реагировать на слова брата — может, тот заработался и случайно принял его за Фреда?..

Не услышав никакой реакции, Джордж резко обернулся к Рону и поднял брови:

— Малыш Ронни, даже такой неуч, как ты, справится с липучками.

— А…

— Ингредиенты — там, — Джордж махнул рукой куда-то в сторону, — котел в подсобке. Что-нибудь испортишь — выгоню с работы.

И, как ни в чем не бывало, вернулся к своим записям.

Рон почувствовал острое желание выпить чего покрепче и глубоко вздохнул. Ладно, подумал он, задержаться после работы, чтобы помочь брату, не так уж и плохо. А сделать липучки… Что ж, даже если Джордж считает, что он справится…

И Рон решительно направился к шкафу с ингредиентами. Распахнув его, он замер: в шкафу было семь полок, каждая из которых была заставлена самыми разными скляночками и штуками. На половине из них не было никаких пометок; в той же половине, где были надписи, не было никакой логики. В общем, в шкафу царил жуткий беспорядок.

— Ну и бардак! — Не сдержался Рон. И вправду, по сравнению с этим шкафом его квартира была просто образцом порядка. И как Джордж в этом разбирался?!

Молчание со стороны Джорджа показалось Рону каким-то слишком напряженным, он обернулся — и столкнулся с нечитаемым выражением на лице брата.

— Не вздумай что-то менять местами, — сказал Джордж и вернулся к работе.

Рон пожал плечами и принялся искать рецепт липучек.

В конце концов, у него получилось сделать целую партию липучек, и домой он уходил жутко уставшим, но чертовски довольным.

Потом так и повелось: Рон работал в магазине с посетителями, а вечерами помогал Джорджу в лаборатории. Обычно он восстанавливал запасы уже привычных товаров, с простыми рецептами, в которых даже он не мог напортачить. Но иногда Джордж поручал ему что-то более сложное, и Рон, на свое удивление, быстро учился: теперь он разбирался, что с чем сочеталось, какие эффекты могли давать те или иные сочетания ингредиентов и какие правила в зельеварении все-таки можно было нарушать, чтобы получился требуемый результат. И только к созданию чего-то нового Джордж Рона так и не допускал. Да и сам Рон не стремился, понимая, что его мозг совсем не заточен под изобретения.

Ему не давала покоя только расстановка ингредиентов в шкафу — ориентироваться в них было очень сложно, при чем, как казалось Рону, не только ему самому, но и Джорджу.

— Может, все-таки наведем там порядок? — Поинтересовался он однажды у брата, когда они оба закончили с работой и теперь убирались в лаборатории перед тем, как разойтись. — Можно поставить их по алфавиту, цвету или по сочетаемости, например.

Рон жил с Гермионой и многое знал о различных способах расстановки вещей (Гермиона обожала раскладывать книги по темам, рабочие бумаги по алфавиту, а зелья — по способам воздействия на организм).

Джордж как-то весь напрягся, услышав предложение, и так надолго замолчал, что Рон уже решил было, что он и вовсе не отреагирует.

Но потом Джордж глубоко вздохнул и сказал:

— Их так расставил Фред. Он всегда отвечал именно за ингредиенты и в целом лучше разбирался в зельеварении, чем в заклинаниях… И я не хочу там ничего трогать.

Рон задумчиво уставился на полки в шкафу. Он понимал, почему Джордж так трепетно относился ко всему, что напоминало о брате. А шкаф действительно напоминал о Фреде — такой же первозданный хаос, как он сам.

Или все же — вдруг подумалось Рону — логика у Фреда была? И Джордж, не желая переставлять ингредиенты, пытался понять, в чем же эта логика состояла? Не даром он иногда подолгу замирал у шкафа, хотя, был уверен Рон, давно уже выучил расположение всех зелий.

Эта загадка больше пришлась бы по душе Гермионе. И все же, все же Рон тоже теперь начал внимательнее присматриваться к беспорядку, царившему в шкафу.

Определенно, зелья и ингредиенты не были расставлены по алфавиту. Не были расставлены они и по сочетаемости: иногда рядом стояло то, что всегда использовалось в комбинации, но иногда — то, что ни за что нельзя было класть в один котел. Увидеть логику в их цветах также не получалось.

Рон пытался считать количество букв и слогов в названиях — не сработало. Он даже попробовал представить, откуда брались ингредиенты — но и в этом не было никакой логики. По-всякому выходило, что никакого смысла в такой расстановке не было: только хаос имени Фреда Уизли, и ничего больше.

Но однажды Рону потребовалось два ингредиента: один с самой нижней, другой — с самой верхней полки. Поморщившись от резкого и горького запаха одного из ингредиентов, Рон облегченно вздохнул, когда второй на запах оказался приторно сладким.

А через мгновение его стукнуло.

Он начал открывать зелья и нюхать их один за другим. И пока он поднимался от полки к полке, то сразу осознавал, как меняется запах: с горького на сладкий.

В конце концов у него закружилась голова от множества запахов, ноги перестали его держать, и он опустился на пол, не сводя восхищенного взгляда со шкафа.

Он не мог поверить, что догадался.

В таком состоянии его и нашел Джордж. Кажется, впервые брат за него испугался — Рон и вправду выглядел странно: улыбался, как дурак, но не мог удержаться на ногах.

Джордж вытащил его из лаборатории, отвел себе в квартиру и усадил на кухне пить воду.

Немного придя в себя, Рон ткнул Джорджа в плечо и счастливо рассмеялся:

— Я догадался.

Джордж красноречиво посмотрел на него, явно думая, что Рон сошел с ума. И Рону пришлось объяснять:

— Я догадался, как Фред расставлял ингредиенты.

Джордж замер и посмотрел на него недоверчиво.

— Запах. — Сказал наконец Рон. — Он расставлял их по запаху.

Джордж мгновение всматривался в него, а потом вскочил с места и умчался — проверять его догадку.

Минут через десять он вернулся, с красными глазами, которые, как подозревал Рон, не имели никакого отношения к горькому запаху зелий с нижних полок.

Не говоря ни слова, Джордж обнял Рона.

И пробормотал ему куда-то в плечо, так, что слова едва можно было разобрать:

— Ты абсолютно прав, малыш Ронни.

Потом они сидели друг на против друга и молча пили чай из больших кружек. Рон видел, как Джордж пытается справиться с нахлынувшими эмоциями, и чувствовал, что гордится им: выдержка у Джорджа была просто потрясающая. Рон мог лишь догадываться, какая буря кипела в душе старшего брата.

Потом Джордж поднял глаза на Рона и сказал — нарочито небрежным тоном:

— Может, ты не такой уж и неуч.

Это было высшей похвалой от брата.

А потом Джордж продолжил:

— У меня тут не очень получается одна штука. Все никак не могу воплотить идею в реальность так, чтобы оно работало. Не посмотришь?

И тогда Рон подумал: все у них получится.

И эхом в тишине едва-едва —

Любимая моя, пробьёмся.

Б.Г. — Не было такой и не будет

«Нам нужно расстаться».

Как только Рон получил письмо от Гермионы, первым его желанием было смять кусок пергамена с небрежно написанными словами и сжечь его инсендио. Но потом он выдохнул; вдохнул и выдохнул еще раз; и отложил письмо в сторону.

После победы над Волдемортом Гермиона почти сразу отправилась в Австралию, Рон с ней не поехал — остаться с семьей в трудный момент было важнее. Зато с ней поехал Гарри, который не мог даже смотреть в глаза Молли, виня себя в том, что он остался в живых. Рон не знал, что случилось в Австралии, но вернуть память родителям у Гермионы не получилось, и она вернулась в Англию и вскоре отправилась доучиваться в Хогвартс. Гермиона продолжала общаться с Роном, первые дни после ее возвращения он утешал ее и говорил, что ей нужно время восстановиться, а потом они вместе поедут в Австралию и все исправят. После войны она действительно была сама не своя: Рон знал, что ей снились кошмары, она всегда спала с палочкой под подушкой и так и не смогла полностью прийти в себя. Рону было не по себе видеть Гермиону такой нервной. Но поэтому-то он и отпустил ее в Хогвартс: она повторяла, что только учеба позволит ей вернуться в свое привычное состояние, успокоит ее. Сам Рон не был уверен, что возвращение в замок, напоминавший о боях и смертях, пойдет ей на пользу. Но спорить с Гермионой всегда было себе дороже.

Первые пару месяцев они переписывались и иногда общались по каминной сети. Несколько раз Рон приезжал в Хогсмид, и они вдвоем гуляли по улицам, пили сливочное пиво и мало разговаривали, больше обнимались и целовались.

И вот теперь — это письмо. На самом деле, Рон не был удивлен. Наверное, все к этому шло: во всяком случае, в глазах Гермионы. В глазах же Рона им обоим нужно было просто больше времени, нужно было прийти в себя, нужно было поддерживать друг друга — и все бы у них получилось. Но, очевидно, Гермиона считала по-другому.

Рон смотрел на письмо и думал, что еще год назад он бы уже мчался в сторону Хогвартса, выхватил Гермиону, попытался бы понять, что происходит, раскричался бы. Связался бы с Гарри, в конце концов. Но сейчас никаких сил у него не осталось, и он продолжал смотреть на кусок пергамена, не зная, что делать.

Сам Рон после победы так и не решил, чем будет заниматься. Когда Чарли вернулся в Румынию, а Джордж — в Косой переулок, Билл снова стал жить с Флер в «Ракушке», Перси переехал в Лондон, а Джинни отправилась в Хогвартс, Рон остался в Норе с родителями. Отец ходил на работу, а мама так сдала за последние месяцы, что Рон взвалил на себя все заботы по дому. Их было не так много, и ему было не в тягость. Иногда он помогал Джорджу в магазине, но большую часть времени тот твердил, что справится сам. Рон не настаивал. Он готовился к сдаче экзаменов за седьмой курс и надеялся в следующем году присоединиться к Гарри в Аврорате.

А еще он строил планы на их с Гермионой совместную жизнь: представлял, как она закончит Хогвартс и устроится на работу, он сдаст экзамены и поступит на службу, вместе они будут снимать квартиру в Лондоне, будут вместе просыпаться по утрам, будут встречаться с Гарри по пятницам, будут ходить в маггловские театры, которые так любила Гермиона. А на выходных обязательно будут приезжать в Нору, собираться за столом и обсуждать новости за неделю, громко смеясь и подшучивая друг над другом.

И вот теперь — письмо.

Отстраненно Рон подумал, что он слишком спокоен. Как будто отношения с Гермионой ничего для него не значили. Как будто ему было плевать.

Словно бы во сне он достал из-под кровати рюкзак, в котором уже лежало все необходимое — привычка, оставшаяся с войны, — засунул палочку в карман джинсов и вышел из комнаты. Решение пришло удивительно быстро. Спустившись на кухню, Рон набросал пару строчек родителям, накинул куртку и вышел на улицу.

«Нам нужно расстаться» — ему нужно было пережить это. Он чувствовал, что был близок к срыву, и одновременно с этим ощущал себя бесконечно спокойно. Было в этом что-то ненормальное.

Почему-то ему подумалось, что он похож на осужденного на смерть: он еще жив, но уже мертв — потому что не боится смерти.

Он трансгрессировал и оказался на голых скалах. Кажется, они когда-то останавливались в этих местах, но Рон этого не помнил. Ветер бил в лицо, Рон мгновенно промерз. Он лег на камни, раскинул руки и закрыл глаза.

Мысли его текли в совершенно разных направлениях. Он помнил: мальчик со шрамом на лбу, купе «Хогвартс-экспресса», зануда с лохматыми волосами, мальчик, потерявший жабу. «Да с ней никто не общается», «Левиоса, а не Левиосааа!», тролль, страх, первая победа. Застывшая Гермиона в Больничном крыле. Пауки, победа над страхом, все ради Гермионы. Он помнил: Гермиона танцует с Крамом. Гермиона обнимает Гарри. Гермиона толкает Рона, Гермиона кричит на Рона, Гермиона плачет из-за Рона. «Он просто великолепен! — Правда?», и вечно этот удивленный тон. Гермиона и Гарри сплетаются телами в его больном подсознании, видениях, вдохновленных крестражем. Поцелуй — болезненно-надрывный — в самой гуще битвы. Прощание с Гарри, слезы Гермионы, гибель Фреда. Все это сливалось у Рона в голове, казалось, все это было с кем-то другим, но не с ним.

Холод пробирал до костей. Рон открыл глаза — над ним раскинулось огромное серое небо.

Он помнил: иступленный шепот Гермионы в их первую ночь после битвы. Они лежали на его узкой кровати в Норе, обнимались, и она говорила, как сильно она его любит. Он тоже любил ее — от любви к ней дыхание перехватывало, и он с трудом мог сложить слова в предложения. Он не умел говорить красиво, но сжимал ее в объятьях и не сдерживал слезы, отчаянно льющиеся по щекам. Она дрожала, и он чувствовал ее дрожь всем своим телом. В тот миг они были отчаянно счастливы — выжившие, но потерявшие слишком много. Им оставалось только радоваться, потому что если бы они не могли радоваться, то потерялись бы в безграничном горе.

И вот теперь Гермиона отказывалась от всего этого. Гермионе больше не хотелось бороться за их отношения. Она была самым умным человеком, которого знал Рон, и если Гермиона решила, что у них все кончено — значит, она поняла что-то намного раньше, чем сам Рон. Значит, Рону тоже нужно было это понять: Гермиона считает, что у них нет будущего, а Гермиона всегда права.

У Рона тоже не было сил бороться.

Но потом в его голову пришла мысль, заставившая его подняться на ноги и, после недолгих раздумий, трансгрессировать в Хогсмид.

Он знал Гермиону семь лет. Он знал, что она всегда права. Но еще он знал, как сильно она может расстраиваться из-за своих же правильных решений. Она умела действовать быстро, но потом долго могла грызть себя из-за последствий. И Рон чувствовал, что не должен допустить этого. Если она считает, что им стоит расстаться, что ж, Рону хватит сил, чтобы принять это решение. Но сначала ему нужно было поговорить с Гермионой.

Из-за холода он чувствовал себя абсолютно спокойным, он представлял, как обнимет Гермиону, скажет, что согласен с ее решением, и оставит ее в покое. А потом, может быть, напьется с Джорджем до черноты в глазах — и начнет жить дальше.

Он отправился сразу в гостиную Гриффиндора: Макгонагалл еще после битвы сказала, что им троим в Хогвартсе всегда будут рады. По пути ему почти никто не встретился, время было позднее.

Но Гермиону он обнаружил даже раньше, чем дошел до башни Гриффиндора. Она стояла в одной из холодных галерей, которую насквозь продувал ветер. Она стояла, обхватив плечи руками, и казалась как будто меньше своего роста.

— Гермиона. — Сказал Рон, и она, вздрогнув, обернулась.

Она была бледна; с красными глазами и впалыми щеками — она больше напоминала привидение, чем саму себя.

Казалось, она потеряла дар речи.

— Я получил твое письмо. — Рон сделал шаг к ней и протянул руку. — Все нормально. Я понимаю. Ты, наверное, лучше знаешь, как поступить.

Гермиона покачала головой, но позволила дотронуться до себя.

— Прости меня. — Тихо сказала она, так что Рон едва ее расслышал. — Я запуталась. Я не хотела этого писать. Прости меня.

Рон смотрел на нее, не в силах поверить своим ушам: Гермиона запуталась?

Она вдруг резко обняла его и прижалась к нему всем телом. Рон не сразу догадался обнять ее в ответ. Они долго стояли так и молчали, пока Рон не отстранился, а потом снял с себя куртку и накинул на Гермиону — она успела продрогнуть.

— Забери меня отсюда, — сказала Гермиона. — Пожалуйста, я так больше не могу. Не могу здесь оставаться.

На ее глазах появились слезы, и Рон кивнул. Вместе они отправились к выходу из замка. Она сама взяла его за руку.

У ворот он обхватил ее за талию, чувствуя, что она не в состоянии трансгрессировать, и перенес их в Нору.

Рон снял с Гермионы куртку, отвел ее к себе в комнату, помог ей снять свитер и джинсы — она сильно дрожала и едва могла шевелиться. Потом уложил в кровать, укрыл одеялом и пледом и погладил по голове. Она смотрела на него, и по ее щекам текли слезы.

Удостоверившись, что Гермиона больше не мерзнет, Рон спустился на кухню за горячим чаем и бодроперцовым зельем на всякий случай, но когда он вернулся, Гермиона уже спала.

К ночи у нее начался жар, и Рон разбудил ее, заставив принять зелье; она не спорила, и, выпив зелье, обессиленно упала на подушки.

— Все будет хорошо. — Тихо сказал Рон и погладил ее по голове.

Вскоре она снова уснула.

* * *

Когда Рон проснулся, он был почему-то в своей кровати, хотя помнил, что засыпал на полу, сжимая ладонь Гермионы. Ему было слишком жарко: спать под одеялом и пледом было не лучшей идеей. Он сел на кровати, потер глаза. Немного болела голова, и было странно от того, что все произошедшее, кажется, ему приснилось.

Не было никакой записки, не было никаких скал, не было никакой Гермионы, просившей забрать ее из Хогвартса. Это все был его кошмар, его воспаленное сознание сыграло с ним злую шутку. Права была мама: есть на ночь было, наверное, плохой идей.

Рон оделся и спустился вниз, еще на лестнице почувствовав непривычный для Норы запах кофе и слегка подгоревшей яичницы.

И замер у самого входа на кухню.

Там была Гермиона: тихонько ругаясь себе под нос, она пыталась снять со сковородки яичницу. На столе уже стояли две кружки с кофе.

Услышав его шаги, Гермиона подняла голову и улыбнулась:

— Доброе утро.

Рон продолжал молчать, не в силах ответить. И тогда улыбка Гермионы померкла и она устало вздохнула:

— Вчера я думала, что больше не выдержу эти отношения на расстоянии. Мне хотелось быть с тобой постоянно, мне не хватало тебя отчаянно, до слез, а я не могла смириться с этим. Не могла больше находиться в постоянном ожидании коротких встреч, мне казалось, что я схожу с ума — в этом огромном, холодном и при этом как будто бы невероятно душном замке, понимаешь? В какой-то момент я подумала, что уже умерла, потому что уже не боялась смерти. И тогда я решила расстаться с тобой, чтобы не испытывать все эти чувства, с которыми я совершенно не могла справиться. Но как только я отправила письмо, я сразу поняла, что ошиблась. Из существующих и известных мне фактов я сделала совершенно неправильный вывод и поэтому не смогла решить поставленную задачу. Я не могла выносить разлуку и решила расстаться с тобой, хотя на самом деле мне нужно было расстаться с Хогвартсом.

Гермиона замолчала и выдохнула с облегчением — как будто очень долго готовила эту речь. Зная Гермиону, возможно, так все и было.

Рон не знал, что ей ответить.

— Я не вернусь в Хогвартс. — Сказала Гермиона, не дождавшись никакой реакции. — Подготовлюсь к экзаменам самостоятельно. А до этого попробую вновь отправиться в Австралию и вернуть память родителям.

— Когда… — Голос у Рона охрип, и ему пришлось прокашляться, чтобы продолжить. — Когда ты это решила?

— Сегодня ночью. Мне было так плохо, будто бы вся боль мира обрушилась на меня. Но потом мне стало лучше — и в этот момент я пришла к единственному верному решению. Я не хочу больше возвращаться в Хогвартс. Я не хочу больше расставаться с тобой.

— Ты уверена?

— Больше, чем в чем бы то ни было. Можно я спрошу?

Рон пожал плечами.

— Когда ты пришел в Хогвартс, ты был так спокоен. Я боялась, что ты начнешь злиться и кричать. Но ты просто был рядом. Почему?

— Потому что я думал, что ты приняла верное решение. Верное не с моей точки зрения, а верное в принципе — потому что ты никогда не ошибаешься. Мне потребовалось семь лет, чтобы наконец признать это.

— Но я ошиблась, — твердо сказала Гермиона. — Я ошиблась, я не подумала, я поступила импульсивно и теперь жалею об этом. Ты сможешь меня простить?

Рону казалось, что они поменялись местами — Гермиона извинялась за свою импульсивность, а он стоял как истукан, не зная, что ему делать с внезапно нахлынувшими на него эмоциями.

— Я люблю тебя. — Вдруг сказал он, и лицо его на мгновение просветлело. Все чувства, которые он испытывал, но не мог выразить, стали вдруг ему очевидны. Ему было больно отпускать ее, но он желал отпустить ее, только чтобы не делать ее несчастной. Тогда он и осознал, что именно он ощущал — это была любовь.

Эти слова, сказанные ей там, на кухне, с запахом кофе и подгоревшей яичницы, с бьющими в окна лучами света, объяснили все, что Рон не мог выразить: обиду на зануду с лохматыми волосами, страх за бледную девушку на больничной койке, смелость в логове пауков, ревность при взгляде на Крама, готовность сражаться ради победы, горячность в ее объятиях, спокойствие, искренность, заботу. Все, что Рон делал в той, казавшейся теперь другой, жизни, было продолжением той любви, которую он осознал только сейчас.

Он мог стоять так и смотреть на нее целую вечность, и ему не нужны были ее поцелуи и ее объятья, ее признания и ее действия, чтобы подтвердить эту любовь. Силы, с которой он любил ее в этот момент, хватило бы на них обоих.

Ей нужно было всего лишь поверить ему.

Он не ждал, что она поверит — но она сделала шаг к нему. А потом еще. И еще. И наконец взяла его за руку, и в ее глазах он увидел то, что едва могла выразить она сама: смешной рыжий мальчик в купе «Хогвартс-Экспресса», «ты знаешь, у тебя грязь на лице», твердая решимость на его детском лице, «это единственный способ… мне придется пожертвовать собой». Даже со сломанной ногой Рон защищает их от Блэка, обжимается по углам с Лавандой, уходит в темноту леса, не прощаясь; его поцелуи с силой, свойственной только ему; их отчаянные объятия; его искренние слезы; его сбивчивый шепот.

И не было в тот миг в мире двух людей, сильнее любивших друг друга, чем рыжий мальчик, не умевший выражать чувства, и лохматая девочка, иногда все-таки совершавшая ошибки.

— Кстати, меня зовут Гермиона Грейнджер, а вас?

— Я — Рон Уизли.

Сегодня мой друг защищает мне спину

А значит, и шансы равны

Высоцкий — Их восемь, нас двое

Друзьями они никогда не были.

Если в чем-то Рон и был уверен, так это в том, что Драко Малфой — никакой ему не друг. Они могли сколько угодно сражаться плечом к плечу, могли вместе прогуливать бесполезные пары на курсах в Аврорате, могли вместе напиваться в барах по пятницам, могли подтрунивать над Гарри. Но друзьями они не были.

Когда после обучения в Хогвартсе на восьмом курсе и успешной сдачи выпускных экзаменов Рон пришел на курсы Аврората и увидел там Малфоя, он, надо сказать, охренел. Малфой выглядел как всегда самоуверенно — ничего этому хорьку не делалось! — и, кажется, совершенно не смущался. Нет, это ж надо было такое представить: Малфой хочет стать аврором? После всего случившегося?!

В общем, Рон долго и эмоционально делился своим непониманием с Гарри — с достаточной громкостью, чтобы Малфой обязательно услышал. Тот услышал, абсолютно по-малфоевски скривил губы и без всякого страха двинул к ним.

— Заткнись, Уизли, хватит портить всем настроение, — сказал Малфой, привычно растягивая слова.

Ну Рон и озверел — схватил его за шиворот и встряхнул хорошенько, от души.

Разнимали их всем Авроратом.

Робардс потом орал на обоих, влепил первый выговор, сообщил, что драк не потерпит и в следующий раз вышвырнет их обоих к чертовой матери из министерства.

Рон потирал разбитую скулу, Малфой хлюпал сломанным носом. Тогда-то они и решили заключить перемирие: вылететь из Аврората никому не хотелось.

И разумеется, Робардс — вот же мстительный сукин сын — поставил их в одну тройку. Третьим у них был Гарри, и, надо сказать, сам Гарри был отнюдь не счастлив по этому поводу. Работать с Роном и Малфоем было невозможно: эти двое либо в упор игнорировали друг друга, что мешало совместным действиям, либо грызлись так, что даже преступники предпочитали немедленно отправиться в Азкабан, чтобы не терпеть обоюдные оскорбления этих двоих. Но Гарри был молодцом, держался изо всех сил и даже ни разу не набил морду ни одному, ни другому, хотя даже у миролюбивого Поттера чесались руки.

Постепенно, впрочем, все трое заметно сблизились. Этому способствовало постоянное нахождение рядом с друг другом: они работали вместе по восемь-десять часов в сутки, а еще иногда и дежурили по ночам. Конечно, попадали и в передряги: Британия кишела бывшими пожирателями смерти и просто преступниками, и со всеми нужно было разбираться. Вскоре и Рон, и Драко поняли, что оба не просто так оказались в Аврорате. Рону пришлось смириться с тем, что Драко сражался вряд ли хуже самого Рона, а Драко пришлось принять тот факт, что Рон распутывал сложные преступления едва ли не лучше самого Драко.

Впрочем, стоило Гарри вздохнуть с облегчением, осознав, что эти двое больше не будут ругаться друг с другом, как произошло то страшное, чего Гарри следовало бы опасаться — эти двое нашли общий язык, и теперь на пару подшучивали над Гарри. Драко шутил чуть злее, Рон — чуть добрее, но в целом это зависело от их настроения. Так что Гарри уже и не знал, что хуже: смотреть, как Драко с Роном не выносят друг друга, или видеть, как они радостно объединяются, чтобы поиздеваться над ним, Гарри.

Спустя год после начала службы в Аврорате они даже подняли стаканчик в честь Робардса за то, что поставил их в одну тройку — вот же прозорливый сукин сын оказался.

В конце концов Драко органично вписался в их жизнь: миссис Уизли даже пригласила его однажды на ужин в Нору. Драко был смущен и сильно нервничал, а Рон, ехидно глядя на все попытки Драко привести себя в порядок перед ужином, только посмеивался, отказываясь как-либо ему помогать. Наконец, его спас Гарри — объяснил, что семье Уизли все равно, как он выглядит. И что лучше бы Драко переживал насчет того, чтобы уйти на своих двоих из Норы… Тут Гарри выдержал эффектную паузу и объяснил побледневшему Драко, что миссис Уизли готовила так вкусно, что не все после ужина могли самостоятельно подняться. «Придурок», сказал Малфой и махнул рукой на все своих прихорашивания.

Ужин, конечно, удался.

И потом удавался еще пару раз: Малфой всем понравился, потому что мало ел, и его стали приглашать.

На свадьбу Гарри и Джинни Малфоя тоже пригласили. Они с Роном напились, орали маггловские песни прямо под окнами молодожен и гоготали так, как будто были не серьезными аврорами, а малолетками, вылетевшими из школы за хулиганство.

Когда на работе выдавалась свободная минутка, Рон доставал шахматы и рубился с Драко: тот был неожиданно хорош в этой игре, и Рон, отчаявшийся было найти достойного соперника, радовался. Малфоя он все равно часто обыгрывал, но иногда и Драко умудрялся уделать его, и тогда Рон ходил злой весь остаток дня. Играли они на выпивку — а Драко, в отличие от Рона, предпочитал хороший алкоголь, и Рон скрипел зубами каждый раз, когда наступала его очередь проставляться.

И все же друзьями они никогда не были. Рон считали Гарри своим лучшим другом, а еще у него были Невилл, Симус и Дин. Ему и так хватало друзей. Малфой был коллегой — коллегой, на которого можно было положиться и которому Рон доверил бы свою жизнь, но ведь это еще не делало их друзьями, верно?

Прошло от силы полтора года после начала их службы, когда они попали в засаду. Обыскивали старый притон пожирателей на севере Уэльса, решили разделиться, не чувствуя опасности, а оказалось, что дом был отнюдь не пуст. Рон не видел, как Гарри шибануло проклятьем, только услышал вопль «Поттер, придурок!» Малфоя, увидел вспышки заклинаний и рванул туда. Драко сражался сразу с двумя, Гарри лежал где-то на полу. Рон в красках представил, что с ним сделает Джинни, если он не вернет Гарри в целости и сохранности, потом вырубил одного из нападавших на Драко и бросился проверять Гарри. Тем временем Малфой разобрался с оставшимся пожирателем, и, схватив обоих, трансгрессировал в Аврорат. Рон же отправился в Мунго с отключившимся Гарри.

Потом оказалось, что проклятье, попавшее в Гарри, было достаточно мощным, и он выбыл из строя недели на две. Рон и Драко остались одни.

Без Гарри было скучно — подшучивать можно было теперь только друг над другом, но даже это за столько лет уже успело наскучить. Когда же они вдвоем собрались выпить, Малфоя потянуло на разговоры: заплетающимся языком он сообщил Рону, что никогда не думал, что будет считать Уизли своим другом.

Ну и дернуло Рона сказать, что он, Рон, вовсе не считает его, Драко, своим другом.

Малфой потом еще неделю игнорировал его, ограничивая общение только рабочими вопросами, и Рон отчаянно заскучал: не хватало Гарри, не хватало интересных дел и задержаний, да даже Малфоя, черт бы его побрал, не хватало.

А спустя еще неделю их вдвоем отправили на задержание какого-то мелкого преступника. По сообщениям свидетеля, тот не был опасен. Вот только то ли свидетель был слепой, то ли преступник был хорош в маскировке, но их встретили таким мощным залпом заклятий, что Рон с Драко едва успели спрятаться за ближайшими деревьями. И потом, едва отдышавшись, бросились в атаку. Будь преступник один, они бы вдвоем справились, пусть и попотев; но вскоре подоспел его пособник — и теперь их силы были равны. Вот только Рон и Драко не могли пользоваться запрещенными заклинаниями, в то время как их соперники швырялись Авадой Кедаврой, так что Рон с Драко могли лишь уворачиваться, пытаясь выжить.

Рон не заметил, как в Драко врезался черный луч, а когда обернулся, Малфоя уже швырнуло на дерево со всей дури, и тот свалился на землю и не поднялся.

Рон как будто озверел: сначала Гарри, теперь Драко. Он дрался как лев, но этого было недостаточно — что он мог сделать один против двух?

Его ударило заклинанием, плечо вспыхнуло такой болью, что у Рона почернело в глазах. Едва осознавая свои действия, он смог швырнуть проклятьем в одного из нападавших и, пока тот отвлекся, пытаясь уклониться, врезал другому по-маггловски, дезориентировав в пространстве. Это был его шанс — он успел бы трансгрессировать, броситься за помощью в Аврорат. У него была четкая инструкция: в случае повышенной опасности — вызывать подмогу. Его никто не посчитал бы трусом, если бы он вернулся за другими аврорами. Его никто не отправил бы под трибунал, если бы он выполнял инструкцию.

Вот только Драко бы погиб. Даже одной минуты после исчезновения Рона хватило бы, чтобы эти двое убили Малфоя и скрылись. Нет. Этого Рон не мог допустить.

И он поднял палочку повыше и, не обращая внимания на кровоточащее плечо, стал швырять одно заклинание за другим.

Когда красный луч ударил его в грудь и Рон рухнул на землю, он почему-то подумал о том, что умереть в один день с Малфоем было просто охренительной насмешкой судьбы.

А потом его накрыло темнотой, и он отключился.

* * *

Когда Рон очнулся, по запаху и тишине он сразу догадался, что лежит в Мунго. Он не чувствовал боли, видимо, эффект от обезболивающих зелий еще не прошел.

Он открыл глаза, повернул голову и увидел Малфоя — тот сидел на соседней койке и играл сам с собой в шахматы. Почувствовав взгляд Рона, Драко поднял голову и ухмыльнулся:

— Ну и придурок же ты. Мог бы отправиться за подмогой и вытащить нас обоих. А так мне, как всегда, пришлось отдуваться.

— Тебе? — Искренне удивился Рон. Он точно помнил, как Драко приложился о дерево и не поднялся.

— Мне-мне, Ронни! Я ведь только притворился, что меня приложило, а сам стал ждать подходящего момента, когда они расслабятся!

— Почему же ты не отправился за помощью? — Спросил Рон. — Вернулся бы с подмогой, ничего мне не сделалось бы.

— Ну и дурак же ты все-таки, Уизли! — Драко закатил глаза. — Я своих в беде не бросаю.

Рон уселся на подушках, окинул взглядом доску и хмыкнул:

— Белыми мат в два хода.

И повернулся к окну, чувствуя, как пыхтит Драко, пытаясь решить эту задачку.

Может, они никогда и не были друзьями… Но теперь они точно ими стали.

Когда Гарри учился в Хогвартсе, то со счета сбился, сколько раз он попадал в Больничное крыло с разного рода травмами. Его лучший друг Рон оказывался там едва ли не чаще самого Гарри. Да даже Гермиона пару раз вынуждена была отлеживаться в обители мадам Помфри, потому что — как сама Гермиона любила говорить — связалась с «этими идиотами». Этими идиотами, разумеется, были Гарри и Рон.

Так что к попаданию в больницу Гарри относился спокойно: случилось и случилось. И никогда не задумывался, что переживают родители, когда их дети получают травмы. Да и с чего ему задумываться об этом, когда Дурслям было на него плевать, родители Гермионы, хотя и волновались, но не могли навестить дочь, а родители Рона, воспитавшие до него пятерых сыновей, относились к детским травмам вполне философски. Так что о чувствах родителей Гарри никогда не задумывался. И все бы так и продолжалось, пока у него не появились собственные дети.

В своем детстве он видел только двух матерей — Петунию и миссис Уизли — поэтому как-то привык к тому, что за детей больше волнуются именно матери, а не отцы. И в его семье, наивно полагал он, будет также. А потом он женился на Джинни Уизли.

Разумеется, Джинни была потрясающей матерью. Но, будучи седьмым ребенком в семье, она переняла спокойствие родителей: разбитые коленки и прочие царапины ее не беспокоили. С удивительным спокойствием она обрабатывала эти незначительные ранки и ругала для профилактики. Но точно — не переживала.

А вот Гарри места себе не находил. Когда Джеймс учился летать на детской метле, подаренной Роном, и свалился с нее, Джинни пришлось удерживать Гарри от того, чтобы немедленно отправиться с сыном в больницу: сам Джеймс отделался легким испугом и только смеялся от щекотки, когда Гарри пытался его осмотреть.

Когда Лили случайно упала с лестницы и сломала себе руку, Гарри несколько дней не мог отойти от нее, даже когда костерост подействовал и дочь совершенно поправилась. А когда Альбус подрался с соседским мальчишкой и пришел домой с разбитым носом, Гарри вообще хотел запереть его дома и больше никогда никуда не отпускать.

— Гарри Поттер — курица-наседка, — смеялась над ним Джинни. — Гарри, пойми же ты, это нормально: все в детстве дерутся и падают. Не надо над ними так трястись.

Конечно, она знала, почему он так переживает. Он хотел уберечь их от всего, хотел дать им то счастливое детство, которого у него самого никогда не было. Но его забота и защита не должны были задушить их — и это Джинни тоже знала.

Когда дети пошли в Хогвартс, легче не стало. О мелких травмах они ничего не знали — не будешь же писать родителям о каждой царапине! Зато крупных травм стало больше.

На четвертом курсе Джеймс попал в Больничное крыло из-за квиддича: на матче с Хаффлапаффом в него врезался какой-то старшекурсник, и, свалившись с метлы, Джеймс сломал ногу и получил сотрясение мозга. Джинни и Гарри примчались сразу, как только директор Макгонагалл сообщила им о случившемся, и тогда здорово перепугались: Джеймс их едва узнал — из-за обезболивающих и костероста он был не совсем в себе. Они просидели с ним до самой ночи, но мадам Помфри выгнала их раньше, чем ему хотя бы немного полегчало.

В ту ночь Гарри впервые за долгие годы увидел, как Джинни плачет: они вернулись домой, и она встала у окна, обхватила себя руками и сказала со слезами в голосе:

— Он так вырос, Гарри.

Их дети, действительно, все выросли.

На следующий год Джеймс снова попал в Больничное крыло, но на этот раз вместе с Алом. Макгонагалл была в ярости: оба Поттера устроили драку в коридорах школы. Гарри с Джинни гордились: сыновья дрались не друг с другом, а со старшекурсниками с Гриффиндора и Слизерина. Тем не нравилось, что Джим и Ал часто тренировались вместе, хотя играли за разные факультеты: Ал был охотником в команде Слизерина, а Джим — в команде Гриффиндора. В Больничное крыло сыновья попали не одни, а утащили за собой еще троих старшекурсников. Так что — вопреки всяким педагогическим принципам — ругать детей Поттеры не стали. Хотя, разумеется, провели с ними серьезную беседу о том, что любые вопросы надо решать не кулаками… а хотя бы заклинаниями!

Джеймс и Альбус по-разному относились к учебе: старший не переживал даже из-за выпускных экзаменов, а Ал так извел себя подготовкой к СОВам, что попал к мадам Помфри из-за переутомления. Когда Гарри с Джинни пришли проведать сына и объяснить, что учеба не главное, оказалось, что Джеймс уже все сделал за них: на правах старшего брата прочитал лекцию о необходимости отдыха и взял на себя контроль за младшим — тому нужно было вовремя питаться и не забывать про сон. Гарри и Джинни вздохнули с облегчением: им удалось правильно воспитать детей.

К тому времени, как Лили закончила Хогвартс, Гарри совсем смирился с неизбежным: дети выросли. Он все еще страшно волновался за них, но уже привык — они могли получать травмы, но они всегда справлялись. И в этом, вероятно, была вся суть жизни.

Однажды вечером Гарри задержался на работе. Вернулся поздно, еще на пороге услышал приглушенные рыдания и испугался — плакала Лили. Больше было некому: Джинни навещала родителей, Джеймс жил отдельно, а Ал уехал в командировку.

Лили была на кухне: сидела за столом, сжимая кружку чая в руках, и всхлипывала.

— Лили, что случилось? — Гарри постарался скрыть в голосе дрожь.

— Ох, папа! — Она снова всхлипнула, вскочила со стула и крепко обняла его. — Люк умер.

Лили рассказывала Гарри о Люке. Старый волшебник, ее первый подопечный, о котором ей поручили заботиться в целительской академии. Он был безнадежен и умирал, и она знала это. Но знать и быть готовым — не одно и то же.

Гарри крепко обнял ее в ответ, погладил по спине, пробормотал что-то успокаивающее. На самом деле, он понимал: никакие слова не смогли бы облегчить ее боль. Его дочь впервые столкнулась со смертью — с тем, что нельзя было вылечить костеростом, с болью, которую нельзя было смягчить никакими зельями, и с той неизбежностью, которую едва ли можно было отсрочить. Но Гарри знал, что она сможет справиться с этим, а он будет рядом — как и всегда.

Перехватив Джеймса поудобнее, Джинни внимательно наблюдала за тем, как Рон делал чай. Гарри задерживался на работе, а Гермиона уехала в очередную командировку, поэтому вечером Рон навестил Джинни. Ей было тяжело: Джеймсу едва исполнилось два года, а она уже забеременела вторым ребенком. Мама говорила, что так проще — рожать подряд, чтобы потом они росли все вместе. Но Джинни уже твердо решила: больше она точно рожать не будет. Хватит с нее двух детей. Конечно, Гарри мечтал о троих, но вторая беременность проходила слишком тяжело. Джинни не была уверена, что сможет решиться на такое еще раз. С Джеймсом было проще — она продолжала работать чуть ли не до самых родов — но со вторым малышом она едва могла выходить из дома. К счастью, Рон всегда был рядом, чтобы помочь.

Джинни знала, что для Рона это совсем не в тягость — он всегда обожал детей. И в своем крестнике Джеймсе он души не чаял. Рон мечтал о своих детях, но Гермиона была решительно против, и ему ничего не оставалось, кроме как смириться. Иногда Джинни шутила, что Рону нужно было жениться не на Гермионе, а на Гарри — тот тоже очень хотел большую семью. А сама Джинни, как и Гермиона, хотела бы чуть подождать, может, поработать, может, пожить в свое удовольствие. Но она прижимала к себе Джеймса покрепче и сдерживала очередной приступ тошноты — ничего, она знала, что справится.

Наблюдая, как Рон разливал по кружкам чай, Джинни вдруг подумала, что с братом что-то не так. Движения резкие, губы сжаты, брови нахмурены. И он почти ничего не сказал за весь вечер, думая о чем-то своем.

Джинни дождалась, пока брат сел рядом, потрепал Джеймса по макушке и отхлебнул чай, и только потом спросила:

— Что случилось?

Рон едва не подавился чаем и забавно фыркнул, подняв на нее глаза.

— С чего ты…

— Ой, Рон, вот не надо. Я знаю тебя всю жизнь, и я вижу, когда с тобой что-то не так.

Брат замолк и уткнулся взглядом в чашку. Джинни терпеливо ждала — знала, что Рон не мог долго от нее что-то скрывать. Спустя пару минут он тяжело вздохнул и все-таки сказал:

— Гермиона считает, что нам лучше на время разъехаться.

Этого Джинни никак не ожидала; она удивленно посмотрела на Рона, не зная, что ответить на его слова. Гермиона хочет расстаться с Роном?! Да что, черт возьми, у них происходит?.. Это она и спросила у брата. Тот только плечами пожал:

— Говорит, что ей слишком скучно. Что я либо на работе, либо сижу дома. И что она устала каждые выходные проводить в Норе. И от моего, как она говорит, нытья из-за детей тоже устала.

Джинни с болью заметила, что в голосе брата нет ни капли злости — только какое-то глухое отчаяние. Он казался спокойным, но Джинни видела, как крепко, до побелевших костяшек, он сжимал кружку.

Иногда Джинни казалось: Рон так любит Гермиону, что готов сломать самого себя ради нее. Иногда Джинни казалось: Гермионе этого будет недостаточно.

Все, что могла сделать Джинни — взять Рона за руку, сжать его пальцы покрепче и сказать:

— Ты справишься.

В этом она была уверена.

* * *

Спустя пару недель Рон с Гермионой действительно расстались. Рон вернулся в свою старую комнату в Норе. Джинни, не слушая никаких возражений брата, оставила Джеймса на Гарри и тоже отправилась в Нору.

В комнате Рона она сразу заметила идеальный порядок и самого Рона, потерянно сидевшего на кровати.

— Ты убирался? — Зачем-то спросила она, хотя уже знала ответ.

— Да. Меня раздражали лишние вещи.

Джинни села рядом, обняла брата за плечи; тот не сопротивлялся. Они сидели молча, кажется, целую вечность.

Она знала: у Рона был нервный срыв. Она видела его таким только однажды, спустя пару месяцев после гибели Фреда. Родители тогда уехали к Чарли, чтобы немного отдохнуть от всего произошедшего, а Рон остался в Норе один, чтобы следить за домом. В одни из выходных Джинни сорвалась из Хогвартса в Нору, соскучившись по родным стенам. Она ожидала увидеть бардак и горы немытой посуды, накопившиеся за время одиночного проживания Рона в большом доме, а увидела идеально вычищенную кухню, какой она не была даже при маме, и брата, сидевшего на полу в окружении тряпок и воды и с белым от едва сдерживаемых слез лицом.

— Я не могу это отмыть, — сказал он тогда, — здесь везде мокрая земля, и это так мерзко.

Джинни почему-то сразу поняла, о чем он говорил: в день похорон Фреда шел дождь, и они все испачкались в мокрой земле.

— Здесь ничего нет, здесь чисто, — тихо сказала она, а потом опустилась на пол рядом с ним, обняла его и сидела так, пока он не успокоился.

Они не говорили об этом, но Рону едва удалось убедить ее вернуться обратно в Хогвартс в понедельник. Потом еще в течение нескольких недель она писала ему почти каждый день, чтобы убедиться, что он в порядке.

У него больше не было срывов. До того дня, как они расстались с Гермионой.

Наконец, Рон отстранился.

— Выпьем чай?

Джинни кивнула, и они спустились на кухню. Пока Рон наливал чай, она наблюдала за ним и заметила, что теперь он казался более расслабленным, чем в прошлый раз, когда они пили чай на ее кухне.

— Прозвучит странно, но ты стал лучше выглядеть с тех пор, как мы виделись в последний раз.

— Это из-за срыва, — ответил Рон, ставя кружки на стол, — мне было очень хреново, но в тот момент я ни разу не пожалел, что со мной рядом нет Гермионы. И понял, что ни за что не смог бы рассказать про то, что со мной происходит.

— Ты не рассказал ей?..

— Про прошлый раз? Нет. Не хотел быть жалким в ее глазах.

— Рон! Ты вовсе не…

— Я знаю, Джин. Но перед ней мне было бы стыдно, перед тобой — нет. Хотя ты моя младшая сестренка, а она — мой друг и девушка, которую я люблю.

— Ты боялся ее осуждения? — Удивленно переспросила Джинни.

Сама она ни секунды не осуждала брата. Испугалась за него — да, но разве могла она осуждать его?

— Дело не в осуждении, а просто… Она не смогла бы сделать то, что сделала ты.

— Но я ничего не сделала!

— Ты была рядом, — он пожал плечами. — Не читала нотаций, не рассказывала, что мне с этим делать, не пыталась объяснить мне, что со мной происходит. Ты просто была рядом. И это по-настоящему помогло.

Он сделал большой глоток чая, а потом продолжил:

— Поэтому, когда это случилось еще раз, я вдруг понял, что мы с Гермионой, действительно, друг другу не подходим. Она всегда мыслит рационально: есть проблема — значит, ее нужно решить. А я думаю так: если видишь, что человеку плохо, просто побудь рядом. Не надо говорить ему, что делать и как справляться. Иногда забота — это всего лишь умение вместе молчать.

Джинни не смогла сдержать улыбки: она и не думала, что Рон может так серьезно размышлять об отношениях. И все же она поняла, о чем он говорил. Она сама чувствовала это: Гарри тоже всегда стремился что-нибудь предпринять, чтобы спасти ее, а ей всего лишь нужно было, чтобы он посидел рядом.

— И ты не переживаешь, что вы расстались?

— Переживаю, конечно, а как иначе? Но думаю, что смогу справиться с этим. Я чувствую себя так, как будто мне вдруг стало легче дышать. Словно все эти годы, что мы были вместе, я был не совсем собой. Как будто пытался стать тем, кем не являюсь, ради того, чтобы она меня приняла. Но это не сработало. И знаешь, я этому рад.

— И это здорово, Рон, правда. Уверена, что у тебя все обязательно будет хорошо.

Рон кивнул и улыбнулся ей в ответ.

Конечно, все будет хорошо. В конце концов, у них впереди была мирная, счастливая жизнь.

Фред и Джордж никогда не ссорятся. Это — аксиома, не требующая доказательств. Фред и Джордж всегда вместе, они не разлей вода. Фред и Джордж во всем согласны, Фред и Джордж всегда дополняют друг друга, Фред и Джордж — единое целое.

На самом деле, только Ли знает: это полная чушь. На самом деле, близнецы Уизли еще как ссорятся, вот только этого никто не видит. Никто — это, конечно, не считая Ли. Ли Джордан всегда не в счет, когда дело касается близнецов Уизли. Но сам Ли знает о них больше, чем все остальные, больше, чем их семья, больше, чем их приятельницы. Ли знает о близнецах Уизли больше, чем они сами бы хотели.

Но у них комната на троих, и Ли всегда замечает, когда с Фредом или Джорджем что-то не в порядке. Когда они ссорятся, Фред становится злее, а Джордж — грустнее. Фред огрызается, шутит слишком зло и повышает голос; Джордж закрывается в себе, уходит на несколько часов и молчит. Когда они ссорятся, их невозможно спутать.

Ли помнит их первую ссору. Это было на первом курсе. Они втроем выбрались в Запретный лес, и Джордж повредил ногу. Ли видел, что его лицо покорежило от боли, но он даже не застонал. Только упорно тащился вперед и ничего не сказал Фреду. Ли помогал Джорджу идти, пока Фред шел впереди, ничего не замечая. Ли перевязывал Джорджу ногу мокрым полотенцем, чтобы облегчить боль, когда они вернулись в спальню. Фред даже не спросил, что они вдвоем так долго делали в ванной. На следующий вечер Фред снова предложил прогуляться, и тогда-то Джордж не выдержал: молча поднялся с кровати, надел свитер и вышел из спальни, прихрамывая. Хлопок двери послужил ответом недоуменным выкрикам Фреда. Ли тогда пришлось объяснять Фреду, что тот сделал не так, а потом они вдвоем убеждали Джорджа, устроившегося спать в гостиной Гриффиндора, вернуться наверх в спальню.

Второй раз близнецы крупно поссорились на четвертом курсе. Они уже тогда начали разрабатывать свои собственные приколы, и Фред предложил проводить эксперименты на младшекурсниках. Джордж сообщил Фреду, что тот просто придурок, раз готов так рисковать детьми. Близнецы потом не разговаривали неделю, а сошлись на том, что сначала всю продукцию будут тестировать на себе и только потом — на других.

В третий раз они поссорились из-за девушки. На Святочный бал Фред позвал Анджелину; уже тогда она очень нравилась Джорджу — а Фреду, как понимал Ли, было от этого только веселее. Ему нравилось провоцировать всех окружающих, даже собственного брата; ему нравилось вносить хаос во все, к чему он прикасался. Конечно, Анджелина согласилась. А Джордж, узнав об этом, решил на бал совсем не ходить. В тот вечер Ли вовсе не хотел разбираться с близнецами — его ждала девушка и он хотел неплохо отдохнуть — но ему пришлось ставить заглушающие на спальню, потому что Фред и Джордж орали друг на друга.

— Ты знал, что она мне нравится! Знал, и все равно позвал ее! Хотя сам не раз говорил, что Анджелина для тебя — только друг, и ничего больше.

— А что тебе мешало позвать ее первым? Я знаю — что! Ты трус, братец!

— Это я-то трус?!

— Да, ты! Ты всегда всего боишься! — Фред мерзким голосом передразнил Джорджа. — Ой, Фред, давай не будем устраивать взрыв, вдруг что пойдет не так! Ой, Фред, давай не будем испытывать нашу продукцию на детях, вдруг они отравятся! Ой, Фред, давай не будем делать то, не будем делать это!

Глядя на побелевшее от злости лицо Джорджа, Ли понимал, что Фред перегнул палку. Джорджа действительно нельзя было назвать трусом; да, он был чуть менее безбашенным, чем Фред, но эта разница едва ли была заметна стороннему наблюдателю. И Фред, в конце концов, был просто несправедлив.

Джордж сделал то же, что и обычно во время ссор с Фредом: молча вышел из комнаты, хлопнув дверью.

— Ты дурак, Фред, — не удержался Ли, — ты реально дурак.

— Да пошли вы оба, — сказал тогда Фред и тоже вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Ли сел на кровать, стащил с себя пиджак, в котором собирался идти на бал, и от души выругался.

На бал он тогда все-таки пришел: дал себе время успокоиться и явился почти вовремя. Там уже был Фред, злющий как тысяча чертей, но не было Джорджа. Весь вечер Ли невольно оглядывался в поисках второго близнеца и точно знал, что Фред тоже места себе не находит. Близнецы могли ссориться сколько угодно, но на самом деле они всегда были друг за друга горой — и Ли знал это, как никто другой.

Время приближалось к полуночи, все начали расходиться, и Фред выловил Ли:

— Не видел Джорджа? Его не было на балу!

Ли вдруг осознал, что голос Фреда дрожал; сам Фред был бледен.

— Нет, я…

— Ли, я чувствую: что-то не так. Я просто… черт, я так виноват перед ним.

Нервозность Фреда передалась и Ли. Вдвоем они ушли с бала и направились в спальню, перескакивая через ступеньки.

Войдя в комнату, оба застыли на пороге: на полу лежал, завалившись на бок, Джордж. В руке у него был зажат флакон — пустой флакон из-под зелья. Из флакона на пол стекали черные капли. Ли бросило в дрожь: он узнал эту черную жидкость — пару недель назад они разбирали напиток живой смерти на зельеварении. Он медленно перевел взгляд на Фреда: тот, казалось, стоял в ступоре, тоже не сводя взгляд с флакона.

Наконец, оцепенение спало; вдвоем они бросились к Джорджу, и тогда оба заметили — в другой руке он сжимал кусок пергамента.

Пока Фред бил Джорджа по щекам, пытаясь привести в сознание, Ли потянулся и вытащил пергамент из ослабевших пальцев близнеца.

«Фред, ты был прав — я трус. Но моей смелости хватит на то, чтобы покончить со всем этим. Джордж».

— Фред… — Ли едва узнал своей голос, — прочитай…

Фред выхватил записку из его рук, пробежал глазами, а потом сказал:

— Ах ты, ублюдок!

И — со всей силы зарядил Джорджу в нос.

Кажется, Ли с Джорджем вскрикнули одновременно. Джордж тут же сел, зажал нос руками и возмущенно уставился на Фреда:

— Как ты догадался?! — Прогнусавил он.

— Ты чертов придурок, — только и сказал Фред, поднялся и вышел из комнаты, с такой силой хлопнув дверью, что с тумбочек попадали предметы.

Ли перевел взгляд на Джорджа:

— Что это было?!

— Розыгрыш, — буркнул Джордж. — Хотелось проучить этого самовлюбленного идиота.

Ли только застонал и растянулся на полу рядом с Джорджем.

— Мерлин всемогущий, мне-то это за что, а…

PS.

Через полчаса Фред вернулся. Джордж с помощью Ли вылечил нос и теперь сидел и выслушивал нотацию о правильном общении с братом и лучшим другом.

— Ну, и как ты это сделал? — Хмуро спросил Фред от двери, скрестив руки на груди.

— О, я рад, что ты спросил! — Джордж, действительно, чуть ли не подпрыгнул от радости. — Я усовершенствовал наши обморочные орешки, и они теперь работают! Хочешь попробовать?

Фред пожал плечами и взял протянутый орешек.

— Ты только присядь на кровать, — заботливо сказал Джордж.

Вдвоем с Ли они наблюдали, как Фред съел орех, его глаза закатились и он упал на кровать. Несколько мгновений оба молчали, а потом Джордж сказал:

— Правда, я не придумал к ним антидот… Думаю, у нас есть еще пара часов в запасе прежде, чем он очнется.

— Уизли, — сказал Ли и закатил глаза. — Я даже не знаю, почему до сих пор общаюсь с вами двумя.

— Хьюго засыпает под классическую музыку, — сказала Гермиона, укачивая на руках малыша.

В комнате тихо играл вальс: она купила проигрыватель три месяца назад, когда возненавидела плач Хьюго. И это помогло — сын затихал, если она включала музыку.

Может быть, дело было в том, что сама Гермиона успокаивалась, прислушиваясь к Чайковскому, Бетховену, Вивальди. Она могла часами сидеть в кресле, убаюкивая в руках Хью, и слушать музыку. Ничто во всем мире не могло потревожить ее. Она дышала спокойно и размеренно, не плакала. Прислушиваясь к тихим звукам пианино, скрипки и флейты, она чувствовала себя хотя бы немного лучше.

— Я заходил в Нору, — сказал Гарри. — Молли очень ждет тебя. Как и Роза.

— Розе нет даже трех лет, — ответила Гермиона, покрепче прижимая к себе сына. — Она не понимает, что происходит.

— Тогда почему ты переживаешь, что она будет жить с тобой?

— В Норе ей безопаснее, чем со мной.

— Гермиона…

— Нет, Гарри, ты же знаешь, я пока не готова.

Они говорили об этом уже в третий или четвертый раз. Гарри не мог понять, почему Гермиона так уверена, что не справится с двумя детьми, но и Джинни, и Молли только качали головами: если Гермиона уверена, что Розе лучше быть в Норе, пусть там она и остается.

— Как твои дети, Гарри? Как Джинни?

— Все в порядке. Джинни передает тебе привет и надеется, что на выходные ты придешь в Нору.

— Я приду.

Разговор не клеился. Гермиона гладила по голове сына и молча смотрела, как Гарри разбирал купленные продукты.

— Что ты хочешь на ужин?

— У нас еще осталась каша с утра, так что ничего не нужно, спасибо, Гарри.

— Гермиона. — По его голосу она сразу поняла, что он настроен решительно. — Тебе нужно хорошо питаться. Ты слишком похудела за последнее время. И Хью…

— Мой сын в порядке, — резко сказала она.

— А ты нет.

Она сжала губы. Уже знала, к чему ведет этот разговор.

— Только попробуй сейчас произнести его имя.

— Гермиона…

— Нет, Гарри, хватит. Я не могу говорить об этом, ладно? Не могу.

— Хорошо. Но я сделаю мясо, и ты поешь его при мне, идет?

Она молча кивнула. Закрыла глаза, откинулась на спинку кресла и вновь прислушалась к музыке, доносившейся из приемника. Постаралась успокоиться. Гарри звенел сковородкой на кухне, Хью посапывал в ее руках, а Рон был мертв уже три месяца.

Три месяца назад она страшно не высыпалась: Хьюго плакал и кричал по ночам, она пыталась его успокоить, но ничто не помогало. Рон не высыпался так же, как и она, и был недостаточно внимателен на работе. Во время одного из рейдов его убило шальное проклятье.

Гермиона помнила день, когда узнала об этом: к ней пришел Робардс, и она все поняла сразу, едва увидела его на пороге дома.

Она держала Хьюго на руках и не слышала слова, которые произносил Робардс. Только кивала, обнимая сына. Потом не плакала: ни в тот день, ни на следующий, ни через неделю, когда Рона хоронили с почестями. Смотреть на него она не могла; вспомнить, каким он уходил на дежурство, ставшее последним, — тоже. Иногда ей казалось, что она и вовсе не помнит, как он выглядел.

Гарри заходил к ней каждый день, помогал с детьми, приносил продукты, готовил ужин. Гермиона знала: друг чувствовал себя виноватым, ведь он был в рейде с Роном в тот день и не смог его спасти. Но у Гермионы не было сил утешать Гарри, она не могла сказать, что все будет хорошо, что они справятся. Она попросила Молли побыть с Розой. Хью не мог без матери, но Роза чувствовала себя в Норе, как дома.

Гермиона не знала, как будет рассказывать детям о том, что их отец погиб героем.

Она покрепче прижимала к себе Хьюго и пыталась перестать винить его в том, что Рон не высыпался и не был достаточно внимателен. Хьюго не был виноват, Гарри не был виноват. Никто не был виноват в том, что случилось.

Из проигрывателя звучала тихая музыка, на кухне Гарри готовил еду, а Рон был мертв уже три месяца.

Гермиона закутывается в плед, обхватывает горячую кружку ладонями и смотрит на Рона снизу вверх. Рон стоит у окна, сложив руки на груди, и смотрит вдаль. Там, вдали, ничего не видно — только темная улица и сильный дождь. Дождь стучит по крыше, бьет в окна, и Гермиона улыбается: ей всегда нравился звук дождя.

— Сядешь со мной? — Спрашивает она.

Рон оборачивается. У него серьезное, слишком взрослое для его возраста, лицо. Он одет в широкий свитер, который связала миссис Уизли на прошлое Рождество. В домашних штанах, едва достающих до щиколоток, он кажется забавным.

Он кивает, садится на подлокотник ее кресла, целует в макушку.

— Как себя чувствуешь? — Спрашивает заботливо.

Гермиона почти выздоровела: хорошо быть волшебником — выпил бодроперцового, и простуды как ни бывало. Голова уже не болит, только нос красный-красный от насморка и в горле першит. Она делает глоток чая. Смеется:

— Почти здорова. Ты же знаешь, твоя мама вылечит любого, хочет он того или нет.

Рон улыбается.

Гермиона кладет голову ему на колени; он перебирает пряди ее волос. За окном стучит дождь, они сидят в тепле, и Гермиона чувствует всепоглощающее спокойствие. С Роном хорошо. Она хочет прожить с ним вот так — всю жизнь.

— Гермиона, — вдруг говорит Рон, и она удивленно поднимает голову, смотрит на него, слышит смущение в его голосе.

— Гермиона, — повторяет он. — Выйдешь за меня замуж?

Он не встает на одно колено. У него нет кольца.

У Гермионы красный от насморка нос, а у Рона — дурацкий свитер и штаны, не достающие до щиколоток.

— Конечно, — говорит Гермиона.

Билл Уизли считал себя хорошим старшим братом. Ему казалось, он неплохо справлялся с этой ролью: в отличие от Чарли и Перси, он был рядом с семьей в трудных ситуациях. И поддерживал родителей. И братьев тоже поддерживал: Фред и Джордж ему первому рассказали о том, что собираются открыть свой магазин. Даже с Перси он пытался поговорить после его ухода из дома. В конце концов, он не был виноват в том, что Перси не слушал. А Джинни и Рон не раз говорили, что он, Билл, был для них примером, и они рады иметь такого старшего брата. Так что Билл считал себя хорошим старшим братом.

Но однажды на пороге Ракушки появился Рон. Прошло несколько месяцев с падения Министерства; Билл вместе с отцом и близнецами участвовал в вылазках Ордена; от Рона ничего не было слышно, но все надеялись, что они с Гарри и Гермионой успешно выполняют задание Дамблдора. А потом Рон появился у него на пороге.

Это был промозглый ноябрь. Рон дрожал от холода и выглядел плохо: Билл сразу заметил царапины на его лице и руки в крови — с ними что-то было не так, но приглядеться он не смог.

В дом Рон зайти отказался. Билл вышел на крыльцо и плотно закрыл за собой дверь.

— Что случилось?

— Я их бросил.

Рон сказал это, глядя на землю. Билл смотрел на его поникшую голову и очень старался сдержаться. Объяснений не требовалось; было очевидно, кого именно бросил Рон. Но Билл должен был дать Рону шанс объясниться:

— Почему?

— Я… — Его голос был едва слышен. — Я испугался.

На Билла он не смотрел.

— У нас долго ничего не получалось. Мы поссорились. Я наорал на Гарри и ушел.

— Это не страх, Рон. — Сказал Билл. — Это твоя дурость. Тебе нужно вернуться и извиниться. Если ты не заметил, у нас идет война! Сейчас не время для обид.

Потом Билл даже мысленно не пытался себя оправдывать: да, он не знал, что Рон в течение нескольких недель пытался вернуться и только от отчаяния пришел в Ракушку; но ничто из этого не оправдывало самого Билла. В конце концов, он мог бы просто спросить.

— Да, ты прав, — сказал Рон. — Я вернусь к ним.

И Рон развернулся, вышел за пределы барьера и трансгрессировал.

Билл смотрел ему вслед и никак не мог понять, что же он упустил. Рон же согласился, верно? Все будет нормально — брату только нужно было увидеться с кем-то из родных, и теперь он вернется к Гарри и Гермионе, и все будет хорошо.

Но, вернувшись в дом, он места себе не находил. И не зря: едва Флер узнала, что он даже не заставил Рона зайти в дом и погреться, она высказала Биллу все, что думала о его братских чувствах.

— Не могу даже представить, чтобы я так поступила с Габриэль!

Спать Билл ложился с тяжелым сердцем: все было не так, неправильно.

А на следующее утро он отправился к морю: волны и соленый запах всегда успокаивали его. Перед ним простиралась — куда ни глянь — бушующая стихия. Огромные волны бились о высокий берег, и Билл прикрыл глаза, позволяя морскому ветру ударить в лицо.

Внезапно что-то привлекло его внимание: внизу, у самой воды показался огонек. Это не был костер — только проблеск света — но Билл тут же напрягся и вытащил палочку. В этом Мерлином забытом месте никого не должно было быть. К берегу он спустился бегом, спотыкаясь о камни и цепляясь за сухую траву.

Там, внизу, спрятавшись от ветра за небольшим камнем, лежал человек. Билл сразу узнал его: это был Рон. Билл испугался только на мгновение, но это мгновение было едва ли не самым страшным в его жизни. Ему показалось, что Рон не дышал. Билл застыл, не решаясь подойти к брату, а потом вдруг заметил, что в его руках был огонек — тот самый, который он заметил с утеса. Рон сжимал в руках ржавую банку, и в ней горел магический огонь. Тогда-то Билл и понял, что младший брат жив — его магия поддерживала огонь.

— Рон, — он сел на песок рядом с братом и потряс его за плечи. — Рон, проснись. Рон!

Рон не отзывался, только продолжал сжимать в руках банку. Волосы Рона спутались; лицо осунулось, под глазами залегли синяки; его губы были синие от холода. Он и сам был слишком холодным.

Билл знал, что нужно было действовать как можно быстрее. Он смог трансгрессировать вместе с Роном, а потом занести его в дом с помощью магии. Им с Флер потребовалось не меньше получаса, чтобы раздеть его и согреть с помощью нескольких одеял и разожжённого камина.

Спустя еще некоторое время у Рона началась лихорадка. Бодроперцовое зелье не помогало. Рон дрожал под одеялами, а Биллу пришлось снять футболку — в доме было слишком жарко.

Билл был благодарен Флер, что она молчала; он и так знал, что был виноват. Рон не вернулся к Гарри и Гермионе. Рон всю ночь провел на берегу моря, потому что Билл его прогнал.

Билл Уизли знал, что больше не сможет считать себя хорошим старшим братом.

Рону стало лучше только спустя несколько дней. Придя в себя, он рассказал, что произошло: потеряв Гарри и Гермиону, он попал к егерям, еле вырвался, а потом искал друзей, но, отчаявшись, пришел к Биллу.

— Я думал, что смогу быть полезен хотя бы здесь, — тихо говорил Рон. — Но потом понял, что если они меня поймают, и я расскажу, что делает Гарри… Мы никогда не сможем выиграть.

Рон повторял это из раза в раз, словно бы теряясь в своих мыслях:

— Если я расскажу, мы не сможем выиграть.

Когда он окреп достаточно, чтобы выходить из дома, то уходил к морю. Билл знал, что брат часами сидит у берега и смотрит на волны, но ничего не мог с этим поделать.

Он не помнил, чтобы Рон когда-нибудь был таким молчаливым — тот, казалось, разучился говорить. Только повторял, что не должен ничего рассказывать. Но Билл и не думал его спрашивать. Он не хотел навредить.

Они праздновали Рождество втроем. Флер сделала мясо по-французски, а Билл достал огневиски. Они с Роном выпили. Потом Рон ушел к морю — Билл не мог его остановить.

Вернулся Рон через пару часов, обнял Билла и сказал:

— Спасибо. Ты лучший старший брат.

Обнимая Рона в ответ, Билл думал о том, что он никогда не был хорошим братом. Он не писал Рону писем, пока тот учился в Хогвартсе. Он не интересовался братом; ему было достаточно, что Рон жив и в порядке. Для Билла Рон был нескладным мальчишкой, любителем шахмат и Пушек Педдл, его лучшим другом был Гарри Поттер, а его главным богатством — коллекция шоколадных лягушек. Билл не знал, влюблялся ли Рон когда-нибудь, кем он мечтал стать, когда вырастет… И только в тот момент Билл подумал о том, что он может больше никогда этого не узнать. Рон мог уйти в любой момент — и больше не вернуться. Он мог погибнуть на этой проклятой войне. И Билл бы так никогда и не узнал, каким его брат был на самом деле.

— Расскажи мне. — Сказал Билл. — Расскажи мне все.

Возможно, Билл не был хорошим братом. Но, в конце концов, никогда не поздно было им стать.

Что с Фредом что-то не так, Джордж понял далеко не сразу. Поначалу все было как всегда: Фред помогал в магазине, шутил, устраивал розыгрыши. Они, правда, все реже разговаривали по вечерам, и Джордж знал, что Фред что-то от него скрывает, но думал, что это неотъемлемая часть взросления. Фред ходил на свидания, Фред общался с клиентами и поставщиками, у Фреда почти никогда не портилось настроение. И он во всем помогал Джорджу. Джордж и не думал, что работать вместе будет так легко.

Когда Джорджу понадобилось уехать на несколько дней по делам магазина, Фред с радостью подменил его — Джордж не сомневался, что оставляет «Волшебные вредилки Уизли» в надежных руках. Но поездка не удалась, и он вернулся домой на день раньше запланированного.

Едва зайдя на кухню, он заметил Фреда: он сидел на полу, обхватив себя руками, и курил. Пепельница, которую раньше использовал только Джордж, была доверху наполнена окурками. Заметив, что Джордж вошел, Фред вскочил на ноги. Его трясло.

— Черт! Извини, я не знал, что ты вернешься! — От дрожи он едва мог говорить. — Я сейчас все уберу.

Он чуть не упал, наклоняясь за пепельницей, и Джордж, не раздумывая, рванул к нему и осторожно усадил на диван. Взял за дрожащие руки, пытаясь успокоить.

— Черт, — повторил Фред, не решаясь поднять взгляд. — Я не знал, что ты вернешься. Такого больше не повторится, обещаю!

Джордж не мог сказать ни слова. Внутри у него все похолодело от ужаса: он вспомнил, как Перси рассказывал про маггловские наркотики — магглорожденные подростки подсаживали на эту гадость своих однокурсников. Брат рассказывал о нескольких волшебниках, умерших от передозировки. «Это настоящая чума нашего времени», говорил он.

Что, если Фред подсел на ту же дрянь?

— Посмотри на меня. — Джордж постарался, чтобы его голос прозвучал твердо.

Он все еще сжимал пальцы Фреда, надеясь успокоить его.

Когда Фред несмело поднял взгляд, Джордж с облегчением заметил, что его значки не расширены — Перси говорил, что это было одним из признаков наркотического опьянения. Перси вообще многое рассказывал о своей работе, но Джордж никогда не думал, что эти знания ему действительно пригодятся.

— Что случилось? Что с тобой происходит?

— Прости, — прошептал он. — Этого больше не повторится, обещаю.

— Мерлин, Фред, ну что ж ты заладил со своим «не повторится»! Я хочу помочь. Расскажи мне, что не так.

Фред замотал головой и выдернул ладони. Джордж заметил, что тот все еще дрожал.

— Все в порядке.

— Я вижу, что это не так. Неужели ты мне не доверяешь? Я хочу помочь!

— Я знаю! Я просто… — Фред встал и сделал несколько шагов от дивана. — Но я так не хочу расстраивать тебя!

Ох. Джордж сделал глубокий вдох и затем выдох: он знал, что нужно быть спокойным. Тогда и Фред почувствует себя комфортно и сможет обо всем рассказать.

— Ты не расстроишь меня, Фред. Я волнуюсь за тебя и хочу помочь. Что бы это ни было, ты можешь рассказать мне. Обещаю, что не буду ругаться или злиться. Просто постарайся рассказать, что ты чувствуешь.

— Я не… Черт! — Фред начал мерить комнату шагами. — Знаю, что ты понимающий и все такое! Но я просто знаю, что разочарую тебя.

— Фред. Ты никогда не разочаруешь меня. Я тебя люблю, понимаешь?

— Понимаю! — Фред только рукой махнул. — Но дело не в этом! Я просто… не такой, как ты. Я думал, что смогу справиться с магазином без тебя, смогу общаться с людьми, смогу постоянно шутить, смогу все контролировать. Но я не могу! Я ненавижу общаться с ними, понимаешь? Когда их так много, они говорят все одновременно, они что-то хотят от меня, мне просто плохо! Поэтому и стал курить — так я хотя бы немного могу отключиться от их слов и успокоиться. И я не могу больше шутить! Это не получается у меня так же легко, как у тебя. Мне приходится постоянно думать об этом, стараться, чтобы получалось естественно.

Фред замолчал на мгновение, а потом продолжил, повышая голос:

— Но я знаю, как этот магазин важен для тебя! И я не могу просто так все бросить, потому что не справляюсь! Я должен справиться, должен помочь тебе, должен делать все это. Я не знаю, почему со мной что-то не так!

Джордж в тот момент почувствовал себя последним дураком — и как он мог не видеть, что происходит с его сыном? Фред страдал. Фред не хотел быть тем человеком, которого в нем видел Джордж. И Джордж был обязан понять это прежде, чем стало слишком поздно!

— Ох, Фред, — наконец сказал он, поднялся и крепко обнял его. — Тебе не нужно так мучить себя. Расскажи, чем ты хочешь заниматься, и я поддержу тебя. Ты не должен быть кем-то другим, не собой.

Он почувствовал, что Фред все еще дрожит.

— Ты так хотел, чтобы я был похож на него, — глухо сказал Фред. — Но я не он.

Джордж мягко погладил его по голове, надеясь успокоить.

— Я не хотел, чтобы ты был на кого-то похож. Ты — это ты. Ты мой сын, ты Фред Уизли, ты тот, кем хочешь стать. Мне только жаль, что я так долго мучил тебя, не понимая, что с тобой происходит.

— Нет, ты ни в чем не виноват. Я правда хотел быть как… как Фред. Я не смог стать им для мамы, но хотя бы для тебя…

Джордж сам едва сдержал дрожь.

— Твоя мама никогда не пыталась найти в тебе Фреда, ты можешь быть в этом уверен.

— Но она ушла!

— Она ушла не из-за тебя. Она ушла из-за меня, потому что никогда меня не любила. Но ты в этом не виноват.

— Но я все равно не хочу, чтобы ты был несчастлив!

— Поверь, — Джордж покачал головой. — Я счастлив, что у меня такой сын, и это не изменится, если ты займешься чем-то другим. Но даже если бы ты был похож на моего брата — ты бы все равно не был им, понимаешь? Я никогда не видел в тебе его. Может быть, я видел в тебе себя — но это проблема всех родителей, верно? Я никогда не хотел заменить его тобой. И твоя мама этого тоже не хотела. Да, мы оба его любили; но именно поэтому мы и знали, что его невозможно заменить. Любые попытки сделать это обречены на провал.

Фред в его руках постепенно успокаивался. Его дыхание восстанавливалось, дрожь почти прекратилась. Джордж отстранился и мягко улыбнулся:

— Давай ты мне расскажешь, чем хочешь заниматься на самом деле? И мы вместе что-нибудь придумаем. А насчет магазина не волнуйся — в конце концов, твой дядя Рон тоже неплохо справляется.

— Ага, — фыркнул Фред, и на мгновение Джордж узнал эту ухмылку. — Да он до сих пор путает корень асфоделя и корень мандрагоры! И я не говорю о том, чтобы различать температуру нагревания полыни и беладонны!

Джордж широко улыбнулся:

— Фред, ты знаешь, что для работы в магазине необязательно общаться с людьми?.. А в лаборатории мне точно пригодится помощник.

У Джинни глаза блестят не от слез, а от ярости, когда Симус ее впервые целует.

Джинни никогда не плачет, Джинни только злится. Ее злость обволакивает, захватывает, возбуждает; ее злость спасает. Симусу иногда кажется: они до сих пор живы, потому что Джинни все еще может злиться.

Пока Джинни сражается яростно, Невилл по другую руку от нее сражается скрупулезно. Тщательно выверяет планы, продумывает авантюры, ищет пути отхода. Джинни их вдохновляет — Невилл придумывает план действий.

А Симус сжимает палочку покрепче и рвется в атаку. Джинни — вдохновитель. Невилл — мозг. Симус — их боец.

Пока Орден Феникса бьется с Пожирателями, пока Гарри Поттер пытается спасти мир, они трое защищают свой дом и всех его жителей от Кэрроу. Они готовят армию.

Симусу иногда кажется, что все, что они делают — бессмысленно. Они уже проиграли. Гарри Поттер пропал. Взрослые из Ордена их бросили. А Джинни и Невилл всего лишь подростки, как и сам Симус. Разве они могут справиться втроем? Но потом Симус думает о пропавшем Дине; потом Симус думает о детях, которые могут не увидеть Хогвартс. Потом Симус думает о Джинни — о том, как она бьется до последнего, хотя в ней почти не осталось надежды. И Симус знает, что не может сдаться.

Он не влюбляется в Джинни. Он не может влюбиться в бывшую своего лучшего друга, влюбиться в девушку Гарри Поттера, влюбиться в Джинни Уизли. Так что Симус точно не влюбляется. Но они целуются после очередной ночной вылазки. Они целуются после очередного побега от Кэрроу. У Джинни от бега прерывается дыхание, ее глаза блестят от ярости, а Симус целует ее так, как будто это последний поцелуй в его жизни.

— Не наделай глупостей, — говорит Невилл.

Симус не слушает; он никогда не слушает Невилла и всегда делает глупости — оба это знают. Но Невилл все равно предупреждает.

— Я всего лишь защищаю ее, — говорит Симус.

Он не лжет.

Джинни возглавляет сопротивление, а Симус прикрывает ей спину.

Они почти не разговаривают; Джинни говорит с кем угодно, но не с ним. Она призывает к борьбе, она рассказывает про свою уверенность в Гарри Поттере каждому, но не ему. Симус утешает каждого, но не ее. Симус обещает, что все наладится, каждому, но не ей.

Когда они остаются наедине, то могут только целоваться. Поцелуи с Джинни — единственная константа в этом сошедшем с ума мире. Когда все вокруг рушится, когда привычный мир исчезает, когда надежды больше не остается — Симус целует Джинни. Когда от боли не получается сделать вдох, а на его лице огромные синяки и запекшаяся кровь, и Симус сам не узнает себя в зеркале — Джинни его целует.

— Я в нее не влюбился, — говорит Симус Невиллу, когда тот смотрит тяжелым, понимающим взглядом.

— Я в нее не влюбился, — твердит Симус, когда ловит сочувствующий взгляд Лаванды.

— Я в нее не влюбился, — упорно повторяет про себя Симус, когда в Выручай-комнате появляется Гарри и Джинни делает шаг вперед.

Невысказанное «я ее люблю» застывает в горле, когда Джинни бросается на шею к Поттеру.

У Гермионы четкое расписание: она встает в восемь тридцать утра, умывается, варит кофе, выпивает его без молока, целует на прощание Рона, идет на работу. В министерстве она занимается важными делами до часу дня, потом делает перерыв на обед, потом до шести вечера занимается разными второстепенными вещами. Потом возвращается домой. По дороге она захватывает какой-нибудь еды: покупает в министерской столовой или заходит в маггловский магазин. Дома она готовит ужин и читает. Она дожидается возвращения Рона, обнимает его, рассказывает, как прошел день. Они вместе ужинают. Потом она идет в душ и ждет Рона в постели. Рон выключает свет. День заканчивается.

На завтра все повторяется.

У Рона нет никакого расписания: его могут выдернуть в Аврорат и посреди ночи. Во время дежурств он возвращается домой лишь под утро. Во время выходных, которые выпадают на разные дни недели, он спит дома до обеда, пока Гермиона сидит на работе.

У Рона жизнь бьет ключом — по голове, как любит шутить Гермиона, — он засиживается до полуночи с аврорскими делами, ездит в командировки, участвует в боевых операциях.

У Гермионы все ску-у-учно.

Но ей нравится. Она больше не боится. Она теперь может жить обычной жизнью.

Она обманывает себя.

Она больше не боится — за себя. Но теперь она всегда боится за Рона. За Гарри, конечно, она тоже боится. Но бояться за Гарри — привычно. С Роном же все не так.

Она просыпается и думает: слава Мерлину, Рон жив. Она идет на кухню, заваривает кофе, пьет его без молока и думает — пусть только с Роном все будет в порядке. Она целует Рона на прощание и уходит на работу, думая, что это может быть их последний поцелуй. Она работает до шести и нет-нет да подумает о том, что прямо сейчас, в это самое мгновение, Рон, может быть, умирает где-то в Лютном от шального проклятия. Она возвращается домой, готовит ужин, читает — и отчаянно боится, что сейчас раздастся стук в дверь, а на пороге будет глава Аврората, который сообщит, что ее муж героически погиб на задании. Когда Рон возвращается — живой! — она обнимает его, думая только: слава Мерлину, сегодня все обошлось.

Однажды она не выдерживает и спрашивает у Джинни, как та справляется. Ведь Гарри точно так же уходит в Аврорат каждый день, и точно так же каждый их поцелуй может стать последним. Джинни, очевидно, не чувствует ничего подобного. Она смотрит на Гермиону удивленно. Она советует ей поговорить об этом с Роном.

Гермиона не собирается говорить с Роном. Она сама должна разобраться со своей паникой, со своими страхами. Она не должна нагружать этим Рона. Он ведь не виноват в ее тревожности.

Гермиона ничего не рассказывает.

Она встает, варит кофе, целует Рона, уходит на работу и старается ни о чем не волноваться. Она работает в министерстве. Она возвращается домой.

Когда в дверь раздается стук, книга выпадает из ее рук.

На пороге стоит глава Аврората.

Гермионе кажется, что она больше не может дышать.

— Миссис Уизли, — говорит глава Аврората.

Она никак не может привыкнуть. Миссис Уизли… она — миссис Уизли?

«Ваш муж погиб». Ей кажется, она читает по губам.

— Ваш муж дома? — Спрашивает тот, и Гермиона распахивает глаза от испуга.

Значит, с Роном все в порядке? Но почему они спрашивают, дома ли он?

— Нет, — она качает головой. — Он еще не вернулся со службы.

— Сообщите нам, когда он вернется, — говорит глава Аврората и уходит, дождавшись ее слабого кивка.

Гермиона закрывает за ним дверь.

Гермиона глубоко вздыхает.

Гермиона, кажется, больше не боится.

Она делает вид, что все в порядке. Она поднимает книгу, читает несколько страниц, потом возвращается на кухню, поджаривает еду, пока она не сгорает. Ругается вслух — пусть точно услышат.

Потом идет к камину.

— Миссис Уизли? — Кричит, засунув голову в камин. — Я загляну к вам? Спалила ужин для Рона, представляете?

Потом шагает внутрь.

— Нора!

Она выходит из камина и ловит удивленный взгляд миссис Уизли.

— Свяжитесь с Гарри, — говорит Гермиона.

Потом поднимается в комнату к Рону. Там ничего не изменилось, будто бы не было этих послевоенных лет. Будто ничего не было.

Она достает рюкзак из-под кровати, вытаскивает оттуда мантию-невидимку, накидывает ее на себя, выходит из комнаты, из дома. Едва оказавшись за пределами антитрансгрессионного барьера, она перемещается с помощью портала.

Под ее весом скрипит пол их убежища.

Рон вскакивает с кровати. У него щека в крови, в руке сжата палочка.

— Гермиона?

— Приходил Робардс. Сказал сообщить, когда ты придешь. — Она замолкает на мгновение. — Что происходит?

Рон смотрит на нее. Потом говорит:

— Я, кажется, попал.

Гермиона вздыхает. Она так и знала. Она словно бы всегда боялась этого момента: Рон совершил что-то незаконное, и теперь ему нужно скрываться от Азкабана, от правосудия. Может быть, все это время она только этого и боялась.

Еще с того момента, как он показал ей это убежище и сказал: если что-нибудь случится, то нужно спасаться здесь.

— Почему ты не осталась дома? — Спросил Рон.

Дурак.

— Почувствовала следящие. Если бы ты вернулся, они бы тебя поймали.

— Ты станешь соучастницей.

— И когда меня это останавливало?

Они замолкают, не сводя взгляда друг с друга. Гермиона думает: я не оставлю его. Я верю ему. Я пойду вслед за ним.

Это, может быть, и не любовь. Может быть, это что-то намного сильнее и хуже. Но ей, в общем-то, уже плевать.

Оба вздрагивают от резкого хлопка: появляется Гарри.

— Рон! — рявкает Поттер. — Ну какого хера?!

Гермиона знает: Рон показал убежище и Гарри. Рон все продумал. Рон знал, что Гермиона и Гарри всегда будут прикрывать ему спину. Что бы ни случилось.

— Тебя ищет весь аврорат! — Шипит Гарри.

Гермиона думает о том, как им покинуть Англию незамеченными. Гермиона думает: Рон убил кого-то? Рон связался с преступниками? Рон нарушил Статут?

— Я узнал, кто крысятничает в Авроте, — устало говорит Рон и садится на кровать. — Это Мерфи.

Гермиона хмурится. Рядом резко выдыхает Гарри.

— Мерлина ради, Рон! Мерфи — лучший друг Робардса, ты же знаешь!

— Именно поэтому меня и ищет весь аврорат! — Восклицает Рон. — Гарри, Гермиона, мне нужно поговорить с министром раньше, чем они сделают предателем меня.

Потом Гарри и Рон долго что-то обсуждают, Рон рассказывает, как последние несколько недель проводил сверхсекретную операцию по выявлению предателя в рядах Аврората и на всякий случай обустроил убежище для Гарри и Гермионы. Рон рассказывает, что умудрился спалиться перед Мерфи и теперь весь Аврорат охотится по его душу, потому что Мерфи подговорил Робардса его подставить.

Но Гермиона ничего не слышит.

Она думала, что Рон совершил что-то незаконное. Она боялась, что ему светит пожизненный срок в Азкабане. Она была готова стать соучастницей преступления, чтобы спасти Рона.

А Рон всего лишь выполнял свой долг.

Гермиона резко притягивает к себе, обнимает, обрывая на полуслове.

— Гермиона?..

— Я, кажется, очень сильно тебя люблю, — говорит она.

Рон смеется ей куда-то в макушку:

— Ну, спасибо, милая жена.

Рядом фыркает Гарри. Что бы они понимали, оба?!

— Я думала, ты нарушил закон! — Возмущается Гермиона. — Я думала, мы будем спасать тебя от Азкабана!

Рон замирает, вглядываясь в ее лицо:

— И ты все равно пришла?

— Конечно, я пришла. Я же говорю… Я люблю тебя, Рональд Уизли.

— Я тебя тоже люблю, Гермиона, — тихо говорит Рон.

Рядом Гарри закатывает глаза:

— Теперь, когда мы разобрались с очевидным, может быть, займемся чем-то более важным?!

— Завязывали бы вы с этим, — сказал Рон и снова тяжко-тяжко вздохнул, окинув Фреда суровым взглядом.

Ух, как раздражали Фреда эти вздохи Рональда! Младший брат, едва получив значок старосты, стал буквально невыносим. Носился по замку, вечно занятый чем-то, помогал младшекурсникам с домашкой, перестал грызться со своей Грейнджер, стал лучше учиться, внезапно принялся общаться со старшими братьями, хотя раньше терпеть не мог писать письма… Но самое главное — вцепился во Фреда как приставучий пикси! Сначала допытывал, почему тот прекратил устраивать розыгрыши. Потом взял себе за привычку не сводить с него взгляда каждый раз, когда Фред засиживался в библиотеке. Вообще-то у него были ЖАБА на носу, и чего Рон так удивлялся? Совершенно неясно. Но это все было еще полбеды. Это все Фред еще мог пережить.

Главной проблемой оказалась какая-то странная зацикленность Рональда на идее помирить их с Джорджем!

Весь Хогвартс знал, что Фред и Джордж терпеть друг друга не могли. Еще бы. Джордж — лучший ученик, староста школы. А Фред — раздолбай и хулиган. Джордж — слизеринец с идеальной репутацией. Фред — гриффиндорец с сомнительным поведением. Джордж — вежливый сын, хороший брат, добрый друг. А Фред — вспыльчивый, злопамятный и вредный. У них решительно не было ничего общего.

Джордж — видимо, под давлением Рона — предпринимал попытки помириться с Фредом. Но тот их отвергал. Еще не хватало! Пусть всеобщий любимец Джорджи общается с кем-то другим. А с Фреда хватит. Так он Рону и сообщал.

Ну и что, что в детстве они были не разлей вода? Это уже в прошлом. Теперь Джордж — идеальный. А Фред — нет.

Фред отвлекся от домашнего задания по трансфигурации, поднял на Рона взгляд и сказал:

— Прекрати, Рон. Мы с ним сами разберемся.

— Да ни черта вы не разберетесь! — Вспылил Рон и вскочил на ноги. — Как вы вообще можете! Вы же!..

— Что мы?..

— Вы же близнецы!

Фред поднял одну бровь. Потом подумал и для повышения градуса драматичности поднял еще и вторую.

— Ну, близнецы. И что?

— Как это и что?

— Мы разные люди, Рональд.

— Конечно, разные! — Воскликнул Рон и схватил ртом воздух, пытаясь придумать еще аргументы. — Но вы не можете ненавидеть друг друга!

Фред фыркнул:

— А я и не ненавижу Джорджа. Я просто не хочу иметь с ним ничего общего.

Рон припечатал:

— Ну и идиот.

И был таков.

Фред закатил глаза и снова уткнулся в домашнее задание. Ничего, Рон успокоится. И все будет по-прежнему.

* * *

К концу года стало ясно, что Рон не успокоится. У Фреда надвигались выпускные экзамены, и он не хотел думать ни о чем другом. Но Рон не сдавался.

Сначала он втихаря звал Джорджа в Хогсмид в тот день, когда договорился пойти в деревню вместе с Фредом. Близнецы стоически — ради Рона — терпели общество друг друга, но расходились, совершенно недовольные проведенным вечером.

Потом Рон подбил Снейпа — и когда только спелись?! — на совместный проект по зельям для самого Рона и близнецов. Фред знал, что Рону и Джорджу было важно получить «Превосходно» по зельям, потому что один идеальный придурок хотел стать целителем, второй неидеальный, но тоже придурок — аврором. Поэтому решил не мешать им выполнить проект на отлично. И даже помог Джорджу парой идей и даже услышал в ответ благодарность. Но дальше класса их общение не продвинулось.

Затем Рон подбил их на дополнительные занятия по ЗОТИ, убедив, что ему нужна помощь в освоении школьной программы и подготовке к СОВ. Впрочем, оказалось, что в практике Рон был круче их обоих, и занятия скоро пришлось свернуть.

Под конец года Рон двинул в ход тяжелую артиллерию: подговорил Анджелину и Джемму. Фред встречался с Анджелиной с пятого курса, а Джордж в начале года сделал предложение Джемме, и они хотели пожениться после выпуска. Рону повезло — девчонки неплохо общались друг с другом, даром что были с разных факультетов. Но даже это не помогло: Фред решительно заявил Рону, чтобы тот не лез в их личную жизнь, а Джордж — в кои-то веки — с ним согласился. После этого Рон прекратил пытаться, и на целый месяц наступило затишье.

А потом случился финальный матч по квиддичу.

Фред выходил на поле, закинув биту на плечо, с небывалой решительностью. В этом году они точно должны победить слизеринцев! Рядом с ним шел Рон. Это был их последний совместный матч. Фред выпускался, а Рон собирался в следующем году пробоваться на вратаря, и, положив руку на сердце, Фред признавал, что загонщик из младшего брата был так себе.

На противоположном конце поля Джордж в слизеринской форме надевал перчатки. Вот, кто мог бы стать отличным загонщиком. Но и вратарь из него был тоже ничего. На самом деле, Фред был рад, что им с Джорджем не приходилось напрямую играть друг против друга. Он не был уверен, что и в самом деле смог бы послать в него бладжер.

Удивительно, что Рон ни слова не сказал ему про Джорджа за последние пару дней. Можно было подумать, что он, наконец, успокоился. Но Фред достаточно знал братца, чтобы понимать: тот что-то задумал. Ну, ничего, еще немного, и школа закончится, и больше никаких завирательных идей Рона.

После свистка о начале игры Фред выкинул все посторонние мысли из головы и полностью сосредоточился на квиддиче. Он летал по всему полю, смотрел в оба, работал битой, со всей силы отбивая бладжеры от игроков своей команды. Слизеринцы забивали голы один за другим, а их вратарь держал ворота не на жизнь, а на смерть. Фред знал: Джордж так же, как и он сам, хотел выиграть свой последний матч в Хогвартсе.

Все произошло слишком быстро: Фред крикнул Рону, чтобы тот защитил от бладжера Анджелину, летевшую с квоффлом к воротам Слизерина, а потом увидел, как Рон с силой отбил мяч и тот полетел прямо в Джорджа…

Он не смог увернуться. Фред рванул на метле, пытаясь поймать его, но не успевал, не успевал, не успевал… В ушах звенели ветер и крик трибун, он смотрел прямо на падающего брата и ни о чем не мог думать.

Фред, конечно, не успел. Джордж рухнул на землю и больше не шевелился.

— Фред! — Крикнула Анджелина. — Играем дальше! Не отвлекайся!

Не отвлекаться?! Как он, черт возьми, мог не отвлекаться?!

Он рванул к Джорджу и успел раньше всех. Спрыгнул на землю рядом с ним и попытался привести в сознание, но брат не открывал глаза. Фред сидел с ним рядом, сжимая его ладонь, пока не прибежала мадам Помфри и брата не унесли в Больничное крыло.

* * *

Гриффиндор победил. Но Фред об этом совсем не думал. Он поймал Рона после игры, припер к стенке и рявкнул:

— Какого хрена ты творишь?!

Рон мог послать бладжер куда угодно, Фред это знал. Но Рон послал бладжер в Джорджа и сделал это специально.

— Ты ведь боишься его потерять, — сказал Рон.

— Конечно, я боюсь!

— Теперь вы помиритесь, — продолжил Рон без капли сомнения в голосе.

— И ты ради этого был готов покалечить собственного брата?!

— Знаешь, Фред, — тихо сказал младший брат. — Джордж жив. И он будет в порядке. И вы помиритесь, пока вы оба все еще живы. Вы все исправите. Потому что вы все еще можете исправить, понимаешь?..

Фред ни черта не понимал. Но промолчал, глядя вслед уходившему Рону.

А вечером Фред с Роном заглянули к Джорджу. Тот уже очнулся и теперь полулежал на кровати и усмехнулся, увидев Рона.

— Знаешь, Рон, я тебя, конечно, очень люблю, но ты…

— Полный идиот. Согласен с тобой, братец, — ухмыльнулся Фред и отбил ладонь, протянутую Джорджем.

* * *

— А что, братец Фордж, хорошая вышла шутка?

— Просто прекрасная, братец Дред!