У-у-у! (джен)

Скрип-скрип — скрипят старые качели, легко подталкивает их осенний ветерок. И тут же, играя, шутя, раздувает у подножия кряжистого дерева медные и бронзовые листья.

— У-у-у, — тихонько подвывает Маленькое Привидение, невесомо сидящее на жёрдочке.

Зябко и неуютно — канун Самайна. И ветер насквозь продувает призрачное тельце. А иногда и листик протащит — аж икается. А рядом, на лужайке, такой прекрасный дом, такой покосившийся, такой увитый высохшим девичьим виноградом, такой заросший кустарником! И в одинокой трубе так ласково и тоскливо гудит: “У-у-у…” Мечта, а не дом! И загораются по ночам таинственными огнями окошки и манят забытым теплом…

Но Маленькое Привидение лишь грустно качается на качельках, поглядывая на дом. Хочется облюбовать его до ряби в кисее! Но там живёт Большое! Большое, страшное, бесформенное, сероватое привидение! Едва подлетишь к домику мечты — выплывет грозовой тучей из бокового окошка и глядит чёрными глазами-дырами. И так грозно, гулко гундосит: “У-у-у!” Словно предупреждает: “Это мой дом! Мой и только мой! У-у-уходи!” Такому гиганту бы в заброшенный замок — летать вольно по бесконечным коридорам, распугивать летучих мышей и заблудившихся путников. А этот милый домик оставить кому-то поменьше, кого тревожит сейчас стылый ветер и надоедливый скрип-скрип старых качелей…

Блекнет бронза раннего заката на листьях. В доме, как всегда, призывно светятся огнями окна. А на темнеющем небосклоне — первые холодные звёздочки. Маленькое Привидение тяжко, прерывисто вздыхает и ножкой зажигает перед собой свечку. Хоть один огонёк должен гореть в эту колдовскую ночь. Скрип… — тихонько останавливаются качели. И становится тихо, даже ветер уснул — так тихо, что, кажется, слышно, как падает лист и дышит дерево. Да потрескивает в кристально прозрачном воздухе огонёк свечи — словно бьётся маленькое сердечко. Привидение уже и не помнит, чей оно дух. Вспоминается только, как маленький мальчик, ловко взобравшись на старое дерево, перекинул верёвки через ветку и привязал жёрдочку. И катался, катался, катался, взлетая выше и выше к небесам, и качели тогда не скрипели, а подпевали мелодичным голосом. И ждал его в ухоженном домике накрытый стол и жёсткая щётка, чтобы отдраить сперва чумазые руки… А потом мальчик ушёл ловить на речку карасиков. А потом… Уехал в город, наверное? И крошечное Привидение помаленьку, потихоньку приблизилось и село на покинутые качельки. Скрип — осень, скрип — зима, скрип — весна, скрип — лето, скрип-скрип — снова осень…

Задумавшись, Маленькое Привидение не сразу замечает, что не гудит протяжно и скорбно Большой хозяин домика. Оно поднимает взгляд… Большое выплыло бесцветным туманом из окошка и висит над лужайкой, глядя на свечку.

— У-у-у! — испуганно-решительно взвизгивает Маленькое. Хочешь получить и этот одинокий огонёк? Всё поглотить серой хлябью?!

— У-у-у… — глухо и печально подвывает Большое, и прорези рта в небелёной призрачной простыни горестно опускаются.

— У? — опасливо уточняет Маленькое Привидение. Ну чего ты? Тебе ли жаловаться — живёшь в самом лучшем на свете доме! А тут сиди, колыхайся от малейшего ветерка на качельках из рваных верёвок и полусгнившей досочки.

— У-у, у-у! — будто жалуется Большое, торопясь, трепеща, точно радуясь тому, что его спросили и слушают. — У! У! У!

— У, — старается поддержать беседу Маленькое. — У? У-у?

— У, — тоскливо вздыхает Большое и тянет полупрозрачную руку, касается потёртой верёвки. Оно что, всё это время хотело покататься, как Маленькое хотело залететь в уютный домик?

— У, — приглашает оно, слетев с качелей, — у-у! — Не жалко!

— У-у-у… — благодарно укает Большое, втискивает обширный пузырь туловища на жёрдочку и прижимается “щекой” к верёвке, прикрыв чёрные дырищи. И уж не капелька ли росы стекает из левой и тает внутри тучного тела?

— У-эх… — уже сочувствует Маленькое, тоже вздыхая, и переводит взгляд на свечку. Пусть Большое не думает, что росинка замечена. Может, и у Больших в чу́дных заброшенных домиках есть свои горести — задержало же его что-то здесь, на земле…

Большое Привидение не качается и недолго сидит на узкой досочке. Слетает, берёт на руки Маленькое и бережно усаживает его на качельки. И — кач-кач — легонько толкает. А так, пожалуй, приятнее, чем самому. Когда кто-то большой рядом… У-ух! Захватывает дух! Скрип-скрип. И вдруг — скрщ-щ! — с треском лопается старая верёвка. И Большое стремглав подхватывает Маленькое в волоске от земли! И всё идёт мелкой рябью, как студень или, скажем, желе — что такое привиделось Привидению? Падение же не опасно… Но Большое глядит дыры в дыры, и чудится, что в них тоже разгорается огонь воспоминаний в эту холодную Самайнскую ночь.

-У! У! — волнуясь, пытается выговорить оно. — У-у-чок!

Паучок? Сучок? Зрачок? Сверчок?

Но дрожь, кажется, заразна. Лопается что-то внутри…

Мальчик уплыл в заболоченную часть речки ловить карасиков… Чтобы дедушка зажарил их до хрустящей корочки. Скрщ-щ! Наткнулась на острую корягу старая лодчонка, хлынула в пробоину мутная, ржавая вода... И после заката вылетело из болотца маленьким белым облачком новорождённое привидение.

— У-у-чок! — подвывает, подрагивая, Большое.

Внучок! Внучок!!!

— У-у-шка! — радостно верещит Маленькое. Дедушка!!!

И вместе, почти слившись в одно счастливое облачко, они плывут-летят в их тёплый светлый дом — подальше от промозглой холодной ночи.

Наступает Самайн. У-у-чок и У-у-шка засыпают в обнимку, зависнув посреди комнаты.

И никто не знает, что таким большим привидение могло вырасти за сто с лишком лет, когда не уследило за качавшимся на качелях внучком. Скрщ-щ… Треснула верёвка.

И никто не знает, что всего лишь год назад не дождавшийся ни карасиков, ни внучка дедушка отлетел душой, а не остался скитаться привидением.

Много чего никто не знает. Да это и всё равно, когда в ночь Самайна горят свечи и мирно сопит одно счастливое облако.