Пробуждение (джен)

Опытные хирурги делают чудеса. Особенно если просьба о помощи исходит от уважаемых людей и сопровождается солидным вознаграждением.

Рана Ларисы оказалась не опасною для жизни. Все участники ночных событий, не желая раздувать скандал, в один голос повторяли версию Ларисы — выстрелила, мол, сама, по чистой случайности. Полицейские делали вид, будто верят, и благоразумно избегали вопросов, кому принадлежал пистолет и как он оказался на столике в кафе.

Едва оправившись от ранения, Лариса исчезла из города. Уехал и Кнуров. Злые языки болтали, будто их видели вместе садящимися в поезд. Харита Игнатьевна, однако, настаивала, будто отправила дочь к тётке в Самару, подалее от воспоминаний о несчастной любви и глупой помолвке. Ей не верили — кто же это отправляет в дорогу девицу на выданье без достойного сопровождения?

Дела Хариты Игнатьевны после бегства Ларисы загадочным образом поправились. Особнячок её, заложенный-перезаложенный, был выкуплен и заново отделан. Более того, Харита Игнатьевна внезапно оказалась владелицей двух доходных домов, а один из конторщиков Кнурова стал у нее управляющим. Бряхимовские кумушки, не жалея языков, судачили, будто Огудалова продала свою дочь, и дружно ее осуждали. Но иногда, тревожно раздумывая о будущем собственных дочерей, эти же самые сплетницы с завистью и злостью допускали, что сделка Огудаловой была удачной.

Первое время Лариса втайне стеснялась своего покровителя. Ей казалось, будто от Кнурова за версту разит купечеством. Этот неизменный прямой пробор в волосах, этот круглый живот, украшенный золотой цепочкой от часов! Хитрые, совершенно азиатские глаза! А его отличный — вне зависимости от погоды и новостей — аппетит! А его ужасный выговор! (Кнуров говорил по-французски бегло, но парижское произношение ему не давалось). И, в конце концов, возраст! Ларисе казалось, будто они с Кнуровым смотрятся нелепо, и французы, скорые на насмешку, исподтишка над ними подсмеиваются.

Но вскоре она поняла, что всё это пустяки, не стоящие внимания. Кнуров с необыкновенным достоинством преподносил все свои недостатки — не скрывал, но и не кичился и, казалось, вовсе их не замечал. Однажды она слышала, как прислуга в отеле уважительно отзывалась между собой о Monsieur Knuroff — "настоящий, мол, барин". Принять положение содержанки помогло то, что чувства Ларисы были до сих пор оглушены предательством Паратова и потерей доброго имени. После этаких ударов судьбы Кнуров был, пожалуй, лучшим, что могло с ней случиться. Ну, купчина, ну, пожилой — что поделать, раз судьба так сложилась, думала она иногда материнскими словами. Молодые да блистательные не склонны заботиться о бесприданницах. Лариса решилась старательно выполнять свои новые обязанности и не загадывать о будущем. Само сложится как-нибудь.

Лариса вела себя с Кнуровым безупречно. Добросовестно блистала в сиреневых и голубых шелках. На людях улыбалась Мокию Парменовичу и держала его под руку. Без единого попрека принимала гостей в любое время дня и ночи. По первой же просьбе услаждала слух Мокия Парменовича пением и музыкой, до коих он был большой охотник... Где бы они не появились, их странная пара неизменно привлекала внимание, мысли окружающих читались без труда — "Ишь какого туза отхватила эта тощая!" и "Эх, хороша, повезло старику, видно, может себе позволить!"

Через какое-то время Мокий Парменович начал испытывать раздражение, казалось бы, ничем не оправданное.

Он и раньше имел дело с содержанками и не понаслышке знал, что эта веселая братия способна разнообразить жизнь покровителя самыми невероятными способами. В нелегкой, полной тревог жизни делового человека любовницы были чем-то вроде пикантной приправы к тяжёлой, плотной пище. Они были источником острых ощущений, таким же полезным, как моцион перед обедом. А жить Мокий Парменович собирался долго, всесторонне заботился о своем здоровье и полагал очень важным регулярное получение новых впечатлений.

Но Лариса только и могла, что излучать ровную приветливость. Парижские диковины вызывали у нее разве что вежливую улыбку. Ее впечатлила одна лишь только знаменитая Эйфелева башня, да и то в плохом смысле — Лариса страдальчески поморщилась и изволила промолвить: "Фу, какая пошлость". Она не интересовалась скачками или картами, не любила вина, не выпрашивала драгоценностей. Иной раз, глядя, как Лариса изящно и равнодушно разделывает какого-нибудь coq au vin⁽¹⁾, Мокий Парменович был близок к тому, чтобы прикрикнуть на нее и обозвать неблагодарной. "Хоть бы натворила чего, — с досадой подумывал он. — Шампанского бы перепила, что ли — я бы научил ее пить. Или засмотрелась на кого из французишек! Да пусть бы хоть ожерелье рубиновое потеряла, все равно не носит!" По опыту он знал, что женщины, провинившись, или удваивают ласки, или пытаются свалить вину на окружающих. Да хоть бы какое-то живое чувство! Но ничем подобным Лариса его не удостаивала.

Мокий Парменович безуспешно ждал, когда же его юная подруга сделает хоть какую-нибудь глупость. Например, объявит, что понесла. Или закапризничает, или устроит сцену на ровном месте — мало ли странных мыслей приходит в прелестные женские головки! Как это говорят французы, народ весьма неглупый: "Настоящая женщина из любой ерунды может сделать шляпку, салат или скандал". Положим, шляпок у нее уже было предостаточно, для салатов имелись профессионалы-рестораторы, а вот скандал в исполнении Ларисы, с ее-то голосом — это было бы любопытно... Но, похоже, в его тихом омуте не водилось не только чертей, но и вообще ничего живого. "Простоту" и наивность Ларисы, над которыми так смеялся в свое время Вожеватов, Мокий вспоминал чуть ли не с сожалением. Паратова же он мысленно поминал недобрым словом. Бог с ним, с сорванным цветком невинности, это Мокию было ни к чему. Но, похоже, Паратов — бессовестный мальчишка, прожигатель жизни — заодно украл большую часть Ларисиного обаяния! Приходилось поневоле признать, что изысканная и недешевая игрушка оказалась сломанной.

Однажды Мокий Парменович даже допустил мысль, что маменька его любовницы оказалась бы поинтересней, случись им завязать такую же близкую дружбу. Старшая Огудалова была чувствительной и в то же время приземленной, вечно попадала в беду, тратила деньги, не успев получить, и была отзывчива на добро. Право, жаль, что милейшей Харите Игнатьевне уже минуло сорок пять, а ее некогда пышные формы уныло обвисли — поистине печальное зрелище!

В последнее время Мокий Парменович все чаще испытывал странную беспредметную тоску и неясное недовольство жизнью в целом. Старость, неизбежная и безжалостная, давала о себе знать? Да нет, что за вздор! Пищеварение было в полном порядке, суставы почти не беспокоили, отчёты управляющих и доверенных лиц не содержали ничего тревожного — и, однако же, Мокий Парменович дурно спал, а днём ловил себя на не свойственных ему мыслях. Дела его устроены, он миллионер — и что с того? Супруга, четверо детей и девять внуков обеспечены — а дальше? Он здесь, во Франции, вот уж которую неделю, управляющие пишут регулярно, а эти, дармоеды, хоть бы весточку черкнули! Они хоть помнят деда в лицо? Ларису он выиграл в орлянку, соблазнил деньгами, привез в Париж, нарядил как картинку — а толку?! Холодная, как вон заливная рыба, что у нее в голове — Бог знает! А его товарищи по кутежам, вроде Василия Вожеватова — кому из них до него дело? Может, никто к нему и на похороны не придет! Хотя похороны — это ещё когда будет. Вот, положим, проживет он лет до девяноста... а радость-то где? Вкус жизни? Одна мысль, что ещё лет тридцать ему придется искать вкус жизни по ресторанам, в сотый раз поедая куриный жюльен и запивая его "Лоран-Перье", наводила тоску.

В такие минуты только пение Ларисы и помогало. Когда Лариса пела и играла на фортепиано или гитаре, она напоминала себя прежнюю. Вдохновение оживляло ее обычно спокойное лицо, навеянные музыкой чувства, хоть и не были подлинными, поражали силой и убедительностью. В такие минуты Мокий готов был простить Ларисе ее холодность и даже считал свое вложение денег удачным.

К концу Всемирной выставки Мокий Парменович так и не решился избавиться от Ларисы, обеспечив ее напоследок. Молода, переменчива, авось ещё раскроется. В конце концов, молодость, красота, талант и хорошее воспитание, соединённые воедино, на дороге не валяются, не бросать же их на радость конкурентам! А выжидать он умел. И они мирно воротились в Россию вместе.

В России Лариса впервые стала проявлять признаки беспокойства. Она позволяла себе проявлять тоску, непонятное томление и наконец объявила Кнурову, что желала бы чем-то заняться.

— Это чем же?

— Хочу ателье открыть! В модах я понимаю, мы ведь только что из Парижа! Сама рисовала бы эскизы платьев, заказала бы вывеску...

Держать в любовницах модистку — это было Мокию вовсе ни к чему.

— Душенька, чтоб вести дела — надобно поболе, чем рисовать. Портнихи да швеи — народ продувной, за ними глаз да глаз нужен. Не сможешь ты, даже не пробуй.

— Но мне хочется чего-то такого... связанного с красотой, — капризно протянула Лариса.

— Голубка моя, а ты не хотела бы блистать на сцене?

Мокию только недавно пришла в голову эта мысль, она ему очень нравилась, и момент был самый подходящий, чтобы завести о ней речь.

Лариса раз в кои-то веки посмотрела не сквозь Мокия, в неведомые дали, а прямо на него. Глаза ее потемнели, и выражение было незнакомым — то ли радостное, то ли... хищное?..

— Хочу, — выразительно, с глубоким чувством проговорила она.

— Вот и умница. Устрою тебя в Императорский театр, а там и в примы...

— Только не в Императорский. Я хочу играть в Бряхимове.

— Да ведь в Бряхимове нет театра!

— Ты построишь, — Лариса впервые назвала покровителя на "ты".

Кнуров как раз обильно смазывал булку маслом — и уронил нож на скатерть. Он чего только не строил за свою долгую жизнь, но браться за подобную мелочь!..

— Ларочка, голубушка, зачем тебе Бряхимов! При наших-то возможностях! Тебе в столицах играть!

— Я хочу, чтобы те, кто меня жалел и осуждал, ломились на мои спектакли. Желаю стать местной достопримечательностью. Чтоб обо мне хвалебные статьи писали, как я хороша и талантлива. Хочу в глаза им смотреть. Со сцены. Каждому.

Вон оно как, значит! Покуда Мокий думал, будто Лариса холодная и скучная — в ней исподволь кипело и вызревало вот это! Достойно. Похвально! Но уж очень Кнурову хотелось ее подразнить.

— Мало ли в России провинциальных театров! — проворчал он.

— В том-то и дело! — Лариса встала из-за стола, грациозно прошлась по столовой туда-сюда, затем придвинула свой стул вплотную к Мокию и ласково взяла его за руку. — В Казани — есть, — она загнула его толстый мизинец. — В Нижнем — есть, — загнула крепкий безымянный, стянутый обручальным кольцом. — Волковский, говорят, чудесно устроен! Чуть ли не по всей Волге в больших городах — по театру! А мы что же! Ведь город не из последних! Университет — есть! Газета — есть! А для души — только церкви да монастырь!

— А ты честолюбива, моя яхонтовая!

— Нет! Да... Не знаю. Мне все равно, обойдет ли меня какая-нибудь примадонна. Я хочу остаться в памяти людей... Создавать вечное, великое... Была девица Огудалова, бесприданница, — Лариса зло усмехнулась, — притча во языцех — а стану Клеопатрою, Марией Стюарт, Ярославной... понимаешь? Чтобы людей при виде моей игры до глубины души пробирало, до самого сердца! — и снова тот же горящий взгляд.

А ведь Лариса не глупа, ох, не глупа! То, о чем она лепетала с девической горячностью, на языке Кнурова звалось "нематериальными активами" и стоило порой дороже, чем золото, акции и прочее. Сама того не зная, Лариса затронула мучавший Мокия Парменовича вопрос — куда вложить деньги, силы и время. Точнее, как потратить их с толком, с шиком, не просто утереть нос Паратову и Вожеватову, а встать наравне с такими величинами, как Савва Мамонтов и братья Третьяковы. Меценат, владелец собственного театра, покровитель искусства — это было красиво. Не так глупо-чувствительно, как покровительство над богадельней с выжившим из ума старичьём или приютом со вшивыми беспризорниками, но и не по́шло, как пьянство с объеданием, вечное соревнование, кто больше потратит на обед.

И про будущую публику театра Лариса не забыла, ну не умница ли! Образованного народу в Бряхимове и вправду довольно, будет кому оценить их прожект! Далее надо было продумать, чем и как выделиться из череды поволжских театров. В искусствах Мокий не разбирался, не до того было — а сейчас было самое время вникнуть во все эти театральные штучки! Предстояли бесконечные дела и хлопоты, и это было неожиданно приятно.

Мокий Парменович снова чувствовал вкус жизни.

1) петух в вине

Вернуться к тексту