Сказка Снежной королевы (джен)

Анфилада зал, стены которых сотканы из прозрачного льда, простирается на многие-многие мили. Массивные колонны, растущие прямо из ледяного пола, поднимаются вверх к сводчатому потолку. Там, снаружи, играет радужными цветами северное сияние, а буйный ветер поёт свою вечную песню, гоняя тучи снега. Но ни сияние, ни ветер, ни снег не смеют проникнуть внутрь дворца. Не смеют потревожить мой покой. Мой сон.

Ах, если бы я только могла забыться сном, я бы забылась, заснула навсегда. Но не могу. Мне нельзя.

Если я засну хоть на миг, хоть на мгновение утрачу контроль, то лёд треснет, и он вырвется наружу. Вырвется и разрушит, уничтожит всё, что так тщательно и кропотливо создавалось. Он уничтожит этот мир.

Мир… Он был создан не за шесть дней и вовсе не Единым. Эту сказочку придумали уже потом, чтобы скрыть правду. А правда заключалась в том, что мир создавали все демиурги. Все. В равной степени. Все мы пели Песни Творения, каждый пел свой куплет, свой мотив, выводил Песнь в своём ритме и темпе. И это было прекрасно. Может, многоголосо и неровно, но по-своему прекрасно. У кого-то из нас голос звучал раскатами грома, у кого-то тёк серебристой рекой, у кого-то шуршал золотистым песком, а у кого-то завывал снежной вьюгой. Все мы были удивительно разные и звучали удивительно по-разному. И в этом было своё очарование, своё чудо и гармония.

Но тому, кто потом назвался Единым, такое звучание показалось слишком рваным, нестройным, свободным. И он принялся всех убеждать петь Единую Песнь, подстраиваться друг под друга, звучать в унисон. Он говорил, что так Песнь звучит красивее и правильнее, что так будет лучше, так будет меньше ошибок, и мир станет ещё чудеснее.

И многие поверили этим словам, многие стали подстраиваться, начали петь хором, а тех, кто не подстраивался и не пел Единую Песнь, осуждали и порицали и, в конце концов, всё равно заставляли присоединиться к хору убеждением или давлением.

Я была одной из тех, кому не нравилась Единая Песнь. Всё богатство и красочность голосов, что были в Песнях Творения, в Единой сливались, терялись, растворялись в единстве звучания. Уже нельзя было разобрать ни грохот грома, ни шум морского прибоя, ни завывание ветра — ничего. Голос в сотне других голосов терял свою индивидуальность, терял себя. И это отразилось и на мире. Он стал тусклее. Нет, он по-прежнему был цветным и красочным, но цвета будто поблёкли, выцвели, будто бы стремясь превратиться в единый цвет.

А ещё в Песне всё чаще звучали фальшивые ноты. Те, кого заставляли петь Единую Песнь, не могли со всей искренностью отдавать ей силы, и неизменно ошибались, фальшивили, сбивались. И это тоже отражалось на мире. Катастрофы, разрушения, гибель живого — всё это следствие ошибок в Песне.

Я видела всё это. Я говорила об этом. Говорила! Но каждый раз меня вынуждали замолчать. Сначала укорами и призывами к раскаянию, а потом и тычками. У Единого нашлось много последователей, фанатично верящих в его идеалы и готовых стоять за них горой. И эти фанатики не гнушались применять силу к тем, кого они ещё по привычке называли братьями и сёстрами.

Я держалась изо всех сил, сопротивлялась давлению. Но видя, как других ярых противников единства унижают, а иные из них и вовсе теряются где-то, я сдалась и замолчала. Я запрятала свой голос глубоко в себя, закрыла свою Песнь Творения в темнице молчания, запечатала.

И видимо тогда что-то случилось с ней, с моей Песней. Запертая в темнице, лишённая крыльев, убитая Песнь переродилась в Крик. В дикий, ужасающий крик.

Я сама не заметила, когда это произошло. Оно просто случилось и всё. И когда меня силком заставили присоединиться к хору, вместо привычного голоса из меня вырвался этот Крик.

Последствия его были ужасны. Десятки моих собратьев пострадали, а мир сотрясла катастрофа — небывалого масштаба землетрясение, вызвавшее разрушение гор и гигантские цунами.

После этого я бежала от моих собратьев в изгнание, поселилась в этом пустынном, покинутом жизнью краю и, выстроив ледяной дворец, закрылась ото всех.

Но самое главное — я заморозила себя, свой Крик. Я больше не даю ему вырваться наружу. Но он всё ещё внутри, он всё ещё жив, и с каждым днём он становится только больше, сильнее, мощнее. Всё трудней мне удаётся сдерживать его, поэтому приходится замораживать всё сильнее и сильнее, наращивая толщу льда. Поэтому я не сплю. Уже сотни и тысячи лет не сплю, потому что знаю: стоит только поддаться слабости, утратить контроль — и он вырвется наружу и разрушит всё. А я не хочу разрушать мир. Я помню с какой любовью братья и сёстры создавали его, помню с какой любовью я сама творила его. Я люблю этот мир, и пусть его создание завершал уже Единый. Пусть. Не важно. Это всё равно мой мир, и я не хочу его разрушать.

Но что делать с Криком, я не знаю. Поэтому просто сдерживаю его, сдерживаю в оковах своего ледяного тела. Сколько я так ещё продержусь — тоже не знаю. Быть может сотню лет, а может тысячу.

Тихий шорох отвлекает от плавно текущих мыслей и выводит меня из состояния полудрёмы.

Кто-то пришёл ко мне? Кто это может быть? Всё живое давно позабыло сюда дорогу.

Мои братья и сёстры никогда не искали меня. Они испугались настолько, что предпочли вычеркнуть из памяти те давние события, стереть, будто бы их и не было. Случайное животное тоже не заглянет в мою обитель. Здесь нет животных, тем более случайных. И люди тоже не придут сюда по доброй воле.

Люди… Эти маленькие создания появились в мире ещё перед моим заточением, и я помню, как мне нравилось наблюдать за ними. И даже после того, как ушла в изгнание, я изредка выходила из своей темницы и украдкой подглядывала за ними. Они были милыми, эти маленькие создания, и когда я смотрела на них, внутри просыпалось что-то странное, неведанное. В глазах некоторых людей я видела дивный огонь. Огонь, который горит внутри человека, но не сжигает его. И мне так хотелось прикоснуться к этому огню, рассмотреть его, мне казалось, что он в состоянии мне помочь, избавить меня от Крика и заточения. Повинуясь порыву, я всякий раз забирала такого человека с собой, но ничем хорошим это не заканчивалось. Попав сюда, люди теряли этот волшебный огонь, а потом умирали от холода. Единственный, кто выжил — это один мальчик, и то — только потому, что за ним пришла девочка. А так бы и мальчик в конце концов замёрз бы тут навсегда.

После него я больше никого не забирала. Глупо было надеяться, что какое-то маленькое создание поможет мне найти выход, справиться с собственным Криком. Да и как они могут помочь? Как? Даже я не знаю, что делать.

Так кто же забрёл в мою темницу? Кто потревожил мой вечный покой? Может, бродяга ветер заигрался и по ошибке залетел в замок?

Прислушиваюсь.

Нет, я ясно слышу шаги, человеческие шаги, а, открыв глаза, вижу его — человека. Одинокая маленькая фигурка, аккуратно ступая по льду, идёт ко мне. Он худ и молод лицом, но волосы белы, как снег. Такой снег покрывает головы людских стариков. Но он вовсе не стар. Он медленно идёт по зале, оглядывается, а в глазах горит огонь. Тот самый огонь, который всякий раз притягивал меня. Человек с этим огнём сам идёт ко мне. Сам!

Кажется, он наконец замечает меня, потому что сбивается с шага, замирает на несколько секунд, а потом продолжает путь, глядя уже только на меня.

Подойдя ближе, он останавливается и склоняется в поклоне.

— Здравствуйте, ваше величество Снежная королева, — произносит он с почтением и даже каким-то трепетом в голосе. — Извините, что потревожил ваш покой.

Трепет его вполне понятен. Хоть люди обликом и подобны нам, но несравнимо малы. И навряд ли он когда-либо встречался лицом к лицу с демиургом. Но вот его обращение — королева — звучит странно. У меня нет царства, я не могу быть королевой. Впрочем, сам его визит — сплошная странность и загадка.

— Приветствую тебя, человек, — выговариваю я, и голос с непривычки трещит надтреснутым льдом, слишком давно я не говорила. — Как ты попал сюда?

— Сначала на самолёте, а потом на снегоходе, — отвечает человек. — Всегда думал, что в ваших владениях смертельная холодина, но оказалось, что не так всё и ужасно, к такой температуре я привык, у нас бывало и похуже.

«Самолёт», «снегоход» — эти слова я слышу впервые. Видимо, люди придумали что-то новое. Всё-таки давно я не выходила из заточения. Но всё же главный вопрос не в диковинах, придуманных людьми, а в том — зачем он пришёл сюда.

— Зачем же ты проделал свой путь, человек? Что ты искал? — спрашиваю я и смотрю на него.

А он как-то странно улыбается и отвечает:

— Я искал того, кто оставляет на окнах послания, которые звучат. Я бы даже сказал — кричат.

Последнее сказанное слово заставляет меня вздрогнуть.

Послания, которые кричат? Кричат?

— Что за послания, человек?

— Ну… люди называют их морозными узорами на окнах, — пожимает плечами он. — И в общем-то, это действительно просто узоры. Но некоторые из них казались мне странными и привлекали внимание. Дело в том, что я — Сказочник, я сочиняю и пишу истории, сказки. И в силу этого я вижу некоторые вещи иначе, чем обычные люди. Вот и с этими узорами получилось так. На моём окне давно уже не появлялись узоры, а тут вдруг стали, и выглядели они необычно. Не просто узоры, а будто бы письмена на непонятном мне языке. Вглядываясь в них, я не понимал, что написано, но почему-то чувствовал дрожь. Будто бы отголосок чужого одинокого крика доходит до моего сердца, и оно сжимается от знакомой мне боли.

Сжимается от боли… Моё замёрзшее навсегда сердце сейчас сжимается от боли, пульсирует едва сдерживаемым Криком.

Как? Как этот удивительный Сказочник узнал всё это? Как услышал? И почему ещё жив? Не понимаю!

Трясущейся от волнения рукой я собираю пригоршню снега и вылепляю из него стул.

— Садись, Сказочник, — говорю я, и голос дрожит подтаявшим льдом на весеннем солнце. — Садись и расскажи всё, что ты знаешь. Расскажи про отголосок Крика и боль, которая в нём, потому что… Потому что во мне и правда живёт Крик. Когда-то он был Песней Творения, но потом мне запретили петь, и Песнь превратилась в Крик. Он опасен для всего живого. Но я сдерживаю его, замораживая себя. Сдерживаю вот уже многие тысячи лет. Как он смог прорваться? Как ты услышал его? И как ты всё ещё жив после этого?

Сказочник улыбается с грустью и садится на снежный стул.

— А я его не услышал, — качает он головой. — Скорее прочитал.

Непонимающе смотрю на Сказочника.

— Прочитал? Что это значит?

— Как книгу, — снова говорит он что-то непонятное.

Я хмурюсь.

— Книга — это ещё одно изобретение людей?

Сказочник кивает.

— Вы, наверное, давно не видели людей?

— Я ушла в изгнание на заре вашего появления, ваша речь была чудна, и вы рисовали в пещерах картинки. Потом я изредка выбиралась из замка, смотрела, как изменился мир, как изменились люди, но не более того.

— Тогда понятно, почему книги вам не знакомы, — говорит Сказочник и снимает с плеча сумку, открывает её. — Те картинки, что рисовали на стенах пещер древние люди, стали предвестниками письменности. Люди придумали, как слова, которые они говорят, обозначая предметы и явления, перенести знаками на глиняные таблички, а потом, много лет спустя, уже и на бумагу. К сожалению ни одной книги у меня с собой нет, но зато есть тетрадь, в которой я пишу свои сказки.

С этими словами Сказочник достаёт что-то из сумки и протягивает мне.

Тетрадью оказываются тонкие, как у деревьев, листики, сшитые вместе, только белые и одинакового размера. Некоторые листья чисты, как снег, но по иным идёт какой-то витиеватый узор.

— У меня немного корявый почерк, но вот так выглядят записанные слова, — говорит Сказочник.

— Выглядят слова? — шепчу я, ещё не до конца осознавая, что же это значит. — Слова? Любые? Всё, что мы сейчас говорим друг другу можно вот так записать?

— Конечно, — улыбается Сказочник. — Хотите, я напишу ваше имя?

Медленно киваю и возвращаю ему тетрадь, а он, достав маленькую палочку, выводит ею на листочке свои загадочные завитушки, а потом показывает мне.

— Вот так будет выглядеть ваше имя, если его записать, — говорит он.

Смотрю на эти удивительные завитки и вспоминаю…

В редкие часы, когда я вылетала из своего заточения и навещала людские поселения, заглядывая в окна, нередко видела какого-нибудь человека за столом, склонившегося над подобным листочком и что-то рисующего в нём. У меня не было времени разобраться, что они делают, я спешила облететь весь мир, успеть заглянуть всюду, прежде чем снова заточить себя в темнице холода и одиночества. И теперь я понимаю, что те люди не рисовали, они писали. Писали слова, целые истории. Делали то, о чём демиурги даже помыслить не могли. Мы только пели.

— Вы, люди, изобрели удивительную вещь. Я и мои сородичи не могли о таком даже помыслить, — говорю я, отдавая тетрадь Сказочнику. — Поэтому я не понимаю, как ты смог прочитать мой Крик. Ведь я не умею писать.

— Узоры на стекле, — произносит он и поясняет: — Узоры — они как картинки и в тоже время похожи на вязь слов. Быть может вы как-то случайно, ненамеренно творили их?

— Ненамеренно? — медленно проговариваю я и киваю. — Это возможно. Находясь в полудрёме, я иногда выдыхаю, и моё дыхание превращается в холодный ветер. Он-то и мог нарисовать те узоры. Но как же Крик оказался в нём и почему ничего не разрушил?

Я не понимаю. Не понимаю, как это возможно. Но чувствую, что если разгадаю загадку, то всё изменится, потому что сердце, моё заледеневшее, спящее долгие годы сердце, сейчас трепещет, как тогда, как в те давние времена, когда я была свободна и пела свою Песнь.

Голос Сказочника звучит отголоском моих мыслей:

— Когда вы пели Песню Творения, вы вкладывали в неё свою силу? Частичку себя? Свою душу?

Киваю.

Да, всё так, всё верно. Иначе и не получится творить. Иначе песня будет просто звуком. Чтобы творить ею мир нужно вложить в неё часть себя.

— Видимо, в этот вдох вы тоже вкладывали свою силу, частичку внутренней боли, и морозным узором спонтанно рисовали её, — тихо произносит Сказочник. — Но вздох — не крик, это скорее шёпот боли. Узор на стекле — тоже не крик. Это рисунок, изображающий крик, но не он сам. Все эти иные формы несут ту же силу, ту же эмоцию, ту же боль, но они всё равно не крик. Они не звучат. Они — иное, изменённое состояние крика.

Тихие слова Сказочника сияющими каплями падают в мою промороженную одиночеством душу, падают и, разбившись серебристыми искрами, расцвечивают тысячелетнюю тьму.

Боль, которая не звучит криком. Боль, которая преображается во что-то иное. Это всё ещё боль, но уже не крик, не звук, который разрушает мир. Демиурги всегда пели. Только голосом мы выпускали свою силу наружу и творили ею мир. Но ведь есть и другие способы, мы просто не думали о них. Никогда не думали, что мир можно нарисовать или написать витиеватыми письменами, его даже можно станцевать или слепить из снега. Во все эти действия, не только в голос, можно вкладывать свою силу, и она будет течь. Она будет творить!

И как когда-то я творила мир Песней, протяжной и текучей, так и сейчас можно сотворить Крик. Не выплёскивать его единым разрушающим порывом, а нарисовать. Или даже написать. Медленно и вдумчиво выписывать его чудными морозными письменами, очищая от агрессии и ярости, оставляя лишь боль, прозрачную, как слёзы.

Слёзы… Давно позабытые горькие слёзы накатываются на глаза, но не заволакивают всё мутной пеленой, а напротив — делают мир кристально ясным, чистым, даже сияющим.

Я вижу, как в глазах у Сказочника дрожат точно такие же слёзы, а ещё он улыбается. И улыбаюсь ему в ответ.

— Спасибо тебе, удивительный Сказочник, — шепчу я. — Спасибо за всё. Я никогда не забуду тебя.

— Я тоже не забуду вас, Снежная королева, —произносит он. — И можно мне написать про вас сказку? Примерно сто восемьдесят лет назад один Сказочник написал про вас историю. Он, видимо, как и я, прочёл узоры на оконном стекле. Но то ли прочёл не очень верно, то ли дофантазировал много, и в его сказке вы вышли совсем иной. Мне же хочется рассказать правду.

— Конечно, Сказочник, пиши свою историю. Я буду рада однажды прочесть её. А сейчас мне нужно начать писать самой.

Я прикрываю глаза и делаю глубокий вдох. Сила, что дремлет во мне, постепенно пробуждается, по старой привычке щекочет горло. Но я направляю её в руки. Теперь они будут её проводником, они будут творить то, что раньше творилось голосом. И Песнь станет Сказкой Творения.

12. 01. 2025