Дух утешения (гет)

Прошу, услышь меня.

Каждый вечер, переходящий в ночь, Элен проводит на коленях, смиренно сложив руки в молитвенном жесте. Сначала она обращалась к Господу, надеясь, что тот смилуется над ничтожной рабой своей и властной рукою изгонит прочь её одиночество, как не раз изгонял нечестивых. Время идёт — ответа нет, а Элен всё ещё просит. Теперь сама не знает кого. Но всегда об одном.

О том, кто утешит.

Чьё присутствие тёплой шалью укроет понурые плечи, разгонит в теле стылую кровь, заставит наконец зацвести её блеклую юность. Элен чахнет хуже, чем сирень в саду под конец июня. Элен так молода и так одинока. Она отчаянно нуждается... в ком-то?

Элен рано понимает, что ей дано чуточку больше, чем другим... нет, другая скорее она. Какая-то неведомая сила (Элен теперь сомневается, что сила эта божья) наградила её (или прокляла?) способностью видеть дальше, знать больше.

Элен видит сны. Слишком яркие и правдивые, позволяющие ей блуждать где-то далеко, за гранью, у которой не существует названия. Часто Элен в прямом смысле блуждает — утром влажные от росы ступни холодны, как лёд, и черны, как земля на садовых клумбах. Голова тяжела, словно от горячки, мысли путаются, слетаются в гудящий осиный рой, но сердце так полно необъяснимых чувств. Будто она за ночь пережила множество невероятных событий, память о которых ускользает с первыми секундами пробуждения, оставляя обрывки размытых, как акварели на бумаге, картин.

Мать не бранит Элен за её «маленькие» странности, лишь ласково усмехается, превращая в дивные сказочные истории попытки дочери сбивчиво поведать о чём-то необъяснимом. Маленькие девочки такие фантазёрки. Отец относится к причудам Элен с настороженностью, с годами перерастающей в злость и страх. По настоянию доктора поит чудодейственным эликсиром (Элен тогда ещё неведомо слово «лауданум»).

Элен знает наперёд. Не чувствует, не предвидит. Именно знает. Ей заранее известно, что она получит в подарок на Рождество. Известно, что в церкви случится пожар. Известно, что мама скоро умрёт. Откуда?

«Я просто знаю».

Такой ответ отца не удовлетворяет, и Элен быстро усваивает, что не всем с ним можно делиться. Есть вещи, которые следует держать при себе, потому что остальных они пугают. Нервируют. И даже могут приводить в ярость.

Такие вещи неподвластны обычным людям. Кто же тогда Элен? Необычная? Ненормальная?..

Сны становятся тревожнее с годами, из отдушины превращаясь в муку. Элен чувствует: они пожирают её, иссушают тело и туманят разум, не оставляя сил на бодрствование. Что-то трепещет, агонизирует в голове Элен, пытаясь прорваться наружу — во снах оно становится сильнее и напористее, почти пробивает черепную коробку, и следующая затем боль далеко не метафорична. Много позже Элен подумает, было ли это роковым предупреждением о нависшей над ней беде. Но тогда она волновалась лишь о том, чтобы отец не догадался, как ей худо. Лучше получать от него холод, чем презрение. Лучше привычное равнодушие окружающих, чем брезгливость в их пустых глазах, куда честнее сочувственных шепотков: «Скорбна на голову, бедняжка». Элен не хочется оказаться там, куда обычно отправляют — с глаз да от соседских пересудов подальше — таких бедняжек.

Одиночество донимает острее, когда Элен начинает забывать безмятежность, с какой могла прикрыть глаза, прижавшись к материнской груди. Элен отчаянно хочется кого-нибудь — пусть не человека, в людях не сыскать понимания; пусть ангела, духа — кто добавит ярких красок в её бесцветное существование, вдохнёт жизнь прямо в тусклые губы, зажжёт огонь в глазах.

Приди ко мне. Приди! Ангел-хранитель, дух утешения, дух любого из миров... Кто угодно. Услышь мой зов.

Он откликается — единственный, а потому заведомо бесценный.

Тёмный силуэт за развевающимся на ветру шифоном в распахнутых створках окна. На это окно Элен каждый вечер смотрела с иррационально крепнущей надеждой. Будто всё же знала, что там появится её заветный дух или ангел. Точно ли это не видение, не мираж?

И без того смутный образ расплывается за пеленой её слёз облегчения, пока сердце бьётся резво, как канарейка за пазухой. Не в состоянии вымолвить слово Элен просто ждёт, и он шагает к ней. В комнату, в объятия, в постель.

Элен не уверена, видит сон или бодрствует, но сейчас ей важно одно — будоражащая реальность каждого мельчайшего ощущения. Стоит ему единожды к ней прикоснуться, и Элен над собой уже не властна. Не задумывается, не задаётся вопросами. Покоряется. Высохшие на ресницах слёзы не возвращают ей ясность взгляда, но осязаемость становится острой до немыслимых пределов. Элен не может разобрать лицо таинственного незнакомца, но каждое касание проживает как отдельную жизнь. Впервые кто-то трогает её — уверенно, со знанием дела, словно правильнее и нужнее ничего быть не может на свете. Впервые так опаляет: губы — чужим дыханием, крепкими объятиями — стан; и необъяснимым, пугающим в своей силе чувством — грудную клетку. Элен задыхается, сгорает. Ей сложно выдержать столь разрушительную страсть, она слаба, хрупка, не способна... И всё же проще погибнуть в этом пламени, чем хоть на миг остановиться.

«Он статен, высок и красив. Да, точно красив, по-другому быть и не может, — думает почему-то она. — У него тонко очерченные губы, аккуратный нос, синие-синие глаза. Кто он? Мой ангел-хранитель, союзник, возлюбленный? Это уже неважно. Я ведь просила о ком угодно. Важно, что я больше не одна».

Каждая мысль в голове Элен как по волшебству рисует чужие черты в темноте: теперь ей кажется, что она и вправду видит перед собой юношу. Именно того, что всегда представляла, втайне радуясь, что никто не знает о происходящем в дальних комнатах её сознания

«Я не придумала его, нет. Он здесь, осязаем. Может, он существовал для меня всегда? Может, дух принял человеческий облик — ради меня?»

Его объятия капканом сдавливают болезненно хрупкое тело Элен, но парадоксальным образом освобождают её. От всего, что заботило и тревожило там, где ещё существовала власть над разумом.

«У него сильные руки, — думает Элен. — Он жаден до поцелуев. Он готов страстно любить меня».

Вожделение захватывает её бурным потоком, открывая незнакомые прежде грани чувств и физических ощущений. Любое грехопадение сейчас кажется величайшей, не имеющей цены сладостью, за какую не жалко заплатить и жизнью. Элен безропотно позволяет уложить себя на постель — сорочка задрана, волосы в беспорядке, а желание крепчает, разливается густой патокой от бешеного сердца к низу живота, затапливает, плещется в ней на грани боли — так просит высвобождения.

Блеск красивых глаз, смутно различимый во тьме безлунной ночи, выдаёт стремление их обладателя: разделить с Элен каждое её низменное желание. Про ангелов такое не пишут в книгах, не говорят вслух и даже не осмеливаются думать. Но Элен со всей дерзостью рада, что её оказался единственным в своём роде.

Элен облизывает губы — вся бесстыдно расхристанная, просящая; улыбается дикой улыбкой при мысли, что здесь и сейчас никто не осудит. Теперь её просьбы больше похожи на приказы, и ему это по нраву.

«Разорви», — и слышится треск белоснежной ткани сорочки — почти громовой раскат в ночной тишине, но слух Элен воспринимает только шум сбитого дыхания обоих да гулкий стук сердца — почему-то лишь одного.

«Поцелуй, ещё раз», — её желание мгновенно исполняется.

«Возьми меня, не медли».

Элен раскрывает себя с новой стороны, пленяемая грубой силой, животным вожделением. Боль освежает. Первобытная дикость разрастается в Элен со стремительной скоростью. Всё, от чего не сдержать вздоха, крика, побуждает её закатывать глаза, словно в приступе. На сей раз — удовольствия.

Больше, мне нужно больше, внутренне кричит Элен. Вслух сказать не способна — может лишь жадно глотать сушащий горло воздух, и мешающиеся со стонами рваные вдохи и выдохи звучат как жалобная песнь умирающей. Но именно так в Элен проявляется страсть к жизни. Крепче хватаясь за плечи любовника, она шире расставляет ноги, стремится прогнуться, ближе прильнуть, глубже впустить в себя. Но он почему-то не подстраивается под её прихоть, не внемлет. Останавливается, издевательски медлит, вызывая этим вспышку ярости, почти заставляющую Элен рычать.

И вдруг она слышит голос.

Подозрительно низкий, пропитанный хрипотцой, схожей со скрежетом заржавевших дверных петель. Совершенно несочетаемый с обликом красивого молодого мужчины, покорившего Элен одним своим силуэтом. Голос на древнем языке, который Элен впервые слышит, но отчего-то понимает — каждое слово.

Элен слишком захвачена страстью, чтобы испугаться или удивиться. Она свободна от любой мимолётной мысли. Ей неведом страх. Только желание.

— Обещаешь ли ты себя мне навечно?

Элен истерично кивает.

— Обещаю.

Он алчным, как ей сперва кажется, поцелуем, припадает к груди, на что тело отзывается всплеском нежданной боли. Вокруг сердца Элен распускаются траурные цветы; шипы их колются, а лепестки алыми каплями прорастают на фарфоровой коже. Оглушительное чувство высшего удовлетворения и покоя волной накрывает Элен от самой макушки, устремляясь к ногам, однако не успевает целиком её поглотить. Когда любовник отрывается от неё, поднимая лицо, дьявольски красивый образ искажается, становясь просто дьявольским.

Вместо юноши Элен видит чудовищное существо, какому ещё не придумано описаний ни в одной из известных ей книг. Мутные, как задёрнутые плёнкой глаза, разинутая в хищном оскале пасть со стекающей с неё кровью. Невыносимый смрад разложения загущает воздух вокруг, превращая спальню в подобие затхлого склепа. Мертвец, живой мертвец — рядом с ней, на ней! Длинные когти на искривлённых пальцах ведут борозды по бокам Элен, пока в её расширенных от ужаса зрачках навеки отпечатывается облик монстра.

Когда костлявые, холоднее льда руки вцепляются в горло, она резко выходит из онемения, срывая связки в пронзительном крике. Под рождаемую Элен симфонию ужаса сущность растворяется в предутренней дымке. Сразу за этим слышится далёкий крик петуха. Осознание убийственно: не дух-хранитель откликнулся на призыв. Кто-то куда более тёмный, опасный в своих пороках. Олицетворение голода в худшем из смыслов.

Без сомнений, Элен пригрела на груди саму смерть.

Она просыпается полностью нагая, трясущаяся от пронзающего тело холода: створки окна стучат друг от друга, ветер колышет шторы. Всё случившееся ночью легко принять за очередной правдоподобный сон. Сорочка Элен целой лежит брошенная на полу у кровати. В спальне — никаких следов чужого присутствия. Вот только уродливые синяки на бёдрах, истерзанные в мясо губы и два рваных прокола на груди говорят об обратном.

Назойливая мысль грозится вскрыть ей череп, как яичную скорлупу: «Грехопадение. Позор, не отмыться».

Элен опустошили, сожгли дотла, но странным образом крови в ней будто прибавилось. До избытка. Элен почти физически чувствует, как та бурлит внутри, распирает жилы, требуя поскорее быть выпитой. Но красок виду не добавляет: Элен бледнее обычного, похожа на призрак самой себя. Это не укрывается от отца: как мелко дрожат руки, не способные удержать за столом вилку и нож; как чётче, до черноты проступают пусто́ты под глазами; как набухают под пергаментно тонкой кожей зеленоватые вены. По ночам Элен съедают приступы сомнамбулизма, доходящие до судорог. Заключение доктора — «Типично женская истерия, увеличим-ка дозу опиума» — вызывает лишь равнодушную усмешку в уголке искривлённых губ.

Элен не объясниться, не оправдаться. Она ни за что не выдаст свою ужасную тайну. Ни один человек на земле не узнает, чем обернулась для неё обида на весь мир за своё одиночество.

Элен видит сны, в которых поселилось чудовище. Всевидящие белёсые глаза преследуют её, когтистые руки тянутся к беззащитному телу. И как же трудно бежать, бороться, когда воля слабеет, а внутри головы вопит хор неведомых голосов: «Подчинись, отдайся!». Элен просыпается в саду по утрам: сорочка мокнет от росы и пота, над головой — сирень, и рыжий иссохший лепесток щекочет лоб, насмешливо напоминая о неотвратимости увядания. Разложения?

Элен медленно плывёт по смертоносным водам Стикс из собственных испарины и слёз.

Кажется, назад пути нет.

Но однажды она встречает его — не во сне, в жизни — словно явившегося из её запретных подростковых фантазий. Когда-то придуманного ею для себя. Привлекательного статного юношу с добрыми синими глазами, безукоризненно учтивого в своих манерах; с аккуратным носом и тонко очерченными губами. Элен не может не улыбнуться ему в ответ, какой бы безжизненной ни казалась её улыбка. А он тянется к ней, не замечая тень зла, что всюду волочится за Элен подолом. Видит в ней чистую душу. И отвергнутая юность Элен воспаряет, распускается перед ним, как пышущие свежестью кусты сирени в саду — сейчас ведь самый разгар мая. Всё очевидно с первого взгляда. Элен думала, что так бывает только в вульгарных дамских романах. Или с кем-то, кто не она.

Томас Хаттер, её будущий муж — вот кому суждено стать Элен лекарством. Вытеснить любовью отравляющую сердце тьму, хуже чернил въевшуюся в тело и дух.

Отныне не одержима злом?

Но зло одержимо ею. Оно не дремлет в старом замке где-то в горах далёкой Богемии. Разбуженное призывом стенающей души, оно помнит про данную клятву и готовится забрать себе обещанное.

Накануне своей свадьбы Элен видит сон. Чума поглотила город. Кругом одни полусгнившие, покрытые багряными нарывами трупы, кишмя кишащие крысами — от жениха со священником до последнего гостя. Из всех осталась только она. Идёт к алтарю рука об руку с самой смертью. Счастливая как никогда.