Я помню, как жил под диваном (джен)

В темноте Комнаты щёлкнуло. Скрипнуло. Тёплый свет лампы проклюнулся из-под абажура и ловко высветлил вещи. Я осторожно подвинулся, улёгся на щёку так, что стал виден угол с письменным столом, и задержал дыхание.

Он был дома. Сидел, взъерошив седые волосы и скрестив ноги. Заглянуть бы ему в лицо... Нет. Не видно. Но если он не стучит пальцами по столу — значит, всё в порядке. Щека стала болеть уже слишком сильно, пришлось перевернуться на спину. Не услышал. Ничего уже не могло случиться со мной до утра, но было лучше, лучше всё-таки… не шуметь. Пыль тихонько слетела сверху, скрипнуло едва слышно небо.

— Алло? Конечно, всё хорошо. Ну что ты, много ли старику надо. Не беспокойся.

Я быстро скользнул к стене — он снимет покрывало, я останусь без защиты. Нужно скрываться, прятаться, чуть-чуть потерпеть. Щель распахнулась, перед глазами мелькнула вся Комната, а потом её опять закрыло, теперь уже тёплым, толстым и мягким. Он поворочался надо мной, укладываясь поудобнее, и затих. Скоро выключил свет.

В возвращении темноты нет ничего плохого, пока он дома.

Утром он снова ушёл раньше, чем рассвело.

Когда-то отец уезжал так же, зато мама ждала, когда я проснусь, и варила кашу на белом, с сахаром, молоке. Потом стала варить без сахара. А потом они ушли и велели сидеть тихо-тихо, а то чужие меня заберут, уведут с собой. Это было несложно — на улице так шумели трескучими очередями, что меня всё равно бы не нашли. А вот позже, когда всё утихло и даже крики и плач отодвинулись куда-то за дальние дома, приходилось едва дышать и не плакать.

Сначала хотелось есть и особенно пить. Но скоро уже ничего не хотелось. Только чтобы меня не нашли. А рука моя стала блёклой и полупрозрачной, потому что несколько сотен раз уже налетали снаружи холодные сквозняки. И теперь меня можно было назвать привидением, если им, если нам бывает так страшно.

Комната долго была пустой. А в темноте наползали чужие.

Липкие пальцы чуть не задели меня по ноге. Замереть. Не дышать. Не заметят. Если только я буду тихим… Чёрные головы проползли совсем рядом, отдельно от тел, тела ещё только тянулись-тянулись-тянулись, скалили зубы, пока безротые головы мычали. Мычали бы громче, меня бы совсем не нашли.

До рассвета немного.

Снизу голоса. А головы ложились мне на колени. Не заметят. Должны не заметить. Чёрные, безротые и безглазые, круглые, как мячи. Только тела клацали зубами часто, громко и зло.

С рассветом всегда приползали другие.

Он вернулся (наконец!), но уже от двери говорил, не останавливаясь, скидывал шуршащую одежду.

— Врач? Да ну их, этих врачей… Ладно-ладно, не ругайся, строгая какая. Знаю, дочка. Я тоже тебя люблю. Велит ложиться. Потому и не хочу, что…

Тяжело вздохнул. И почти всю прошлую ночь не хотел улечься поспать.

Сегодня он не ушëл утром. Зато приходили к нему, чего давно уже не было. Не тела и не головы — просто белые флаги и красные рты.

Вместе долго сидели у стола. Что-то писали, жали ему руку и хмуро слушали дыхание.

— Не надо рассказывать мне про смерть, — вдруг громко и неприятно произнëс он. — Я воевал здесь, на этой земле. Тогда она меня уберегла и сейчас не заберёт.

И чужие, вроде бы добрые, вроде бы грустные, всё равно ушли без него.

А у меня внутри долго перекатывалось гадкое слово «смерть».

Я слышал, как он ворочался надо мной и тяжело кашлял, как будто кто-то двигал большую неуклюжую коробку из-под сапог. Потом долго, медленно дышал. Иногда он вставал, доходил до кухни и возвращался. Наконец в Комнате загустела неживая-немëртвая тишина.

Холодало. Опускалась ночь. Страшно.

В темноте началось шевеление. Длинный скользкий не то хвост, не то гадкий язык обвил меня за руку, и я словно сошëл с ума, я на всё уже оказался готов, только чтобы меня не тронули... И вдруг взвыл в полный голос. Комната замерла, чужие кинулись в разные стороны, а небо заскрипело — это он поднялся. Что я наделал...

— Кто там? — тихонько позвал он.

"Пусть не смотрит, — взмолился я. — Пусть не смотрит. Я останусь здесь. Останусь здесь".

"Спаси меня".

Он слез, опустился на колени, заглянул в щель. Потом я услышал, как он шумит. И вдруг оказался рядом со мной, тяжело отдуваясь и смеясь:

— Ну ты, братец, и забрался... Ты что тут делаешь?

— Тише! Пожалуйста... Я боюсь.

— Кого боимся?

— Всех.

— Нет, так не пойдёт, — покачал головой он, а у самого от смеха блестели глаза. — Ты давай: или объясняй, или я уползаю!

— Нет, нет! Не уходи!

У него мягкая рубашка. И скользит из-под пальцев.

— Ну вот, — тихо улыбнулся он. — Значит, меня бояться уже не надо. Вот и хорошо.

Неловко и неуклюже он прижал меня к себе и утëр мне жёсткими пальцами слёзы.

Понемногу на небо — настоящее — выползает большая круглая Луна и, смутившись, замирает, глядя прямо в окно. Мы пьём чай, я тащу с блюдца пастилу и пачкаю пальцы. Он улыбается так, что у глаз становятся глубже морщинки. Он без халата, а моим плечам небывало тепло. И Луне мы нравимся, сидящие так за столом на скрипучих стульях.

А я ещё помню, как жил под диваном.