Партия (джен)

Четыре ряда фигур на доске: чёрные рядом с чёрными, белые — рядом с белыми. Идеальный порядок, расставленный по чёрным и белым клеткам. Грив закрыл глаза, представляя себе, что ни одна фигура не тронется с места, что всё так и останется, как сейчас — но, стоило их открыть, как он увидел, что сестра уже сделала ход.

Передвинула белую пешку вперёд.

Нарушила идеальный порядок.

Почему его не может быть хотя бы здесь, на чёрно-белой доске?

В городе порядка не было уже давно.

Дети благословенной Альба Лонги когда-то спустились под землю в поисках покоя, защиты от надвигающихся орд жестоких людей, в поисках места, где смогут жить по своим законам и правилам, не отвечая ни перед кем, кроме далёких богов. Когда-то они все вместе строили, спешили помочь друг другу. Когда-то они были эн-ши, народом сестёр.

Но с тех пор прошло немало времени.

Матушка сменила десять мужей; родились младшие братья и сёстры; тётка и дядя бросили Альбу Нову, благословенный поздемный город, чтобы уйти обратно на поверхность — к безбожным ордам, дикарям и королям, что жаждут власти над каждым, над душой и телом в равной мере.

Изменился и народ сестёр.

Каждая семья теперь искала славы и богатства лишь для себя; соседи становились злейшими врагами соседей, сестра плела интриги против сестры, дочь — против матери. Мужчины, от природы слишком эмоциональные для сложной паутины тонких интриг, попросту хватались за оружие и резали друг друга во славу матерей, жён или тех же самых далёких богов, с которыми общалась только матушка, и то всё реже и реже.

Кровь лилась по улицам — кровь, которую когда-то матушка называла священной, терять которую дано лишь женщинам, и то во имя рождения детей — и никто уже не удивлялся, не пугался, не ужасался.

То, что раньше было чудовищным, однажды стало просто бытом — и никто так этого и не заметил.

— Ты слишком медлишь, Грив, — требовательно сказала сестра. — Опять задумался? Мать ведь говорила: мужчинам не слишком полезно думать.

Мыслить — удел спокойной, разумной женщины. Мужчину они могут завести куда-то не туда — скорее всего, в то царство греха и зла, в которое эн-ши ходить не следует.

Но разве царство греха и зла не вышло давно на улицы, и не торжествовало, наблюдая, как враждующие семьи разрывают тело несчастной Альба Новы, подобно воронью?

Он сделал ответный ход — бездумный: тоже пешка, тоже через одну клетку.

— Скажи, Риджой, ты веришь всему, что говорит нам мать? — спросил он и сам испугался своих слов.

Мать знает, что говорит. Мать говорит с богами, и они через неё передают им свою волю.

И разве ему, мужчине, пристало мнить, что мать — женщина и жрица — может быть неправа?

Риджой, однако, молчала.

— Я пропускаю ход, — сказала она наконец вместо ответа. — Ходи ещё раз.

Риджой была всего лишь на год младше него.

У них был общий отец — красивый мужчина с тёмно-синими глазами, чёрной длинной косой и белой кожей. «Белой, как снег», — подумал Грив и ещё подумал, что не видел снега так долго, что уже не мог быть уверен, какого тот цвета.

Он только помнил, что снег был холодным и обжигал ему ладони, когда он хотел набрать его и с ним играть. Он был ребёнком — лет, наверное, пяти, не больше. И отец тогда сказал, что обжигает не только жар, что холод страшнее жара.

Грив сделал ход конём — самый банальный: перескочил через выщербленный ряд пешек и замер, словно не зная, что делать дальше.

— Ты помнишь, отец водил нас зимой во двор, и мы играли в снегу? — спросил он сестру.

Отец...

Мать говорила, что он — их бог. Один из многих, нет — самый главный из всех.

Бледный Юноша, пришедший к ждавшим его веками последователям, чтобы открыть им путь в новый мир, мир, который будет принадлежать только эн-ши.

В благословенную Альба Лонгу.

Мать сочеталась браком с отцом, и родила ему троих детей: Грива, Риджой — и третьего, о котором в семье не говорят, потому что он выбрал остаться наверху и посмеялся над верой в Бледного Юношу.

Третьего, который сказал, что вовсе отец и не забрал Глориану, их младшую сестру, в свои небесные владения, где Глориана вырастет истинной богиней и он сможет ей передать бразды правления, поскольку мужчинам, даже богам, не стоит править и учить, а стоит учиться и защищать.

Нет, Третий сказал — отец похитил Глориану из колыбели и бросился с ней в водопад. «Словил дурной приход, — Третий всегда был груб, прямолинеен и груб. — Мать его поила таким коктейлем дряни, что это должно было однажды случиться. Жаль только мелкую, она-то совсем не при делах».

В домашней часовне Глориана — вернее, её статуя, каменное подобие — взрослая девушка с открытым, добрым лицом и умными глазами. Грив помнил, как делал эту статую.

— Мать нам говорила не выходить на улицу, — Риджой едва заметно улыбнулась. — Что там белые демоны, что холод нас заберёт. Но отец её не слишком слушал, и всегда водил нас играть в снегу... боги не слушают жрецов, жрецы их слушают, — немного некстати прибавила она. — Ты тоже вспоминаешь отца?

— Он был красивым, — ответил Грив. — А руки у него всегда были холодные.

Риджой сходила конём — зеркальный ход.

Как будто она тоже не знала, что делать и зачем они сидят тут за доской, когда должны...

Мать говорила — боги следят за ними. Альба Нова не будет посрамлена.

Но Альба Нова срамилась снова и снова, глубже и глубже погружаясь в нечестие.

Мать говорила — Глориана царит на Небесах, она направит мир на пользу эн-ши.

Но Небеса остались там, на поверхности, за толстым слоем камня, за грунтовыми водами, за множеством слоёв земли, за толстыми корнями деревьев, за сетями мицелиев, за ковром травы и ярких цветов, за ветками деревьев, за крыльями небесных птиц, за облаками.

Так далеко, что вряд ли Глориана, если она и правда вознеслась, а не погибла в водопаде с отцом, едва ли сможет хоть что-то разглядеть сквозь эту толщу.

— Мужчины ведомы эмоциями, — невпопад ответила Риджой. — Женщины разумны, рациональны. Не так ли?

Если взять Конклав, то там рационален был разве что Эрон, но Грив не видел причины спорить.

— Мать учит, что разум и эмоции всегда между собою в ссоре, поэтому одни должны быть подчинены другому. Эмоции должны склониться перед разумом, сердце — перед душой.

Мужчина — перед женщиной.

— Да, да. Всё так, — немного нетерпеливо ответил Грив.

Он двинул своего правого слона по диагонали, на пятую параллель.

— Но что делать, если эмоции и разум твердят одно и то же? Если они согласны между собой?

— Я всего лишь мужчина, сестра. Зачем ты меня спрашиваешь?

— Ты носишь титул мудрейшего из мудрых, — ответила она. — И ты старше на год, чем я. Если всё на свете катится кавардаком, отчего бы женщине не спрашивать совета у мужчины?

Три довода из разных областей, как и положено в приличном научном и философском споре.

Даже в минуту душевного смятения Риджой была верна себе.

— Я думаю, что только большая правда может заставить душу и сердце согласиться между собой, сестрица.

И снова зеркальный ход: белый слон ушёл на четвёртую параллель.

Замер рядом, недостижимый и довольный собой.

Глухо пробило пять.

— Осталось полчаса, — сказала Риджой.

— Если мои расчёты верны, — согласился с ней Грив.

Полчаса — и всё закончится. Сегодня все эн-ши причастились водой из озера — а вчера, по воле матери и Глорианы, Грив вылил в озеро произведение искусства, отраву, не знающую равных.

Даже тот, кто не участвовал в обряде, не избежит всеобщего очищения — другого источника воды здесь нет. Колодцы, ручьи — всё связано в единую систему и всё черпает из озеро.

Всё будет напитано отравой.

— Полчаса — и всё закончится, — негромко сказала Риджой. — Останемся лишь мы.

Грив, она — и мать. И Глориана на Небесах, далёких и недоступных.

— Мать говорит, всё только начнётся. Мы оставим позади увязших в грехах и найдём новых эн-ши, готовых идти за Глорианой.

— И её матерью.

— И её матерью.

Снова два бессмысленных хода, два коня, нетерпеливо бьющих копытами. Чего им не терпится?

— Забавно, что за все эти годы мы так и не научились играть, — негромко сказал Грив, глядя на доску.

— Больше нет отца, чтобы учить нас, — ответила Риджой.

Это была его игра, его доска. Его фигуры — потрескавшаяся от времени слоновья кость и чёрное дерево, и камни в глазах коней — лиловые у белых, у чёрных — алые, до жути живые.

— Как думаешь, сестра, какого цвета на небе солнце? Я уже не помню.

— Жёлтое. Я помню, что рисовала его таким, когда была малышкой. Жёлтое солнце, зелёная трава и синий водопад.

В котором покончил с собой отец. В котором отец убил их новорожденную сестру.

Потому что мать поила отца смесью дурмана и других весёлых трав, чтобы отец был хорошим, послушным богом.

— Солнце видит правду, — сказала тихо сестра. — Правду, которую скрывает тьма. Поэтому тьма милосердна и мы ищем её покрова...

— Однажды правду видим мы сами, и никакая тьма не может больше её скрывать, не так ли?

— Потому что можно прятаться от сердца, и можно от души, но не от обоих сразу.

Снова безупречный, красивый аргумент.

Грив любовался логикой сестры, как сестра любовалась статуями, которые он делал.

В горле запершило.

Всё правильно: сначала першение, лёгкий дискомфорт на вдохе, потом отёк — и смерть, милосердно быстрая, поскольку разум уснёт ещё в начале отёка.

Но нет. Они не причащались водой, они не пили свежей воды.

Грив в панике опёрся на стол рукой.

Риджой прокашлялась.

— Мы ведь дети бога, — сказал он, сам не веря своим словам.

— Мы видим правду, — глухо ответила Риджой.

Правда должна быть скрыта. Правда принадлежит богам — и матери.

Если она дала причастие десятку своих детей — то отчего не дать и старшим?

Если обманула весь город — отчего не обмануть ещё двоих, сначала сделав убийцами, а после — бросив, без очищения, на суд, где не бывает ни снисхождения, ни жалости?

Риджой опять прокашлялась.

В горле у Грива стоял комок.

— Двадцать пять минут, — сказала Риджой, и в её голосе была мольба.

Надо спешить. А он ведь как всегда оставил неучтённый аспект — составляя отраву, не составил противоядия, не видя нужды.

На пороге он замер и оглянулся.

Риджой сидела за шахматной доской, бездумно играя сама с собой, и кони смотрели на неё своими живыми, недобрыми глазами.