Ложь (джен)

Тедди небрежно бросает сумку на пол.

Из гостиной доносится приглушенный гул голосов и запах рождественского пирога. Еще не войдя в комнату, он уже видит перед собой улыбающиеся лица родных, радующихся его приезду. И действительно: на изрытом морщинами лице бабушки сразу появляется широкая ласковая улыбка, а голубые, выцветшие от старости глаза ловят каждое его движение.

— Я уже начала беспокоиться. — Бабушка кладет ладони ему на плечи и внимательно разглядывает. От нее пахнет терпким мужским одеколоном, оставшимся после смерти деда. — Надо было тебе сразу с поезда отправляться на Гриммо вместе с остальными, а не гостить у Макмиллана целых три дня.

Тедди тоскливо морщится. Черные волосы его становятся зелеными.

Что делать на Гриммо, когда тебе шестнадцать?

Только если украдкой поглядывать на Мари, которая в свои четырнадцать уже похожа на взрослую девушку, самую хорошенькую из всех, что он знает. Но Мари вряд ли интересуется посредственными метаморфами без особых талантов, у нее десятки поклонников в школе, которые сменяют друг друга на должностях вроде "носильщик сумки с учебниками" или "проводник к нужному классу". Рядом еще непременно вышагивает тот, кто вежливо напомнит, какая ступенька сегодня проваливается между вторым и третьим этажом.

— Садитесь к столу, сейчас же все остынет! — нетерпеливо восклицает тетя Джинни, снимая передник и бросая на спинку стула. — Гарри, пожалуйста, не сейчас, займетесь этим после ужина. Тедди, милый, ты куда сядешь? Вот, смотри, рядом с Мари абсолютно свободно.

Роза с Лили немедленно переглядываются, весьма многозначительно, и Тедди вспыхивает, нарочито равнодушно плюхаясь рядом с Мари. Вечно эта малышня следит за ним, как пятеро мракоборцев.

— У тебя волосы красные, — замечает Альбус с любопытством. — Они такие делаются, только когда Мари рядом, да?

— Передай соль, — бормочет Тедди, требовательно протянув руку за солонкой, хотя тарелка его совершенно пуста. Взрослые, не обращая на них внимания, обсуждают очередные рутинные проблемы, от которых сводит скулы.

— Может быть, тебе положить пирога с почками? — Мари изящно поворачивает голову, в ее серебристо-голубых глазах мерцают веселые искорки. Лили и Роза сдавленно хихикают и яростно пихают друг друга локтями.

Тедди упрямо сжимает губы и мотает головой.

А ведь она наверняка слышала тот разговор у входа в Астрономическую башню в полночь, где эти придурки Булстроуд и Моунс бросили ему обвинения, что он вечно прячется за спину Поттеров и что всем известно, будто его мать погибла как последняя дура. Мол, Скитер об этом целую статью написала — о том, как женщины предпочитают мужчин собственным детям. Мол, как раз его-то мать и бросила дитя, помчавшись за мужем, хотя ее никто не просил.

Тедди тогда едва не взорвался, как зелье в котле, но сперва рассудительно решил, что все это полная чушь. Чушь! Драконье дерьмо, и ничего больше. Бабушка много раз рассказывала, как героически погибли его родители, потому что Орден призвал их сражаться в ту роковую ночь — они отважно выполняли свой долг. Потасовка, разумеется, все равно вышла занятная — всех немедленно вызвали к директору, но в качестве исключения обещали не поднимать вопрос до окончания рождественских каникул.

Но теперь, глядя на строгий бабушкин профиль с римским носом, какие бывают только у Блэков, Тедди ощущает внутри неприятное щекотание нарастающих сомнений. Почему всем известно совсем противоположное тому, что знает он? Разве не он единственный владеет настоящей правдой?

Сомнения нарастали еще в поезде. Истории о героизме родителей Тедди впитывал с самого детства, когда никаких вопросов не возникает, когда ты просто веришь взрослому потому, что он — родной человек. В шестнадцать в голове начинает зарождаться целый ворох протестов и отрицаний, любое утверждение ужасно хочется оспорить или проверить. Мир, бывший понятным и дружелюбным, вдруг становится незнакомым и ощетинившимся.

— Орден Феникса заставлял женщину с грудным младенцем идти сражаться?

Взрослые перестают горячо обсуждать, какие палатки надо купить к весеннему чемпионату мира по квиддичу, и одним слаженным движением разворачиваются к нему.

Лили и Роза перестают улыбаться, Мари огорченно хмурится.

Бабушка смотрит на него печально и тихо произносит:

— Иногда война требует вынужденных...

— Кто заставил мою мать лезть в гущу сражения? — Тедди повышает голос. Раздражение — и от того, что ему нравится эта невозможно красивая Мари, и от неприятной, вскрывшейся, как нарыв, правды о родителях — бурлит внутри него кипящим зельем. — Чего вы все молчите?

Флер и Билл утыкаются взглядами в тарелки, тетя Джинни взволнованно розовеет, поправляя и так ровно стоящий бокал сока, остальная огромная семья Уизли по ту сторону стола продолжает лакомиться пирогами и запеченным мясом.

Дядя Гарри снимает очки, протирает их краем футболки, потом неторопливо водружает на место.

— Пойдем-ка, поговорим.

Они выходят в полусумрачный коридор, обитый резными деревянными панелями, каждая из которых украшена светильником в виде факела.

— Сюда! — Дядя Гарри вталкивает его в свой кабинет и плотно закрывает за ними дверь. — Ну, рассказывай, что стряслось. Ты на себя не похож, Тед, весь красный, как рак.

Тедди зло, не щадя себя, передает крестному все мерзкие слова, услышанные в башне. Он уже глубоко верит в них сам, и эта вера вызывает в нем страшную обиду на мать. Как бы его ни любили у Поттеров и Уизли, как бы бабушка ни возилась с ним днями напролет, он отчаянно завидовал всем, у кого есть живые родители. И от жгучей зависти его спасала только одна успокаивающая мысль: его родители умерли героями.

— А выходит, что моя мать предпочла новорожденному сыну взрослого мужчину, который мог постоять за себя, — сквозь зубы произносит Тедди. Мысль, что мать могла остаться жива, быть с ним рядом все эти годы, терзает его. — Выходит, она меня не любила.

— Чепуха! — сердито восклицает дядя Гарри, взъерошивая волосы. — Твоя мать обожала тебя больше всех на свете, я прекрасно помню, как они с Люпином радовались твоему появлению.

— Тогда почему она оставила меня? Почему?

Дядя Гарри нервно прохаживается по комнате. Лицо его напряжено: он подыскивает верные слова и с трудом их находит.

— Пойми, Тедди... человек так сложно устроен, что в нем нет ни однозначной яркости добра, ни кромешной тьмы зла. Любой человек — это противоречивый клубок разноцветных нитей, теней и полутеней, и не всегда он способен действовать рассудительно. Взрослый или ребенок — каждый рано или поздно поддается порывам, которые невозможно преодолеть или сдержать.

Тедди зло, резко, так что становится физически больно, дергает плечами. За решетчатым окном сыплет мелкий нежданный снег, падая на серый булыжник площади Гриммо.

— Знаешь, я ведь и сам однажды оказался на твоем месте. — Дядя Гарри встает рядом с ним и пристально смотрит в окно. Мимо проезжает автомобиль, украшенный рождественскими гирляндами. — Я считал своего отца лучшим, благороднейшим человеком на свете, а потом случайно увидел в чужих воспоминаниях, каким заносчивым придурком он когда-то был. Я страшно расстроился, так, что привычный мир рассыпался вокруг меня на ранящие осколки. Мне потребовалось довольно много времени, чтобы примириться с мыслью, что отец — всего лишь человек, обычный человек.

Тедди хлюпает носом. Дурацкий насморк! Он, наверное, подцепил его в поезде: из окна сквозило.

— Получается, бабушка мне лгала. Не было никакого приказа Ордена, не было никакой необходимости умирать. Обыкновенная ложь во спасение — презираю!

— Правда — тяжелая вещь, до нее надо дорасти, — мягко отвечает крестный, приобняв его за плечо. — Злиться, негодовать, обижаться — нормально, если ты испытываешь эти чувства сейчас, ты имеешь на них право. Но и твои родители имеют право: на твое прощение — они все же дали тебе жизнь. Никто не становится хорошим родителем вдруг: мне иногда кажется, будто Джеймс — это один большой эксперимент двух молодых людей, которые понятия не имеют, что такое дети. Но взгляни на Лили — ко времени ее появления мы уже набили некоторые шишки. Ну что, теперь, когда все прояснилось, выдохнем и вернемся к столу?

— Нет. — Тедди колеблется, слезы его душат, как холодная скользкая змея. — Я иногда лежу и слушаю, как однокурсники рассказывают о своих родителях, получают от них подарки, письма, даже чертовы громовещатели! И мне до одури, до крика, вопля хочется заорать: "Мама, ты где? Папа, обними меня!" — а в ответ проклятущая тишина. У... У тебя такое было? Я ведь не сопляк, да?

Дядя Гарри болезненно вздыхает.

— В Хогвартсе есть зеркало Еиналеж, сейчас, наверное, оно заброшено где-нибудь в Выручай-комнате. На первом курсе я проторчал перед ним кучу ночей — не мог отвести взгляда от своих родителей, живых и невредимых, крепко обнимающих меня. И мне тоже хотелось выть.

— И как ты пережил это? Со временем?

И тогда Тедди получает самый страшный ответ на свете.

— Никак.

Тедди таращится на него оторопело.

— Я просто научился с этим жить. — Дядя Гарри отворачивается, голос у него вздрагивает. — И ты научишься, Тед. Пойдем.

Но Тедди упирается. Ему хочется остаться наедине с этой мучительной правдой, распробовать ее, обернуть ею свое сердце, чтобы оно закровило еще сильнее. Если бежать нельзя — надо терпеть. Презирать. Ненавидеть. Любить так, что скулы сводит. И снова ненавидеть — за одиночество.

— И все-таки я не понимаю, почему мама оставила меня? — почти шепотом повторяет Тедди, не оборачиваясь.

— Она ведь не собиралась умирать, — замечает дядя Гарри резонно, повернув бронзовую ручку.

Тедди опустошенно прижимается лбом к ледяному стеклу. Снег уже густой пеленой скрывает площадь от глаз, и только на мгновения из нее вырываются силуэты людей и автомобилей — и исчезают вновь.

Чья-то теплая маленькая рука нежно касается его запястья, вырывая из странной полудремы. Он стоит так, наверное, уже целую вечность, без движения, как каменное изваяние.

— Твои волосы чудесного синего цвета, — произносит Мари с улыбкой, в ее льдистом взгляде мелькает искреннее восхищение, смешанное с сочувствием и желанием поддержать его. — Хочешь, после каникул сходим вместе в "Сладкое королевство"?

— Я в жалости не нуждаюсь, — запальчиво начинает Тедди и тут же опускает плечи. Волосы его в оконном отражении становятся огненно- красными, и Мари, судя по выражению ее лица, тут же вспоминает слова Альбуса. — Глупая, глупая малышня!

Засмеявшись, Мари смело касается его волос тонкими девичьими пальчиками. Женщина, еще спящая внутри нее, инстинктивно понимает, что ему нужна забота и ласка, и она готова ее подарить. Тедди, приросший к полу от этого прикосновения, изучает ее внимательно, проверяя, не играет ли она с ним — игру он бы не вынес. Все вокруг него обострено, окровавлено, покрыто шипами, растущими внутрь и торчащими наружу.

— Я шипучие леденцы люблю, — неуверенно произносит Тедди и, моргнув, храбро интересуется: — А ты?

Мари охотно отвечает, покраснев, но Тедди не слышит и не слушает, только смотрит, как шевелятся ее тонкие розовые губы, и в груди у него становится жарко, будто туда щедро подбросили углей из камина.

Всякая правда лучше лжи и притворства. Правда — это риск, но в то же время — и истинная смелость. А трусом он никогда не был.

— Ты мне нравишься, Мари, — говорит Тедди просто. Одна ниточка из невидимого клубка распутывается, падает на ковер. Становится совсем чуточку легче. — Давай встречаться?