Во мраке пламенной души (джен)

Он всегда любил читать.

Книги открывали целые миры, поражая воображение и отворяя новые горизонты, повествовали о потаенных, неизведанных им доныне областях магии, являя любопытному взору и светлые, и тёмные её стороны. Что-то особенное было в шелесте хрустящих, обветшавших со временем затертых страниц с выцветшими чернилами, и он наслаждался их хрупкостью, листая эту поистине удивительную книгу с предельной осторожностью. Это ни с чем несравнимое ощущение, когда знания, бесценные по своей природе, расстилались во всей своей полноте только перед ним и ни перед кем больше; это краткий миг, наполненный волшебством во всём его первозданном виде, когда чувство редкого согласия с самим собой успокаивало тело, но будоражило остро отточенный разум. Внутри всё дрожало от нетерпения, и он с удовольствием прикрыл глаза, позволяя мыслям уйти далеко-далеко, в мир грез и научных мечтаний, отчасти свершившихся, но не так, как хотелось изначально.

За жаждой познания крылось гораздо большее, чем обычная любознательность; он знал это на своем примере. Эта неусыпная жажда — не совсем обычное желание обладать и властвовать или прощупать грань дозволенного. Это — страсть. Сумасшедшая, притягательная, возгорающаяся необъятным диким пламенем в полной сомнений душе — и в какой-то мере выжигающая её до тех пор, пока не останется пустота с одиноко тлеющим огарком. Страсть сжигала человеческое — он видел это не единожды, а потому теперь поддавался ей с превеликой осторожностью. Но он нисколько не боялся её.

Он боялся себя.

Когда-то он позволил себе потеряться в ней, этой страсти, и лишился самого ценного и дорогого, что даровала ему жизнь.

Этого больше не будет, подумал он. Никогда. Пусть и, возможно, поздно давать такие обещания…

Он вздрогнул, когда почувствовал чужое появление. Внутри все вспыхнуло, то ли от стыда, то ли от возмущения, что его потревожили так поздно — и именно в то мгновение, когда он особенно так сильно уязвим, поддавшись власти эмоций — но он сразу же взял себя в руки.

— Не слишком ли поздний час для прогулок по покоям преподавателей, Директор?

Он обернулся и поймал на себе смеющийся взгляд пронзительно-голубых глаз, блеснувших озорством из-под очков-половинок. И пусть это озорство никак не сочеталось с внешним обликом благонравного старца — каким Дамблдор, впрочем, никогда и не был — оно удивительно точно отражало мудрую, но не состарившуюся душу.

— Северус, — укоризненно покачал тот головой, — позволь старику такую оплошность. Время в моем возрасте принимает уже иную плоскость. Раньше оно представлялось мне ограниченным… Строго поставленным в рамки нами же, людьми, вероятно, затем, чтобы получить над ним власть. Только вот власть мнимую. Сейчас уже я понимаю, что оно безгранично настолько, что все наши попытки владеть им — бесполезны… Время, время…

Дамблдор завороженно смотрел на язычки пламени, пляшущие в камине, и бормотал что-то себе под нос. Северус не прислушивался, но продолжал внимательно наблюдать, не отпуская нежданного гостя из поля зрения ни на секунду и неосознанно крепче прижимая книгу — последнее, что осталось от матери. Привычка быть всегда наготове. Порожденная страхом, она стала его верной спутницей на многие-многие годы; оборотная сторона его личности, награда и наказание одновременно.

— Прошу прощения, что потревожил тебя, Северус.

— Не нужно извинений, Дамблдор, — спокойно ответил тот и колко заметил. — Для вас много само собой разумеется, так к чему ненужная патетика?

Дамблдор вскинул на него свои голубые глаза, и на какие-то секунды у Северуса сперло дыхание, а по телу прошла почти не ощутимая волна магии. Неожиданная опустошенность в голове навела лёгкую дрему — словно цепи перестали сжимать в тиски измученный разум, а вместе с тем исчезла любая скованность. И вмиг показалось, будто весь мир — как на ладони, и проблем больше нет, и комната стала такой же уютной, какой была пару минут назад, в приятном уединении осеннего вечера…

— Тебе нужно отдохнуть, Северус.

Дамблдор аппарировал кресло напротив него, уселся за небольшой стол и подвинул к себе чашку с остывшим чаем, к которому никто так и не притронулся.

— Это расценивать как приказание начальства? — вскинул тот бровь. — В таком случае я просто обязан подчиниться.

— Расценивайте это именно так, если вам хочется, — перешел Дамблдор на официально-деловой тон, но искорки в его глазах никуда не исчезли. Или это отблеск огня? — У вас тут очень уютно, и я предпочёл бы, чтобы наш с вами разговор не слышали лишние уши.

Северус хмыкнул. Аккуратность и минимализм — именно эти черты принадлежали ему и отражались на его образе жизни; ими же можно было объяснить внутреннее убранство его апартаментов. Мебели в его покоях всегда было немного, и зачастую создавалось впечатление, что ею никто не пользуется: настолько все казалось идеальным и нетронутым. Но уют… под этим словом подразумевалось нечто большее, чем обычные чистоплотность и педантичность в уборке, а потому и слова Дамблдора прозвучали как натянутый комплимент, от которого так и веяло неискренностью… Как же она порой надоедала и как же от неё быстро можно было устать… Он подумал, что иногда быть оторванным от общества гораздо приятнее, нежели являться его частью, потому что соблюдать его глупые негласные законы — терпеть лицемерие, отвечать на фальшивые улыбки — отнимало слишком много сил…

В который раз он почувствовал, как тяжесть навалилась на плечи, будто его придавливали к земле заклинанием утяжеления; снова захотелось остаться одному и провести остаток вечера наедине с самим собой. Он прикрыл глаза.

— Вы хотите что-то сказать, Северус? — невозмутимым тоном продолжил хитрый старик. Вот уж у кого энергии хоть отбавляй.

— Уют… — слово, такое короткое по размеру и емкое по содержанию, лениво скатилось с губ и упало тяжелым камнем между ними, — он не создается нарочито, он появляется незаметно и ощущается почти осязаемо. Как жар от камина, пышущий в лицо, как мороз, сковывающий щеки…

— Вы совершенно правы, — серьезным тоном ответил Дамблдор. — Но ещё хочу добавить, что он все-таки создается, но именно в нашей голове. От того, как мы себя ощущаем… даже не так, от того, что хотим ощущать. Хм… да, пожалуй, это самое важное.

Северус с трудом открыл глаза и внимательно посмотрел на Дамблдора.

— Что вы со мной сделали?

— Вы о чем?

— Я легилимент, что вам, конечно же, известно. Большое время я посвящал ментальным практикам, и для меня окклюменция — не просто инструмент или часть магии. Это целое искусство, которое подчиняет умы, а никак не наоборот, как думают некоторые дилетанты. И я, Директор, прекрасно чувствую… — он запнулся, не в силах выразить свои ощущения словами, — что что-то не так.

— Именно! — воскликнул Дамблдор и невольно вскинул руки, чуть не пролив чай на стол. — Вы чувствуете. Ваши тренировки позволили вам открыть самое нужное умение — чувствовать, и все ваши познания в какой-либо области магии, если даже не брать в расчет окклюменцию, основаны на собственных ощущениях, которые вы переносите на других, тем самым примеряя их действие и оценивая результат… Именно такой подход помогает создать самые успешные контрзаклинания и, что не менее важно, противодействующие им. Именно такой подход сопутствует отличному наставничеству. Я считаю, мне с вами очень, очень сильно повезло, Северус… Как и вашим ученикам, пусть сейчас они и не могут этого полностью оценить. Кстати, об учениках. Усталость у вас небезосновательная, как я слышал. Сегодня был тяжелый день, так ведь?

— Не спрашивайте, — Северуса уже давно не удивляло редкостное качество Дамблдора заходить в своих мыслях так далеко, что терялись любые подходы к предыдущей теме разговора. — Долгопупс опять отличился. Да и не только он. Пять взорванных котлов и уделанная лаборатория, из которой до сих пор не выветрился этот проклятый запах… Клянусь, я отвлёкся лишь на три минуты — и пять взорванных котлов одновременно! Это ни в одни ворота! Любые магические попытки изменить запах дают такую химическую реакцию, что можно упасть почти замертво. Что и сделали трое студенток из Пуфферендуя… — он скривился. — Пришлось их левитировать в больничное крыло, тратить на это время…

— Не будьте слишком строги к мальчику, Северус. И тогда, я уверен, он покажет иные результаты.

Северус скептически поморщился, но не стал отрицать.

— Вы не ответили на мой вопрос, Директор. И вы же пришли не разговаривать о призрачных ощущениях и пустоголовых учениках?

— Вы совершенно правильно сказали, что легилименция — это искусство. У науки нет определенных рамок, но есть строгие законы, которые при должном желании легко доказать. У искусства нет ни рамок, ни законов, и этим оно привлекает людей, — глаза Дамблдора заблестели азартом, и на какое-то мгновение Северусу стало жутко. — У легилименции нет границ в познании, ибо сознание каждого есть отдельный мир, неповторимый и уникальный, и каждый такой мир хочется изучить скрупулезно, восхищаясь отдельными его гранями… подчас такими противоречивыми, чудными, но отражающими личность во всём её многообразии… Но есть ли у легилименции свои законы, как вы думаете? Раз вы считаете, что это искусство, вы, я думаю…

— Есть, — не задумываясь сказал Северус. И через секунду: — и нет. Скорее, есть рекомендации, похожие на правила.

— Лишь похожие, правда? Значит, это все-таки искусство, вы согласны?

— Да, — уже неуверенно ответил Северус.

— Но ведь вы сами минуту назад на мой вопрос, есть ли у легилименции законы, дали ответ положительный. Причем особо даже не рассуждая, неосознанно… Значит ли это, что вы лжете сами себе?

Северус вздохнул. Дамблдор и вправду мог свести с ума.

— Так вот, когда некий предмет находится на пересечении науки и искусства, возникает противоречие. Оно может использоваться и как наука, и как искусство, причём эти стороны вовсе не взаимоисключающие, они тесно связаны. И все же некоторые умудряются… да, именно умудряются, — не смотрите на меня так, Северус, позвольте старику пространные рассуждения в столь прекрасный день!.. некоторые умудряются их разделить. И тогда легилименция становится однобокой. Не глубинной, а поверхностной, пусть и искусной. Вы понимаете меня, Северус?

— Может, пойму, если узнаю, кого вы имеете в виду.

— Нашего общего знакомого, Тёмного Лорда, конечно же.

Тишина. Лишь потрескивали поленья в камине, а искры взлетали ввысь, рассыпаясь на мириады маленьких ярких огоньков и падая обратно в большой огонь. Завораживающее зрелище. Иногда, особенно в длинные зимние вечера, Северус любил наблюдать за огнем; без устали следил он за тем, как сплетающиеся в безудержном танце язычки пламени образовывали замысловатые, иногда даже знакомые фигуры, пробуждая воспоминания прошлых лет. О прошлом он предпочитал не думать, он оставил там много плохого, — но то хорошее, что было, он видел в слепящих глаза всполохах огня, уносился мыслями далеко-далеко и позволял себе... мечтать. Иногда. История не терпела сослагательного наклонения, но в своем сознании он слагал её по-новому, преобразовывал по своему усмотрению — только как его душе было угодно. Имел на это право. Право на мечту.

Внезапно его пробрал холод, и он машинально коснулся руки, на левом предплечье которой была выжжена Черная Метка. Сейчас она не горела — покалывала, будто пронзенная тысячей маленьких игл. Ощущение вряд ли настоящее, скорее, надуманное… Если бы Он звал, это ощущалось бы более ярко и остро.

— Причём тут Он?

— Когда он обучался в Хогвартсе, я наблюдал за ним. Меня поражало то, как осознанно для человека его возраста он относится к магии… Как к живому существу, как к продолжению самого себя… Не каждому из нас это знакомо… — с горечью произнес Дамблдор. — Многие, увы, многие используют её лишь как инструмент, воспринимают её как оружие и не понимают, каким даром они вознаграждены от рождения. Оружие для своих личных целей, порожденных непомерными амбициями. Инструмент для мести, подлости и других не самых лучших деяний. Очень многие не хотят слышать то, что говорит их природа, что несёт в себе сама суть магии, которая явилась из энергии живого и тем самым никак не может отражать в себе разрушение, только созидание. Я видел, что он восхищался своей и чужой магией, и уже тогда осознавал, что его ждёт великое будущее… но какое именно… Уже потом, после одного происшествия, я стал кое-что осознавать и наблюдать за ним. И лишь позже понял, что его восхищение и обожание сыграли с ним злую шутку… а потому всего должно быть в меру.

— Что вы имеете в виду?

— Он вознес магическое над человеческим, отказался от чувств в угоду магическому мастерству. Не понимая, что это мастерство становится сильнее, когда мы кого-то любим и хотим защитить. Именно человеческое взращивает в нас те качества, которые толкают нас на безумные поступки, позже славящиеся в памяти и сердцах живущих и даже тех, кто будет жить после. Ваша любовь к Лили обратила вас к свету после того, как вы блуждали во тьме. Я очень ценю то, какой груз вы несете, добывая Ордену сведения, и то, как вы тем самым помогаете Гарри…

— Давайте без этого.

— И это я никому не смог бы поручить, кроме вас.

— Я должен отблагодарить вас за столь пламенную речь или лучше молча поклониться, Директор?

Когда-нибудь эта язвительность выйдет все же боком, подумал Северус.

— Нет-нет, что вы, — улыбнулся Дамблдор. — Это не пустые речи, и я думаю, вы это понимаете. Это к вашему вопросу о том, что я с вами сделал… Видите ли, когда человек постигает что-то со всех сторон, вникает так глубоко, насколько возможно, он выходит за пределы и может плести свою магию как систему, не вплетая её в единое целое… ваша усталость позволила мне проникнуть в ваше сознание так, что вы это даже не заметили.

— Это невозможно! — решительно возразил Северус. — Я не мог не заметить!

— Ваша самоуверенность не дает вам понять, что пределов не существует. На одного искусного легилимента может найтись ещё более искусный легилимент. Самоуверенность вообще портит людей… В тот миг, когда Тёмный Лорд начал думать, что достиг наивысших пределов из возможных, ведь ранее никто больше не расширял границы магии так, как он, он совершил огромную ошибку. Его самоуверенность — наше великое благо, я полагаю, ведь благодаря ей он даже ни на секунду не сможет помыслить, что в его стане есть человек, не ведомый его идеалами.

Северус вздрогнул, понимая, кого подразумевал Дамблдор.

— Сейчас он набирает силы. Ему нужны союзники, которые поддержат его власть. Он сосредоточен на мелких целях — пока что — но, как мне кажется, его планы приобретают грандиозный размах. Хотя я и не знаю всего.

— Не нужно об этом думать, Северус, — покачал головой Дамблдор. — Я высвободил вашу усталость. Все прожитые в последнее время события отражают волнение, которое вы перенесли; вы искусно прятали его в себе, но сейчас не можете его не чувствовать. Не гневитесь! Такое очень вредно копить в себе.

Он не злился. Он устал злиться. На нерадивых студентов, на Дамблдора, запутанные речи которого лишь приводили в большее смятение щемящую от разбитости душу. На Тёмного Лорда, хотя на него он точно не гневался, а испытывал удушающее презрение, которое, будучи выношенным годами — почти пятнадцать лет со дня смерти Лили, — не сломалось, только окрепло, и стало тяжелее и ярче. Пережитые эмоции калейдоскопом мелькали перед глазами и захватывали сердце — вопреки всем мнениям, отнюдь не каменное. Веки словно налились свинцом, ноги стали непослушными, и сама реальность приобрела иные, иррационально-яркие, неестественные краски. Только разум четко фиксировал происходящее, отмечал все ухищрения собеседника, мысли которого колебались то к одному, то к другому, и… не мог успеть за нитью повествования. Не мог своевременно обдумать, будто уже был в медленной дреме.

— Я хотел поговорить с вами кое о чем, но, я думаю, мы отложим этот разговор на дня три, за которые вы успеете выспаться. И нет, не перечьте мне! Вы сами сказали, что приказам не можете не подчиниться — считайте мои слова именно ими. Как проснетесь, почитайте вашу любимую книгу, отдохните. Это чудесная возможность отдохнуть, и я сам ею пользуюсь…

— Простите, Дамблдор, — непослушными, словно одеревеневшими пальцами Северус погладил книгу по корешку. — Простите её. Я хотел вернуть обратно, но не… не смог. Воспоминание о ней, как живое…

— Не утруждайтесь извинениями. Воспоминания — оплот наших надежд и опора на будущее. Не переживайте и оставьте книгу себе. И за студентов не переживайте. Я думаю, за три дня они не успеют забыть зельеварение, как вы считаете?

Северус собрал все силы — сон одолевал его, но он ещё держался — и непреклонно, пусть уже и не совсем внятно, проговорил:

— Зельеварение будет. Я не…

— Конечно будет. Как отдохнете, так и будет. Извольте исполнять мою волю, я ведь ещё директор этой школы, Северус.

— И я не переживаю за учеников, — пробормотал тот уже чуть слышно.

— О, ваша лаборатория будет в целости и сохранности. Пока вас нет, мистер Долгопупс в неё не войдет, можете быть уверены, — со смешком известил Дамблдор. — Как и остальные.

Последняя фраза уже была произнесена в пустоту. Чёрные волосы, словно пролитые чернила, растеклись по креслу, скрывая чуть нахмуренное лицо. Тело расслабилось, и из ослабленных рук выпала книга, которую Северус прижимал с такой любовью. Дамблдор взмахнул палочкой, успев удержать книгу в сантиметре от пола.

Название поистерлось, но его ещё можно было прочесть: «Чистокровные магические семьи Англии. Древнейшие заклинания и проклятия: свод негласных и запрещенных». На толстой обложке из коры ивы внизу было выцарапано: «Эйлин Принц», а внизу значилась дата. Дамблдор вздохнул и положил книгу на столик. А после тихо вышел, прикрыв за собой дверь.

* * *

Он ненавидел тишину… раньше. С возрастом он освоился в ней, нашел в её холодном спокойствии свою нишу. Но в детстве, в минуты острого давящего одиночества, она представлялась ему огромным меховым зверем, осторожным и грациозным, надвигающимся медленно, но уверенно, словно гроза в звонкую и шумную летнюю ночь. Постепенно облик зверя менялся, приобретал более конкретные, пугающие черты, и перед внутренним взором проявлялся оборотень. Тот не был ни грациозным, ни тихим, ни медленным: он стал живой опасностью, кошмаром наяву, пока не воплотился в жизнь. И с тех пор это видение смешило; хотя Северус помнил свой страх, когда столкнулся с преобразованным Люпиным лицом к лицу, бояться оборотней уже не мог. Да и как можно бояться того, к кому испытываешь отвращение?

Блики прошлого, проникнутые старой болью, давно не приходили к нему во снах, не находили отражение в воспоминаниях: он постарался избавиться почти от всего, что могло бередить душу. Почти.

От всего — так и не смог.

Некоторое не во власти человеческого разума, а чувства подчас не подчиняются законам логики и здравого смысла. Тем более, если каждый день приходилось встречаться с живым напоминанием своих ошибок…

— Северус! — раздался визгливый голос где-то сзади, и он круто развернулся на носках.

Если старик думал, что он будет лежать как раз в то время, когда даже лентяи и бездари — точнее, ученики, конечно же — усердно (хотя, признаться честно, не слишком) пытались сделать вид, что учатся, то… он очень сильно ошибался. Но сейчас захотелось обратно в свои покои, лишь бы не пересекаться с…

— Северус! — воскликнули рядом с ухом. Сивилла Трелони помотала головой, и тяжелые изумрудные серьги, как маятники, медленно закачались в запутанных волосах. Она куталась в свои шали, будто ей было холодно. — Наконец-то я вас нашла! Где вы пропадаете?!

Его не было всего лишь сутки, но его уже успели потерять.

— В чем дело? — невозмутимо спросил он. — Дамблдор дал мне три дня выходных.

На миг она замерла, словно обдумывая услышанное, а потом показательно заломила руки — та ещё актриса, как он отметил про себя:

— Это изумительно! Это замечательно! Я очень рада за вас! — без остановки стала лепетать она и кивать головой. — Да-да, это замечательно! Прекрасно!…

— Надеюсь, вы поскорее скажете мне, зачем я вам так понадобился, — прервал поток её словесных излияний Северус, подмечая скрытые и явные мелочи. Глаза Трелони метались из угла в угол, бегали, как сумасшедшие, будто она не могла ни на чем сосредоточиться. Оттого и вид её был немного более безумный, чем обычно; огромные очки съехали набок, нижняя губа подрагивала, а тело легонько потряхивало. Руки, скрытые в рукавах, тоже дрожали, пусть и не очень заметно. Не то чтобы ему было дело до этой женщины — даже наоборот, но… очень уж был очевиден её страх, и вопрос сорвался с губ прежде, чем Северус успел подумать над ним и над тем, а стоило ли что-то спрашивать и ввязываться в ненужную беседу. — Что произошло?

Тут же он пожалел об этом. Трелони всхлипнула, вцепилась мертвой хваткой в его мантию и спрятала в ней свое лицо. Северуса взяла вязкая оторопь — на какое-то мгновение он вообще потерял дар речи.

— Мне больше не… не с кем обсудить! Рассказать! Никому не… не нужна, все меня бросили! — стала завывать она, борясь со всхлипами. — Никому нет дела! Эта женщина, эта ужасная женщина! Вы её знаете, Северус! Эта коварная змея, впившая свои клыки и пустившая свой яд в наш коллектив, в наше дружное магическое сообщество учителей Хогвартса, она!.. Она!.. Она хочет выгнать меня! Я это чувствую, Северус! Как она смотрела на меня, с каким ехидством, какой злобой полнился её взгляд! — она на мгновение перевела дыхание и с новой силой начала рыдать. — Северус, поддержите меня! Я знаю, в прошлом вы делали нелицеприятные вещи, но сейчас от вас исходит добрая энергетика! Никто не желает меня слушать! Мы, Ясновидящие, всегда страдаем от недоброжелательства других! Северус…

Пожалуй, замечание о доброй энергетике — лучший комплимент, который сделали ему за всю жизнь. Даже жаль, что он в это ни на секунду не верил.

— Амбридж не выгонит вас, — медленно проговорил Северус с сожалением в голосе, — пока в Хогвартсе есть Дамблдор.

— Д-да, вы правы, — в который раз захлебнулась слезами Трелони и слабо улыбнулась. — С-спасибо за добрые слова, Северус.

Она неосознанно ослабила хватку, и он сразу же воспользовался этим, выпутался, надеясь исчезнуть из виду в коридорах. Напрасно; Трелони, почувствовав это, мгновенно повисла на нём. Он открыл рот, чтобы обрушить на нее гневную тираду — кто сказал, что он так уж озабочен чужими чувствами? да ни в коем разе! — но слова застряли в горле, стоило им с Трелони вновь встретиться взглядами. Зрачки ее глаз начали бешено вращаться, расширяться и в конце концов заполонили цветную радужку; ему почудилось, будто он тонет в них, как в омутах. Проваливается, словно в бездну. Трелони стиснула до боли его руку, но он этого толком не почувствовал; все его внимание было приковано к её глазам, в которых он видел отражение себя… и нечто ещё, нечто большее, неподвластное обычному пониманию.

Трелони запрокинула голову и захрипела, а он так и не смог сдвинуться с места. Подобное он уже видел, хотя и мельком. Наконец она заговорила — громким, зычным и грубым голосом, каким когда-то произнесла самое важное в своей жизни пророчество:

— Судьба того, кто совершит великое деяние и станет ключом к развязке столкновения тьмы и света, изменится навсегда, когда встретится ему тот, кто пустит свой яд под кожу. И кровь великого предателя и шпиона вскипит, и жизненный путь его, выстланный ухабами и сожалениями, кончится, и настанет другая для него э-э-эра…

Она вздрогнула и моргнула, словно приходя в себя после тяжелого сна. Медленно обвела глазами пустой коридор, пока не остановила рассеянный взгляд на Северусе. Тот смертельно побледнел, но не сказал ни слова, а потом, резко выдернув мантию из ослабевших пальцев, поспешил прочь.

— Северус! — донеслись слова вслед. — Спасибо за поддержку, Северус! У вас все хорошо, я что-то ещё сказала? Извините, мой милый, что задержала…