Так себе везение (джен)

Дрожит земля, дрожит горячий воздух

Стрела летит туда, где рухнул мост

Не жди других, пока ещё не поздно

Разбей окно и прыгай под откос...

В руках билет, чтоб мог ты с поезда сойти

И не играть в игру чужую

Но нет того, кому ты можешь предъявить

Свой тайный пропуск в жизнь другую

Весь этот мир в тебя вонзился

Летящей огненной стрелой

Горящая стрела — Ария

— Мы не лошади... Мы... Люди, а люди... — отчётливо прозвучало в почти полной тишине. Даже ВИПы примолкли, отставив бокалы, внимательно поглядывая на игрока 456. Фраза так и осталась незаконченной. Оборванная фраза — то ли потому, что время поджимало, то ли оттого, что Ки Хун позволил каждому домыслить своё.

Во всяком случае Ин Хо про себя закончил бы: «А люди склонны к опрометчивым поступкам!» — но что-то мешало ему так подумать, вырисовывая вместо этого: «Люди умеют удивлять».

Ин Хо был рад, что лицо его сейчас скрывает плотная маска: то, что сделал после своей оборванной фразы господин Сон... Наверное, меньше всего он ожидал этого. Хотя, если подумать, это вполне в духе последнего — эффектно самоубиться во имя новорожденной. Так глупо, так отчаянно благородно. Ин Хо вдруг подумал, что, видимо, несомненная удача господина Сона на сей раз ему изменила. Всего-то и надо было успеть нажать на кнопку до того, как 333 упал.

А она была: пережить и выиграть обе игры — это сильно. И да, выиграть — ребёнок лишь формальность. Вышел весь запас под самый конец, не позволив задеть вожделенный треугольник, так что это, возможно, к лучшему — не придётся теперь жить в череде фантастических неудач.

Пора было и ему воспользоваться своим, пока ещё существующим запасом удачи (порой Хван себе напоминал магнит для неудач со сверхмощным громоотводом, которым всегда служили его близкие — да и просто те, кому не посчастливилось оказаться рядом... Например, Сон Ки Хуну, как ни странно): отдав приказ об эвакуации, Ин Хо размеренно спустился в игровой зал и, повинуясь какой-то странной тяге, решил в последний раз взглянуть на фантастического идиота.

Ки Хун лежал на спине, широко раскинув руки. Как падал звездой, так и остался лежать. Только неестественно вывернутые суставы да запёкшаяся кровь в районе рта, носа и, кажется, даже ушей свидетельствовали, что больше этой звезде не сиять.

Ин Хо пристально посмотрел, внутренне всё же сожалея: всё-таки не мог не признать, что, как человек, господин Сон был весьма приятен. С таким бы хотелось продолжить приятельствовать, да. Может быть, если бы Ки Хун не был таким наивным дураком, то сейчас бы уходили вместе, прихватив с собой ребёнка 222-й. А теперь... Мелкая осталась одна в этом мире, но с круглой суммой на счету. Победителями не рождаются, да? Только нужно ли ей это счастье? Кому вообще в целом мире нужна будет она, а не её деньги?

Он уже хотел было отойти — в конце концов, надо было успеть за девчонкой наверх подняться — когда заметил кое-что странное: из уголка рта Ки Хуна вытекала струйка крови. Это было действительно странно — по всем параметрам, кровотечение в мёртвом теле должно было уже остановиться к тому времени, когда он подошёл к господину Сону.

Нахмурившись, Хван снял маску, чтобы лучше видеть: так и есть, вытекала. Несильно, но кровь сочилась. Потому он быстро стянул перчатку, наклонился да с какой-то забившейся безумным кроликом надеждой попытался найти пульс. К удивлению — нашёл. Едва уловимый, тоненькая ниточка, но он был. Неужели Сону и здесь повезло? Он ведь весь переломался — конечностями и головой, что самое страшное, тоже. Кровь ведь неспроста из всех отверстий подбиралась — свод черепа, скорее всего, проломил.

Высота фигур была оптимизирована, чтоб быстро и наверняка. Но этого не случилось. Не с Ки Хуном...

Внимательно оценивая представшую картину, Ин Хо разглядел, что и ресницы у предположительно мёртвого тела чуть трепещут, а, проведя ладонью под носом, сумел уловить слабое дыхание. Несомненно, этот по-прежнему удачливый чудак был ещё жив. Надолго ли — вопрос открытый. Но и оставить его вот так почему-то стало невозможный. Не Ин Хо говорить о чести, однако, да — это было бы против всяких правил, когда-либо существовавших в системе ценностей Ин Хо.

Он поморщился, вспомнив, что времени на раздумья не так много. Точнее — Ин Хо обернулся — его почти не осталось. Почти бегом отправился к башне и, поднявшись, забрал ребёнка. Правда, в процессе удача едва не изменила — объявился братец. Хотя то, что он объявился, само по себе удача. Значит, выжил. Снова. Братец кричал «почему», тыкал в него пистолетом, но стрелять не стал. То ли из братских чувств, то ли оттого, что мёртвый точно ответа дать не сможет, а может, из-за ребёнка на руках. Или из-за всего разом. Ин Хо, однако, добрался благополучно до лежащего выброшенной звёздочкой Ки Хуна.

Вернувшись к Сону (братец оказался не дураком, оценив время на таймере, прекратил кричать и отправился выбираться), Ин Хо думал недолго: ребёнка он повесил в перевязи куртки, как ранее делал этот невообразимый идио... счастливчик, а сам взвалил на плечи тело (пока ещё живое тело, да), придерживая за спину.

Конечно, последствия таких «покатушек» могли стать для господина Сона фатальными — двигать пострадавшего при таких травмах рекомендовалось только на щите, да и в шейном воротнике, но выбора не было, и оставалось надеяться только на удачу. Поэтому и потащил, не особо, в общем, заботясь, чтоб не растрясти Ки Хуна — время было не на их стороне. И впервые, кажется, мысленно просил, чтобы ему повезло.

Как выяснилось позднее, кому бы Ин Хо ни молился, тот остался глух. Не повезло. Или повезло... Тут уж как посмотреть — всё-таки Ки Хун остался жив. Другой вопрос, что последний и сам тому не рад оказался.

Звери соберут осколки

И в глубине своей пещеры

Священный символ древней веры

Вновь сложат ночью долгой

Начнут свой танец бесконечный

Вбирая яркий свет глазами

На лбах детенышей всей стаи

Сиянием поставят метки

Волки — Catharsis

Смерть, оказывается, это совсем не больно. Не больнее горечи разочарования и ощущения собственного бессилия изменить судьбу. Ну, как — краткая прожигающая вспышка, а затем поглотившее всю его сущность бесконечное Ничто.

Пустота, в которой не было ни звуков, ни света, ни даже каких-либо связных мыслей. Ну почти. Мысли отдельными вспышками затухающих зарниц пытались прорваться сквозь Нечто, да так и гасли.

И это было хорошо. Кажется... Он не помнил точно, но отчего-то это казалось хорошим. Будто мысли, которые в последнее время изводили его и мучили, были совсем-совсем невесёлые. Боли, так же ставшей уже вроде бы привычной спутницей, тоже не было. Никакой. И это, наверное, было самое лучшее.

И дело даже не только в физических страданиях — нет. Ки Хун в одном из озарений, полыхнувших и осветивших не совсем пустоту разума мыслей, успел лениво порадоваться, что его удача в этот раз сработала как надо! И дала возможность в посмертии своём (ну а что это ещё?) не испытывать разрывающей и душу, и тело боли.

Он устал, смертельно устал терять, искать, находить, потом снова терять, устал раз за разом обманываться, падать на старые-новые кальмаровые качели, разочаровываться в людях, а после и самому (без всяких там Сан Ву и О Иль Намов с Ён Илем!) делать ситуацию во много раз хуже, чем было до. Устал ощущать себя бессильным ничтожеством. Моллюском против прожорливой и всесильной системы, напоминающей размахом хтоническую гидру.

Устал спасать и страдать. И счастливчиком, упрямо выбирающимся из глубокой ямы, законченным оптимистом, верящим в себя и в людей, он так же больше не хотел быть. Ничего не хотел. Покоя разве что. Вот и намеревался упокоиться в этой пустоте с миром. Много, что ли, просит?!

Ки Хун (а так ли его зовут? Имя? Да, отзывалось знакомо — значит, это сочетание иероглифов и есть он) не знал, сколько он провёл там (и где именно там!) — может, целые столетия, может, годы или всего лишь часы, однако и это его тоже не волновало. Ему было хорошо. Никаких тебе: давай, снова под бодрые звуки вальса играй со смертью. Вспыхивали опасения, что сейчас его из этого Бордо⁽¹⁾ вытурит на новое перерождение бесконечного круга реинкарнацией этой клятой Сансары, но... Плевать! Новое состояние — новая память, не правда ли, прекрасно?!

Чего он точно не ожидал, что в один из моментов вечности (время вообще не ощущалось, забавно и контрастно — где-то во всполохах он очень нервничал, глядя на таймер и слушая страшный механический отсчёт какой-то зверской куклы) немилосердно грохнется из зияющей пустоты на... койку? Больничную, наверное.

Откуда-то вспыхивали слова, звуки, определения, даже лица, но всё это было такой переваренной, слипшейся рисовой кашей, что Ки Хуну было сложно разобрать это по зёрнышку. Койка... Да, вероятно, это была она — иначе как можно объяснить? В меру твёрдая, в меру мягкая, а запахи, правда, появившиеся не сразу, подтверждали — больничка. Дорогое и сомнительное удовольствие! От которого он бежал сначала из-за нехватки денег, потом потому, что боялся попасться организаторам на прицел. Зря боялся...

Впрочем, возможно, это были просто глюки умирающего мозга... Некстати память подкинула последние или не последние мгновения его жизни, а разум, который, кстати, ощущался хуже клейстерного риса, подтверждал: так и было. Поэтому могут быть и глюки, точно они, родимые! Не выживают после падения с такой вышины, нет... Да и кому нужно было бы спасать его, добровольно проигравшего? Это против правил игры.

Так что всё хорошо, надо претерпеть эти моменты, пока он всё ещё валяется на холодном каменном (или нет? Просто бетонном? В общем, очень жёстком!) полу павильона для последней игры... Однако и звуки, и запахи, и прочие возвращающиеся постепенно чувства (типа покалываний в носоглотке, в которой что-то не просто щекотало — полноценно мешалось. Потом это что-то убрали и заменили чем-то менее громоздким, но всё так же вызывающим щекотку) давали понять: нет, всё реально.

Как и воспоминания, постепенно возвращающиеся в родную гавань мозга. Впрочем, Ки Хун воспринимал всё такими же озаряющими всю неприглядность ситуации вспышками, как там, в пустоте. Просто они были дольше и усиливались, превращаясь в почти бесперебойно бьющие разряды молний — будто боги прогневались и выплюнули его, отказав в милосердии и забвении.

В одной из таких он вяло подумал, что, должно быть, детектив Хван всё же сумел найти и остров, и поломанного его, и, видимо, пристроил в больничку... Кто такой детектив Хван, правда, понятия не имел: имя никак не хотело соединяться с образом. Хотя картинки людей мелькали. Вот лицо — совсем новорожденной — милое и отчего-то вызывающее страстное желание защитить. Вот какая-то девчушка, да, его Ка Ён немногим старше будет... К ней примешивались боль и стыд, будто он не спас, не сумел... Ещё одна девчушка, немного постарше, но со взглядом волчонка — те же чувства. Мужчина — лицо очень знакомое, немного несуразное, и та же прожигающая вина. Ради разнообразия новый профиль, почти квадратный — странная смесь обиды, ярости и чего-то ещё, какой-то старик — разочарование, злость. Мужчина — красивый, в очках — злость, обида и толика вины — странный коктейль. Среди всего этого океана людей, которые никак не желали закрепляться биографиями, Ки Хун терялся. Кто из них детектив Хван? Был ли он тут вообще?!

Однако то, что такой человек есть и мог спасти его, Ки Хун вспомнил. Тогда он не понимал другого: почему всё, что можно было распознать, как человеческую речь, не имело смысла? Впрочем, вероятно, только для него — люди вокруг явно разговаривали между собой на разных тонах (деловой, обеспокоенный, рутинный!), постоянно что-то с ним делая — переворачивая, ощупывая, втыкая иголки, проводя по телу каким-то странным круглым зубастым предметом, напоминавшим нож для пиццы, однако он не понимал ни слова. Кроме того, что его этот фильм ужасов напрягает. Потому что... Он по-прежнему не чувствовал боли, хотя должен был! В него, между прочим, иглы втыкали! Длинные, тонкие и острые! И эта зубастая штука... тоже не выглядела, как что-то безобидное.

И да, в какой-то момент он стал пытаться открыть глаза, не понимая, впрочем, зачем. Эта мысль почему-то ускользала. Как и многие другие. Но проснуться надо было. Или не проснуться? Он же всё слышит и ощущает — вон как тушку плохо чувствует, будто отлежал буквально всё или отбил... Или сначала отбил, потом отлежал. Его так даже после самого ужасного похмелья не расплющивало. Значит, не сон? К единой мысли Ки Хун прийти так и не смог и просто сосредоточился над открыванием глаз. Потом подумает, когда перестанет так тяжко болеть казавшаяся каменной (впрочем, валун этот крошился на мелкие фракции, будто внутри кто-то динамит заложил) голова.

В ней же, многострадальной его головушке, внезапно всплыло странное для сих обстоятельств слово «счастливчик». Точнее, всплыть-то оно всплыло пораньше, а вот окончательно оформилось, когда ему удалось-таки открыть глаза. Ну, не полностью, так, щёлочками на мир взглянуть... И тут же закрыть обратно — слишком ярко, слишком светло. Аж режет и тошнит, а в носу и горле тоже штуковина какая-то мешается... От действий этих и глаза, и голова, и даже вся его лежащая неповоротливой окаменелостью тушка заболели куда как сильнее, но Ки Хун упрямо пытался посмотреть, что же происходит вокруг. Почему-то это было крайне важно — уловить что, где, когда.

Попытки с десятой это удалось. Ощущения не подвели — больничная и койка, и палата. Вокруг него нагромождено порядочно медицинского оборудования: какие-то приборы, трубочки, датчики, в том числе и на нём присутствуют, но он почему-то, кроме того, что в носу мешалось да на пальце прицеплено было, и не ощущал. Хотя провода — вот они, насколько мог рассмотреть — и на груди имелись, и ниже, и вообще... Ки Хуна пробрал холодок — бинтов, трубок и датчиков было столько, что своего тела он почти и не видел! Но оно было. Не мог же он одинокой внезапной головой зависнуть в пространстве койки?!

Впрочем, одними приборами палата (отдельная, поди, ВИП — что-то его заставило поморщиться!) не ограничивалась. Вокруг бежевые стены — к счастью, не розовые. От проплывающих воспоминаний о ярких вспышках розового — и не только стен, а ещё и фигур в розовых комбинезонах, Сон вздрогнул и машинально попытался откатиться куда-нибудь.

Бесполезно, он почему-то не сумел даже на чуточку передвинуть тяжёлое и неповоротливое тело. Должно быть, спал дольше, чем думал. Или его состояние хуже, чем можно представить. Вообще, не факт, что его и вовсе не расплющило, как лист нори. Это, по крайней мере, объясняло бы, отчего вокруг столько всего наворочено, будто он не человек, а робот, и без проводов всех этих отключится от сети. Был, помнится, у американцев фильм... «Робокоп». Внутри шевельнулся страх. А что, если из него тоже сделали какого-нибудь робоигрока? Очень захотелось ощупать лицо — убедиться... Но нет — руки и не думали подниматься, хотя их он хотя бы чувствовал, в отличие от... Остальная часть тела примерно по грудь терялась где-то в тумане. Наверное, если бы этого тумана не было в достатке ещё и в его голове, то Сон бы запаниковал, а так... Он ощутил лишь лёгкое беспокойство.

Шевеления его, впрочем, не остались незамеченным: в ту же секунду, как начал пыхтеть и пытаться сдвинуться, какой-то из армии себе подобных приборчик, соединённый с ним проводочком, запищал и заморгал сигнально.

И не успел Ки Хун и дух перевести, как тут же оказался в компании медиков. Ну а кого ещё-то? Вряд ли это переодетые розовые комбинезоны... Хотя медперсонал тут и был в форме, а младший ещё и в костюме персикового оттенка... Но это же не розовый? Врач, вроде как, вообще в тёмно-синей. Странно, но эта одинокая фигура среди помощничков вызвала какие-то плохие ассоциации. Помнил он другую тёмную фигуру среди... Нет, и вспоминать не хотелось. К тому же лица здесь у всех открыты (почти — у одной сестры маска. Но маска на половинку лица!), а это важное отличие.

Досадно, но понимать их с открытыми глазами лучше не стал. Хотя те и улыбались ему (не все) весьма приветливо, явно взволнованно что-то обсуждали, активно исследовали данные приборов и просто щебетали на своём языке. Звучало похоже, не совсем уж незнакомый язык, однако не опознавался тот уставшим, видно, от долгого сна мозгом. А лица... Лица, как подспудно Ки Хун чувствовал, не вполне знакомые. Какие-то не такие, каких можно было бы ожидать... «Не корейцы!» — внезапно вынес вердикт натруженный разум. Но кто? Он затруднялся. Вариантов была тьма — азиатское население земли весьма широкое — всплыл откуда-то факт. Всплыл да снова канул в небытие. Впрочем, версию с нашедшим его и остров детективом это разбивало. Не стал бы тот никуда его тащить... Или стал бы? Разум спотыкался.

Впрочем, сил рыпаться, что-то выяснять так же не было, оставалось только, несмотря на всё возрастающее напряжение внутри, подчиняться уверенным, но очень бережным действиям. По крайней мере, навредить ему тут точно не пытались... Да и вообще, раз от каменюки отскребли, значит, друзья? Не враги? Или... Ки Хун вспомнил, что он-то как раз хотел покоя, а раз его этого лишили, значит, всё же враги? Он запутался... Только и мог, что беспомощно ресницами трепетать, с которых сейчас кто-то снял какой-то то ли пластырь, то ли скотч медицинский — и тогда, да, глаза пошире открылись. Но толку это не принесло. Тут же и закрылись. От бессилия, которое прямо-таки его захлёстывало со всех сторон. Даже дышать было и то тяжело, приходилось бороться за вздох. Ему даже подсунули в нос новую, в довесок к старой раздражающую фигню. Но дышать стало легче, да. А когда силы окончательно оставили, Ки хун не придумал ничего лучшего, чем отрубиться прямо во время очередного тыканья в него чем-то.

* * *

Когда Ки Хун в следующий раз выплыл в реальность (пустота его отпустила, а жаль — хорошо там было, никто не дёргал, не тормошил, ничего не пищало и запахов раздражающих не было... Как и слабости и чувства отупения!), она несколько изменилась. В лучшую или худшую сторону неразогнавшийся мозг сказать ему затруднялся. Так что пройдёмся по изменениям.

Ну, во-первых, немилосердный свет был приглушён (и это однозначно плюс — не так слезились глаза), а в кресле рядом с кроватью (а оно было? Хм!) неподвижно, словно высеченная из гранита статуя, несмотря на внешне расслабленную позу, сидел человек. Мужчина, цепким взглядом неотрывно смотревший на него, Ки Хуна. Как, наверное, смотрят на крайне занимательный экспонат в музее или подопытную крысу, на которую возлагаются большие надежды на прорыв в науке. Почему-то именно такие ассоциации шли в его воспалённый (правда, голова болела) мозг. А ещё вспыхивали такие слова как «экземпляр», «игрок 456» и «почему вы меня не послушали, господин Сон»?

Этого человека Сон точно знал. Узнавание произошло моментально, резкой разорвавшейся шаровой молнией в мозге, заставив зашипеть от внезапной боли. Да, он не проверял до этого, но звуки... Звуки Ки Хун, оказывается, мог извлекать из своей гортани... Кстати, трубочку, что его щекотала, убрали — и это, во-вторых, по изменениям тоже было положительным.

— Я думал, что достаточно убавил яркость ламп, — спокойно произнёс Фронтмен (Ён Иль! Сволочь! Внутри всё аж забесновалось, обжигая до ненависти. Да как он посмел?! Что он тут вообще делает?! Один из приборов угрожающе запищал. Бесит!), явно неправильно истолковав звуки, исходящие от Ки Хуна. — Прошу прощения, господин Сон. Сейчас мы это исправим.

— Ты! — от злости Ки Хуну удалось разомкнуть сухие губы и выдавить из себя целое местоимение. Прибор затрещал сильнее... Может, вбегут врачи? Но нет — никого не было. Скорее всего, этот их убил... Или застращал! Так что никто не придёт и не спасёт! Паника захлёстывала. И всё же Ки Хун попытался успокоиться. Нельзя было показать себя слабым. Только не перед Фронтменом. Усилием воли удалось погасить пожарище, точнее, притушить, но этого хватило, чтобы приборы заткнулись. И хорошо — и без них тошно. Не страшно. Чего Ки Хуну ещё-то бояться? Всё ужасное, что могло, уже случилось. Пусть Ён Иль делает с ним, что хочет — бьёт, режет... Больнее, чем от своего предательства, уже не сделает.

— Вас это удивляет? — Фронтмен изогнул бровь, словно бы в самом деле не понимая, как можно дивиться подобной обыденности. Ну да, ну да, просто встреча двух старых приятелей в стенах больнички. А ничего, что эта скотина убила Чон Бэ? Это если не брать в расчёт 455 игроков, к смерти которых он косвенно причастен. Да что там 455! Он ведь не первый сезон ведёт игры! Счёт идёт на тысячи... Да он страшнее самых известных маньяков! Настоящий кальмарный монстр. Он и старик О. Старик так вообще... Хуже его нет. Создать всю эту империю смерти! Удивительно, но встреча эта словно электрическим импульсом простимулировала мозг Ки Хуна — тот такие сложные предложения стал выдавать.

А вот Ён Иля, этого гада невообразимого, наоборот, видимо, тянуло на удивительные откровения. Вот чего тот бормочет, а? Ах да:

— На вашем месте я бы больше удивлялся, что вы ещё здесь. После вашего фееричного по глупости действия, — и эта сволочь посмотрела на него так, будто Ки Хуну (да-да!) должно было стать стыдно.

Но если упустить ярость, от которой становилось больнее и невообразимее, то... Странное дело: с каждым словом Ён Иля в голове Ки Хуна просыпалось всё больше воспоминаний и всё меньше оставалось пустот. И вместе с тем приходило полнейшее непонимание. Зачем? Что тот делает с ним? Не было похоже, что мучить пришёл... Но зачем ещё-то? Просто поглумиться?!

— Зачем ты вытащил меня? — голос звучал хрипло, словно ржавые колёса у телеги скрипели, едва слышно, доставляя новые порции боли (а как хорошо в пустоте было!), но не мог молчать — слова сами рвались. — После всего? После того как заставил нас убивать друг друга, словно свиней на бойне? Зачем ты спас меня? — последнее почти просвистел. Понимание обрушилось селевым потоком. Так и есть. Больше некому. И никакой детектив его не нашёл. Только у этого скользкого типа были и мотив, и средство его вытащить. Мотив тот же, что и изображать 00 — скука и любопытство, он для него занятная игрушка. Средство — власть и деньги. Всё совпадало. И всё же полной ясности не было. Сейчас-то Ки Хун на что годится? Шут из него уже никакой — напрочь изломанный и жить не желающий. Он уже кричал тому, что он победил, сломал его, чего ещё надо?

И хоть Ки Хун и был взбешён, но... Ему показалось, или Фронтмен правда вздохнул на его слова? Так, почти незаметно. Кажется, не показалось.

— Даже лошади иногда нуждаются в передышке, господин Сон, — голос его, впрочем, был по-прежнему твёрд и уверен. А сам Ён Иль так и не переменил позу статуи. Лишь руки, казалось, крепче сжали подлокотники кресла, пафосного, как и вся палата, несомненно, ВИП. Какая горькая насмешка! С чем боролся, там и оказался, наслаждался, так сказать, благами и привилегиями. — Кроме того, могу заверить, ваше спасение исключительно происки Фортуны, дело рук случая. Вы счастливчик, господин Сон. Врачи до сих пор удивляются, как вы с вашими-то травмами выжили.

Ки хун слушал — ему было что сказать, но в горле засел такой ком... Никакой отсос не справится. Он не мог пошевелиться и хоть что-то сказать. Просто смотрел. Только это ему и оставалось теперь. Тогда глаза Ён Иля — холодные и пустынные, казалось, там такое одиночество зреет, что даже колючки перекати-поле не промелькнёт — вновь встретились с его:

— Вы должны были умереть в том зале, так что вряд ли я вас спас. Скорее, не дал сбою в системе окончательно доломаться. Любая система время от времени нарушается. Иногда её ломают... люди, — взгляд тёмных глаз несколько прояснился, внутри него мелькнуло что-то расплывчатое. Мигнуло и погасло. А Ки Хун всё так же не мог... Не мог ничего ответить.

Устав от высушивающего бессилия, Ки Хун попытался сжать кулаки, однако руки всё ещё не слушались, это сильнее распаляло его боль и страх. Ещё и растревоженные воспоминания, словно пчёлы из улья, продолжали заполнять частички разбитой картинки.

Память обожгло очередной вспышкой: высота, ненавистное лицо 333-го (да, куда более ненавистное, чем то, что, вроде как, с участием сейчас глядело на него!), держащего ребёнка над пропастью... Далёкие, распластанные, точно изломанные марионетки, тела внизу, кровь... Много крови. Жестокая и решительная схватка, испуганные глаза, в которых на мгновение мелькнуло будто бы что-то человеческое... И тот миг полёта, шум воздуха в ушах, расколотый на осколки мир и темнота. Блаженная. Из которой его немилосердно вырвали загребущие щупальца Ён Иля.

Однако вместе с этим возрождённым во всех красках воспоминанием пришло и нечто важное. Гораздо важнее его собственной сокрушённой жизни.

— Ребёнок, — прохрипел он. — Что с ним?

Ён Иль встал, склонив голову набок, словно размышляя, стоит ли отвечать. Но не успел Ки Хун задохнуться от возмущения (неужели он о многом просил?!), как тот всё же сухо ответил:

— Девочка жива, — Фронтмен помедлил. — Когда вам станет лучше, вы сможете увидеть её. В отличие от вас она полностью в порядке и свободна.

— В отличие от меня? — Сон аж закашлялся от ярости, охватившей, казалось, всё его тело и прошившей, но тут уж придётся привыкнуть, волной боли, которая, о чудо, достигла даже ног, которых он в привычное время не чувствовал. — Что, ублюдок, будешь держать меня как заложника?! Куклу-марионетку? Упиваешься своей властью над людьми, да? Для этого спас, чтоб одному любоваться творением рук своих, не так ли?! — его несло, и нет, берегов Ки Хун не видел. А как их тут увидишь, если от ярости в глазах звёздочки...

— Вы ошибаетесь, господин Сон. — Фронтмен снова вздохнул, потом отвернулся и отошёл к окну. Большому, разглядеть, что там за ним, у Ки Хуна не было возможности. Ему и просто повернуть голову было невыносимо тяжело... И всё-таки, с трудом повернув слегка голову (сильнее не дала какая-то конструкция — то ли воротник, то ли повязка, но пахло это дурно. Крайне!), Ки Хун продолжал следить за подонком. — В мои намерения не входило брать вас в заложники. Послушай вы меня — вышли бы вместе с девочкой и деньгами, никто б не стал чинить вам препятствий. Но всё же вы и так им стали. Вы заперты в собственном теле, — как-то глухо и совсем уж сухо сообщил тот... Что?!

— Что? — голос Ки Хуна совершенно осип, срываясь в треснутый шёпот. Он никак не мог осмыслить сказанное. Или просто не хотел. Страшные слова... И ведь... Тело пробила дрожь. Часть его знала, давно знала: Ён Иль не врёт. Не сейчас.

Фронтмен вновь развернулся к нему, лицо его было всё так же собрано и не выражало эмоций, хотя где-то глубоко в глазах что-то и виднелось, но Ки Хун сейчас был не в том состоянии, чтоб это рассматривать:

— Ваши травмы чрезвычайно серьёзны — таково мнение экспертов, а этот центр... Один из передовых в мире для спинальников. К сожалению, современная медицина не придумала способов эффективно чинить настолько расплющенные позвонки. Во всяком случае пока, — Ён Иль чуть опустил взгляд, рассматривая свои сомкнутые в замок руки, а после этого медленно договорил: — Мне действительно жаль, но вы никогда не сможете ходить, — он снова поднял взгляд, даже чересчур поспешно заявляя, — однако вы и правда счастливчик. Вижу, что подвижность шеи сохранилась. Никто не брался гарантировать хотя бы это. Вы могли и вовсе не говорить. Стать полностью запертым в своём теле человеком. Но у вас по-прежнему есть голос, а это уже немало, Господин Сон. Из могилы вообще не говорят, — Фронтмен резко задрал голову, точно не мог решить, какую лапшу ещё развешать ему на уши. — Возможно, при должном усердии, удастся восстановить какие-то функции рук... Или руки. Но на этом всё, — а нет, господин ублюдок решил ограничиться обещанием не золотого эльдорадо в виде восстановления подвижности всей верхней части тушки, а лишь... Чего он там сказал? В глазах снова зажгло. Рука? Частично... Да это... Ки Хун ошибался. Хуже быть могло. Теперь он это прочувствовал.

Однако добило Сона не это, а то, как невообразимый подонок повёл себя дальше. Сначала снова внимательно посмотрел на Ки Хуна, а затем взгляд его смягчился, и Ён Иль выдал:

— Я и вправду сожалею...

Угу! Сожалеет! Как сожалел о смерти Чон Бэ! Ублюдок! Ки Хун больше не слушал: ужас затапливал его. Слова о жалости из уст этого монстра казались форменной издёвкой, как и употреблённое ранее «счастливчик». А ведь он даже сам свои слёзы утереть не может — вон этот, ради разнообразия, запакованный не в костюм-футляр, а обычный классический, протянул к нему ладонь, голую, без перчаток, с платком, чтобы... Неужто сделать это за него? Нет! А ведь Сон и уклониться не мог. Впрочем, рука застыла, как и странное выражение на лице Ён Иля, будто бы у того резко разболелись зубы.

Паника начала перехлёстывать через край — мониторы истошно запищали. Приплыли. Осознание неприглядности собственного положения безжалостно било по, казалось, оголённым нервам. Ки Хун теперь полностью в руках этой мрази, этого подобия человека. И сам теперь... подобие человека.

Сломанная кукла, верти и делай с ней, что хочешь. Упивайся властью, читай лекции о добре, зле и прочей философской фигне! Выворачивай понятия, включай ему 24 на 7 записи с игр — прошлых и грядущих, наслаждайся шоу! Ломай до конца ещё и разум, будто всего остального мало...

Ки Хун начал задыхаться. Материализовавшиеся тут же врачи (всё-таки этот гад до них не добрался! Да и к чему ему... Он просто и незатейливо купил их. Поэтому надеяться здесь Сону не на кого! Вообще!) немедленно оттеснили от постели Ён Иля и, вероятно, вкололи Ки Хуну что-то сильнодействующее... Потому что вскоре ему стало снова абсолютно на всё и всех наплевать. Туман заволок разум. Последнее, что он успел осознать — Фронтмен у самых дверей останавливается, бросает на него долгий и острый взгляд, совершенно нечитаемый, и быстро выходит вон.

1) В тибетском буддизме — буквально между двумя — то есть место между перерождениями и мирами. В буддизме можно воплотиться не только в мире людей — там вообще интересно довольно

Вернуться к тексту