Пророчество (не\воз)рождённое (джен)

Год 1979. Поздняя осень.

Мир еще не догадывался, что его ткань истончилась до предела. В сером мареве, невидимая для смертных глаз, стояла Альтаир. Её белоснежные волосы, словно живые змеи из иного бытия, извивались в неподвижном воздухе, а пальцы замерли над клавишами Холопсикона. Инструмент, сотканный из отзвуков павших звезд и тишины нерожденных вселенных, молчал, но сама его тишина была музыкой — тяжелой, давящей, полной ожидания. Она смотрела не на дома и деревья, а на переплетение вероятностей, на тускло тлеющие нити судеб, которые вот-вот должны были оборваться. И тогда она коснулась клавиш.

Мелодия, что родилась в этот миг, не имела звука. Она была ощущением холодного стекла на коже, привкусом пепла на языке, неотвратимостью конца. Холопсикон пел о разрыве.

Воздух в доме братьев Пруэтт был густым и едким. Он пах озоном после магических разрядов, горячей кровью и чем-то еще — чем-то тошнотворно-сладким, чужеродным, как запах гниения там, где должна цвести жизнь. Джеймс Поттер стоял на пороге гостиной, и его рука так сильно сжимала палочку, что костяшки побелели.

— Они мертвы, Лили, — его голос был хриплым, сломанным. Он не хотел, чтобы она это видела. Он хотел выставить ее за дверь, запереть в их собственном доме, укрыть от этого мира, который он, как ему казалось, был обязан защищать. Но она уже была здесь, за его спиной, и он чувствовал, как ее взгляд буравит проклятую реальность.

Лили Эванс-Поттер сделала шаг вперед, и скрипнувшая под ее ногой половица прозвучала в мертвой тишине оглушительным выстрелом. Комната была полем бойни. Перевернутая мебель, вырванные из стен полки, осколки стекла и фарфора, смешанные с темными, вязкими лужами на полу. Но страшнее всего были не разрушения. Страшнее всего была магия, что застыла в воздухе. Она ощущалась как физическое давление, как иней, покрывший душу. На стене, прямо над разорванным диваном, виднелся след от проклятия Долохова — фиолетовый, рваный ожог, который, казалось, все еще слабо дымился, источая тот самый сладковатый запах распада.

А на полу лежали они. Гидеон и Фабиан. Их тела были неестественно вывернуты, словно куклы в руках жестокого ребенка. Лица, которые Лили помнила смеющимися и дерзкими, теперь были искажены в беззвучном, вечном крике. Глаза широко открыты и пусты. Они не смотрели в потолок. Они смотрели в ничто.

Джеймс что-то говорил. Кажется, про авроров, про то, что им нужно уходить. Но Лили его не слышала. Она смотрела на руку Фабиана, протянутую к опрокинутому креслу, в котором, наверное, сидела его маленькая дочь, когда они с Молли заходили в гости на прошлое Рождество. Она представила смех этой девочки, ее светлые волосы, и тут же, поверх этого образа, наложилась картина этой комнаты.

В этот момент она ощутила не ужас, не скорбь и даже не гнев. Она ощутила ледяную, абсолютную ясность. Будто пелена спала с ее глаз. Война, о которой они говорили на собраниях Ордена, перестала быть абстракцией. Она обрела плоть, запах и цвет. Вот она — война. Не в героических сражениях, а в изуродованных телах друзей. В молчании дома, где еще вчера звучал смех. В осознании, что защита, любовь, надежда — все это хрупкое стекло, которое может быть разбито в любой миг одним ударом.

И мысль, до этого бывшая лишь смутным, постыдным шепотом на задворках сознания, оформилась в несокрушимую уверенность.

Привести в этот мир новую, беззащитную душу. Подарить жизнь, зная, что она с первых же дней будет заложницей этого кошмара. Подвергнуть дитя риску увидеть то, что видит она сейчас.

Это не дар. Это проклятие.

Она незаметно коснулась своего живота. Плоского. Пустого. И в этой пустоте она нашла не потерю, а избавление. Свой выбор. Страшный, эгоистичный, но единственно верный.

Она не скажет Джеймсу. Пока нет. Он не поймет. Он все еще верит в победу. А она… она больше не верит ни во что.

Где-то в ином пространстве, на грани бытия, пальцы Альтаир пробежали по клавишам Холопсикона. Мелодия изменилась, обрела глубину и трагизм. В ней появился новый мотив — тема жертвы. Но не той, что принесена на алтарь победы, а той, что приносится во имя небытия. Реквием по тому, чему никогда не суждено будет родиться.

В безвременье, где обитала Альтаир, ее музыка стала строже, холоднее. Исчезла скорбная импровизация, уступив место выверенной, почти математической последовательности нот. Каждое нажатие клавиши Холопсикона было подобно росчерку пера под договором с небытием. Это была мелодия закрывающейся двери, лязга замка, который запирает пустую комнату навсегда. Одна из мириад нитей судьбы, ведущая к рождению мальчика со шрамом, натянулась до предела и начала истончаться, готовясь исчезнуть.

* * *

Коридоры Хогвартса уже не дышали вековой магией и детскими тайнами. Теперь они пахли страхом. Стены, казалось, впитали в себя напряженное молчание учеников и тревожные перешептывания учителей. Замок превратился из дома в осажденную крепость, и каждый взгляд, брошенный в окно на свинцовое небо, был полон ожидания дурных вестей.

Джеймс шел на полшага позади Лили, и это расстояние казалось ему непреодолимой пропастью. Он видел ее огненно-рыжие волосы, прямую, напряженную спину, и не узнавал ее. Это была не его Лили — не та, что смеялась над его глупыми шутками, не та, что с азартом спорила о трансфигурации до хрипоты. Женщина, идущая впереди, была изваянием из холодной решимости.

— Лили, прошу, давай еще раз поговорим, — его голос был тихим, почти умоляющим. — Мы можем уехать. Австралия, Канада… куда угодно. Дамблдор поможет. Мы просто исчезнем.

Она остановилась, но не обернулась.

— Исчезнем? — ее голос был ровным, лишенным всяких эмоций, и от этого Джеймсу стало еще страшнее. — Джеймс, они нашли Пруэттов. Они нашли МакКиннонов. Они находят всех. Быть живым — значит быть мишенью. А родить ребенка — значит поставить рядом с собой еще одну, совсем беззащитную. Я этого не сделаю.

Она повернула голову, и в ее зеленых глазах он увидел не страх, а выжженную пустыню. Тот пожар, что он видел в доме Гидеона и Фабиана, сжег в ней что-то дотла.

Кабинет Горация Слагхорна был островком напускного уюта в этом штормящем море — мягкие кресла, тихий огонь в камине, аромат редких зелий и засахаренных ананасов. Профессор, одетый в бархатный домашний халат, встретил их с несколько нервной, заискивающей улыбкой.

— Лили, дитя мое! Джеймс! Чем обязан такому визиту в столь поздний час? Надеюсь, ничего страшного?

— Нам нужно зелье, профессор, — Лили подошла прямо к его столу, игнорируя предложенное кресло. Ее прямота была похожа на удар.

Слагхорн кашлянул, поправляя халат.

— Конечно, конечно, для моих лучших учеников — все, что угодно. Какое именно? У меня есть превосходный успокаивающий бальзам, твоего собственного изобретения, кстати, Лили…

— Нам нужно Зелье Замершей Весны.

Улыбка сползла с лица Слагхорна. Он опустился в свое кресло, которое жалобно скрипнуло. На мгновение он показался Джеймсу не хитрым и изворотливым слизеринцем, а просто старым, напуганным человеком.

— Мисс Эванс… Лили… — пробормотал он, избегая ее взгляда. — Ты хоть понимаешь, о чем просишь? Это не простое противозачаточное. Это темная, почти забытая алхимия. Оно не ставит барьер. Оно создает пустошь. Выжигает саму возможность. Последствия… они необратимы. Навсегда.

— Я знаю, — отрезала Лили. — Именно это мне и нужно.

— Но зачем? — голос Слагхорна перешел на шепот. — Во имя Мерлина, зачем?

Лили молчала, но ее взгляд был красноречивее любых слов. В нем читалось: «Выйди на улицу. Прочти газеты. Посмотри, во что превратился наш мир».

— Мы не можем привести ребенка в этот мир, профессор, — вмешался Джеймс, и в его голосе отчаяние боролось с надеждой. — Но это слишком… Это навсегда. Лили, есть и другие способы!

— Другие способы оставляют шанс, — холодно произнесла Лили, глядя прямо на Слагхорна. — Оставляют место для ошибки. Я не хочу ошибок. Я не хочу шансов. Я хочу certainty.

Последнее слово она произнесла по-английски, и оно прозвучало как приговор.

Слагхорн тяжело вздохнул. Он смотрел на Лили, на ее непреклонное лицо, на огонь в камине, отражающийся в ее мертвых глазах, и видел в ней не свою любимую ученицу, а отражение того ужаса, который царил за стенами замка. Он видел сломленного человека. И в его душе трусость боролась с состраданием. Помочь ей — значило стать соучастником чего-то чудовищного. Отказать — значило оставить ее наедине с этим решением, которое, он был уверен, она все равно приведет в исполнение, возможно, еще более опасным способом.

Дрожащей рукой он выдвинул ящик стола и достал маленький, граненый флакон из темного, почти черного стекла. Внутри переливалась густая, серая жидкость, похожая на пепел, растворенный в слезах.

— Одна капля. Раз в месяц, в новолуние, — прошептал он, протягивая флакон Лили. — Оно не принесет тебе покоя, дитя мое. Только пустоту.

Лили взяла флакон. Ее пальцы даже не дрогнули.

— Пустота лучше, чем боль, — сказала она и, не попрощавшись, развернулась и вышла из кабинета.

Джеймс на секунду задержался, посмотрел на раздавленного профессора, потом на закрывшуюся за женой дверь. Он чувствовал, как что-то невидимое, но невероятно важное только что было принесено в жертву на алтаре страха. И жертва эта была безотзывной.

* * *

Мелодия Альтаир достигла своего крещендо. Это был не взрыв, а тихий, пронзительный звук лопнувшей струны. Одной-единственной струны на арфе мироздания. И после этого звука в музыке воцарилась новая, звенящая тишина. Тишина на месте того, что было стерто.

Музыка Альтаир утратила свою скорбную гармонию. Теперь она стала диссонансом. Холопсикон рождал мелодию, которая, казалось, пожирала сама себя — ноты возникали и тут же проваливались в тишину, оставляя после себя ощущение неправильности, вакуума. Это был саундтрек к реальности, в которой образовалась прореха. Альтаир не просто играла о последствиях выбора — она плела саму ткань этих последствий, и ткань эта гнила и расходилась под ее пальцами. Она играла пустоту, и пустота становилась реальной.

* * *

Дом в Годриковой впадине должен был стать убежищем. Вместо этого он превратился в склеп. В склеп для будущего, которое они похоронили, даже не дав ему имени. Тяжелые шторы на окнах не пропускали света, и в комнатах царил вечный сумрак, пахло пылью и застарелой тоской. Тишина здесь была не умиротворяющей, а давящей, неестественной — тишина места, где должен был звучать детский смех, но не прозвучит уже никогда.

Сириус Блэк ворвался в эту тишину, как порыв ледяного ветра. Он не воспользовался камином, а появился на пороге, мокрый от дождя, с безумными глазами. Не говоря ни слова, он прошел на кухню, нашел начатую бутылку огневиски и залпом осушил почти половину.

— Он охотится за нами, — хрипло сказал Сириус, глядя не на Джеймса, а в стену. — За всеми, кто противостоит ему. За всеми, у кого есть хоть что-то, что можно отнять.

Джеймс молча сидел за столом, вертя в руках свою волшебную палочку. Он уже не чистил ее с прежним энтузиазмом, не репетировал заклинания. Теперь это был просто кусок дерева. Орудие в войне, конца которой не было видно.

— Регулус пропал, — голос Сириуса сорвался. — Просто исчез. Мать… она воет целыми днями. Говорит, что это я виноват. Что это я предал кровь. А потом шлет мне проклятия. Говорит, лучше бы на его месте был я.

Он с силой поставил бутылку на стол. Огневиски плеснул на темное дерево.

— И знаешь, что самое страшное, Джеймс? Иногда я думаю, что она права.

Джеймс медленно поднял на него пустой взгляд. В нем не было ни сочувствия, ни желания спорить. Только бездонная усталость.

— Может, так и должно было быть, — тихо произнес он.

Лили стояла в дверном проеме, закутавшись в шаль, словно пытаясь согреться в этом вечном холоде. Она слышала каждое слово. Она видела, как слова Джеймса ударили Сириуса сильнее любого проклятия. Она незаметно коснулась своего плоского, пустого живота. Выбор, сделанный в кабинете Слагхорна, лег между ними с Джеймсом невидимой, но несокрушимой стеной. Он начинал говорить на ее языке. На языке безнадежности.

— Что? — переспросил Сириус, его лицо исказилось. — Что ты такое говоришь?

— Может, он сделал свой выбор, — так же тихо продолжил Джеймс. — Может, в этой войне нет правильной стороны. Есть только разные способы умереть. Он выбрал свой.

Сириус вскочил, опрокинув стул.

— Это не был его выбор! Это был Волдеморт! Это была наша проклятая семейка! Это не должно было так случиться! Никто не должен умирать! Ни ты, ни я, ни…

Он замолчал на полуслове, растерянно обведя взглядом пустую, тихую кухню. Ему отчаянно хотелось добавить что-то еще, назвать кого-то еще, кого нужно защитить, кого-то самого важного, но слова не находилось. Словно в его сознании была дыра на том месте, где должно было быть самое главное имя. Он чувствовал эту нехватку как фантомную боль в ампутированной конечности. Что-то было потеряно. Что-то бесконечно важное было украдено у них у всех, но он не мог понять, что именно.

* * *

Альтаир в своем не-мире нажала на диссонирующий аккорд. Воздух вокруг дома Поттеров словно сжался, закружился невидимым вихрем, пожирая не воспоминания о прошлом, а саму возможность будущего. Тени, что сгущались в углах, были не просто игрой света. Это были лангольеры судьбы, привлеченные запахом небытия. Они пришли пировать тем, чему не суждено было случиться.

Музыка Альтаир превратилась в войну. В ее незримом мире столкнулись две мелодии, два несовместимых принципа бытия. Одна была величественной, героической, полной света и трагического величия — мелодия великого предназначения, жертвенной любви и спасения мира. Другая была монотонной, глухой, как биение мертвого сердца — мелодия пустоты, отказа, небытия. Они не сплетались в гармонию. Они терзали друг друга. Холопсикон издавал звук рвущейся ткани мироздания, и Альтаир знала — мир не просто расколот. Он умирает.

* * *

Дамблдор появился на пороге без стука и без вспышки пламени. Он словно просочился сквозь саму ткань реальности, изможденный и серый. Он выглядел не просто старым — он выглядел побежденным. На его обычно безупречной мантии виднелся свежий, плохо заделанный ожог, а рука, державшая бузинную палочку, едва заметно дрожала от усталости, которую не могло скрыть ни одно заклинание. Он обвел взглядом комнату, и его взгляд был взглядом врача, констатирующего смерть. Он ощущал это место не как дом, а как симптом общей болезни. Как магическую гангрену.

— Лили, Джеймс, — его голос был хриплым. В нем не было ни мудрости, ни надежды. Только пепел сгоревших планов. — Мы проиграли битву за Кент. Доркас Медоуз мертва. Защитные чары, которые мы возводили месяцами, пали за один час. Они… они просто не держатся. Словно сама магия в этом мире истончилась.

Он опустился на стул, не дожидаясь приглашения.

— У нас больше нет стратегий. Все наши контратаки захлебываются. Все наши убежища находят. Мы проигрываем. Но есть… последний шанс. Безумный, немыслимый, но единственный.

Он посмотрел на них, и в его глазах была вся тяжесть мира.

— Есть пророчество, — сказал он, и слова эти упали в тишину, как камни в бездонный колодец. — «Грядёт тот, у кого хватит могущества победить Тёмного Лорда… рождённый теми, кто трижды бросал ему вызов, рождённый на исходе седьмого месяца…»

Лили замерла. Ее рука вцепилась в край стола. Джеймс напрягся, его взгляд метнулся к жене. Но в их глазах Дамблдор не увидел того, чего ожидал. Не было страха за еще не рожденное дитя, не было паники. Был лишь отблеск иного, более глубокого ужаса. И потом, на долю секунды, между ними промелькнуло нечто невообразимое. Это был не страх. Это было подтверждение. Страшное, греховное облегчение.

— Но… это не касается нас, верно? — голос Лили дрогнул, но не от страха перед Волдемортом. Она искала подтверждения, что они избежали этой ужасной ловушки судьбы.

Дамблдор смотрел на них, но видел уже не своих бывших учеников. Он смотрел сквозь них, в пустоту, что разверзлась в их семье, в их доме, в их душах. Он видел призрака того, чего никогда не существовало. Призрака мальчика с чёрными волосами его отца и пронзительно-зелеными глазами его матери. Он видел последний патрон в барабане, который они только что выкинули в грязь.

— Я полагаю, нет, — медленно, с бесконечной горечью произнес он. — Волдеморт не знает всего текста. Он мог бы искать вас. Или Долгопупсов. Теперь… он, возможно, так и не узнает. И мы все просто умрем чуть медленнее.

Он говорил это, а сам понимал чудовищную иронию своих слов. Он пришел, чтобы вручить им последнюю карту. Но они уже сбросили свои карты и вышли из-за стола.

— Мы в безопасности, — резко, почти зло сказал Джеймс. В его голосе звенела отчаянная попытка оправдать себя, свой выбор, свою капитуляцию. — У нас не будет детей. Не в этом проклятом мире.

И в тот миг, когда он произнес эти слова, реальность заскрипела, как ржавые петли. Что-то незримое, но фундаментальное надломилось. Где-то в невидимом измерении Альтаир с силой ударила по клавишам, и диссонирующая мелодия пустоты на мгновение заглушила героическую тему. Ткань времени, истерзанная этим выбором, начала рваться. Возможности, которые должны были родиться из этого пророчества, теперь пожирались самим несуществованием.

Дамблдор поднялся. Он смотрел на двух людей, которых любил, и видел перед собой живых мертвецов, запершихся в мавзолее своих угасших надежд.

— Боюсь, Джеймс, — тихо сказал он, и в его голосе прозвучало пророчество куда более страшное, чем то, что он принес, — что вы никогда не были в большей опасности.

Он ушел так же тихо, как и появился, оставив их наедине с оглушительной правдой: они отказались от жертвы, которая могла спасти мир, ради покоя, которого так и не обрели.

* * *

Мелодия Альтаир достигла своей низшей, самой мрачной точки. Это был уже не диссонанс и не борьба. Это был реквием. Торжественный, медленный, всепоглощающий погребальный марш. Холопсикон пел не о смерти тел, а о смерти духа, о дружбе, ставшей прахом, о верности, обратившейся в ничто. И звуки эти, просачиваясь сквозь истончившуюся ткань реальности, сгущались в тени вокруг дома Поттеров. Это были лангольеры судьбы, привлеченные запахом несостоявшегося будущего, и они терпеливо ждали своего пира.

* * *

Питер Петтигрю шел по темной, мокрой от дождя улочке, и его собственная тень, вытянутая и уродливая в свете редких фонарей, казалось, была чернее самой ночи. Он ежился, но не от холода. Холод жил у него внутри. А вот в левом рукаве, под плотной тканью мантии, горела метка. Она не жгла огнем, нет. Она горела тупым, навязчивым жаром, как напоминание. Как призыв. Как единственный источник тепла в его остывшем мире.

Призыв господина.

«Предатель», — шептал ему ветер, срывая с деревьев последние мертвые листья.

«Но кого я предаю?» — думал Питер, и в его мыслях не было страха, только серая, вязкая тоска. Он задавал себе этот вопрос сотни раз, и с каждым разом ответ становился все более четким.

Предать Джеймса? Джеймса, который больше не смеялся? Который смотрел на него, Питера, как на часть мебели и говорил только о войне и смерти? Чьи глаза, когда-то полные жизни, стали двумя выцветшими стекляшками?

Предать Лили? Женщину, которая была для них всех солнцем, а теперь стала призраком в собственном доме? Она передвигалась бесшумно, кутаясь в шали даже в теплую погоду, и ее взгляд проходил сквозь него, словно он уже был мертв и прозрачен.

Их дружба, когда-то бывшая для Питера самой большой ценностью, его защитой и смыслом, стала похожа на старый, выцветший гобелен, истлевший и покрытый дырами. Он все еще висел на стене, но стоило до него дотронуться — и он рассыпался бы в пыль.

Дом в Годриковой впадине, их тайное убежище, перестал быть крепостью Ордена. Он стал мавзолеем, где двое его друзей заживо похоронили себя. И они требовали, чтобы он, Питер, лег в этот мавзолей рядом с ними. Ждали от него верности не им живым, а их общему отчаянию.

Последняя мысль была странной, чуждой, как будто не его собственная. Она пришла извне, острая и холодная, как осколок льда в мозгу.

«Или ребёнка, которого они отказались иметь?»

Питер споткнулся. Он не знал, откуда это взялось. Он никогда не думал об этом прямо. Но мысль эта, раз появившись, объяснила все. Она заполнила все пустоты в его рассуждениях. Они предали не его. Они предали что-то большее. Они предали саму жизнь. Отказались от будущего. Они посмотрели в лицо тьме и сдались, погасив свой собственный свет.

А Тёмный Лорд… Он был тьмой, да. Он был ужасом и смертью. Но он был силой. Он был действием. Он обещал не пустоту, а власть. Не тишину, а величие. В его присутствии Питер чувствовал страх, да, но он чувствовал себя живым. Его замечали. В нем нуждались.

Он дошел до конца улицы. Впереди был дом. Дом, который он должен был назвать. Его сердце не дрогнуло.

Кого он предавал? Призраков, оплакивающих дитя, которому они сами не дали родиться? Или единственную силу в этом мире, которая еще не сдалась и не превратилась в ходячего мертвеца?

Выбор был сделан давно. Сейчас нужно было лишь произнести его вслух.

И Питер Петтигрю, последний из Мародеров, который еще хотел жить, шагнул во тьму, чтобы предать мертвецов.

* * *

Альтаир замерла. Её пальцы застыли над клавишами Холопсикона. Музыка оборвалась на самой высокой, самой трагической ноте. В ее мире наступила абсолютная тишина — тишина перед казнью. Все нити вероятностей сошлись в одну точку, в один-единственный дом в Годриковой впадине. Она больше не играла. Она смотрела. Она была единственным зрителем подлинного финала этой истории.

— Он идёт, — прошептала Лили, и это не было криком ужаса. Это была констатация факта. Приговор, который они сами себе вынесли, пришел в исполнение.

Джеймс вскочил, выхватывая палочку. В его глазах на мгновение вспыхнул огонь прежнего, дерзкого гриффиндорца. Инстинкт. Рефлекс защитника.

— Беги! Лили, бери… — он осекся. Инстинкт требовал назвать имя, отправить ее наверх, к ребенку. Но наверху была только пустая комната. Некого было спасать. — Просто беги! Я задержу его!

Лили медленно покачала головой, и в ее глазах была бездонная, мертвая тоска.

— Куда, Джеймс? — тихо спросила она. — И зачем? Мы ничего не создали. Мы ничего не оставили после себя.

Она вспомнила слова Дамблдора, когда-то казавшиеся просто красивой метафорой: «Есть магия древнее, чем всё, что мы знаем. Магия, основанная на жертве из любви. Отдать жизнь за того, кого любишь — нет защиты сильнее».

Но кого им было защищать? Друг друга? Их любовь уже давно превратилась в совместное проживание в склепе собственных надежд. Отдать жизнь было бессмысленно, потому что они уже давно были мертвы внутри.

Дверь распахнулась с оглушительным треском, разлетевшись на щепки. На пороге стоял Волдеморт. Он был не просто человеком; он был воплощением холодной, целеустремленной воли. Его бледное, змееподобное лицо не выражало ни ярости, ни ненависти. Только ледяное, почти научное любопытство.

— Поттеры, — произнес он, и его шипящий голос, казалось, высасывал тепло из комнаты. — Сколько усилий, чтобы найти вас. И ради чего?

— Ради пророчества, — выплюнул Джеймс, выставляя палочку вперед.

— Которого никогда не будет, — закончил Волдеморт, и в его красных глазах вспыхнуло торжество. — О, я знаю. Я видел все возможности. Все пути. Ребёнок, который мог бы меня уничтожить, не родится. Вы сами сделали этот выбор.

Лицо Лили превратилось в белую маску. Ужас понимания, что он знает их самый постыдный, самый сокровенный секрет, был сильнее страха смерти.

— Откуда ты?..

— Это неважно. Важно лишь то, что вы сами доказали мою правоту. Надежда — это иллюзия. Любовь — это слабость, ведущая в никуда. Вы выбрали пустоту. А я пришел лишь для того, чтобы убедиться, что она станет абсолютной.

Зеленый свет озарил комнату.

— Авада Кедавра!

Джеймс Поттер упал навзничь, даже не издав ни звука. Его глаза, устремленные в потолок, были пусты.

Лили не закричала. В этот миг мир для нее изменился. Когда Волдеморт повернул палочку к ней, реальность вокруг начала распадаться. Это было не похоже ни на одно известное ей заклятие.

Цвета в комнате стали блекнуть, словно их высасывал невидимый хищник. Узор на обоях перестал быть узором — он сворачивался сам в себя, исчезая в крошечных, абсолютно черных дырах. Звук падения тела Джеймса так и не достиг ее ушей — его поглотила нарастающая тишина, в которой слышался лишь сухой, едва различимый треск, похожий на шелест пергамента, пожираемого огнем.

И она увидела их.

Они не имели формы. Это были не существа, а сами прорехи в бытии. Движущиеся раны на ткани мира, рваные дыры, за которыми не было ничего — ни тьмы, ни света, а лишь абсолютное, немыслимое отсутствие. Они скользили по комнате, и там, где они проходили, реальность переставала существовать. Они пожирали не прошлое, как мифические лангольеры. Они пожирали несостоявшееся будущее.

Она видела, как одна из этих пустотных тварей коснулась стула, и тот не сломался, а просто перестал быть, словно его никогда и не существовало. Они были голодны. И их голод породила она. Ее выбор. Ее Зелье Замершей Весны. Она создала вакуум, и они пришли, чтобы им насытиться.

И тогда, в центре комнаты, она увидела самое страшное. Мерцающий, полупрозрачный, призрачный образ. Колыбель. Резная, деревянная, с парящим над ней мобилем из крошечных золотых снитчей и сов. И она услышала фантомный, невозможный отзвук детского смеха. Призрак того, что должно было быть.

На ее глазах твари небытия устремились к этому призраку. Они набросились на него, и образ колыбели, образ смеха, образ мальчика с ее глазами — все это было не просто уничтожено. Оно было стерто из самой возможности, вычеркнуто из всех времен, аннигилировано.

Это открытие было страшнее тысячи смертей. Она не спасла своего ребенка от страданий. Она скормила его душу небытию.

— Нет! — ее крик был уже не криком живого человека, а воплем проклятой души, осознавшей весь масштаб своего греха. — Я могу все исправить! Я…

Еще одна вспышка зеленого света. Лили Поттер упала рядом с мужем. Ее рука в последнем, отчаянном порыве была протянута не к нему, а к тому месту, где только что был призрак колыбели. К пустоте, которую она сама сотворила.

Волдеморт опустил палочку. Он обвел взглядом мертвые тела и абсолютно тихую, пустую комнату, в которой теперь не осталось даже призраков надежды. Его миссия была выполнена. Он исчез, оставив за собой лишь запах озона и холод вечности.

* * *

В оскверненную тишину разрушенного дома вошла Альтаир. Воздух здесь был мертв. Он не пах ни пылью, ни магией, ни смертью. Он пах ничем. Лангольеры судьбы, санитары реальности, завершили свою работу, и на месте онтологической раны остался лишь гладкий, безжизненный шрам бытия.

Она прошла мимо тел Джеймса и Лили, чья физическая смерть была лишь последним, незначительным эхом их подлинной гибели. Она поднялась по лестнице, и ступени под ее ногами не скрипели — звук тоже был съеден. Детская комната была эпицентром этого не-мира. Вакуумом, где должна была быть душа.

Холопсикон в ее руках, казалось, вибрировал от ужаса этого места.

— Они выбрали страх вместо надежды, — голос Альтаир был единственным, что могло существовать в этой пустоте. Он был не звуком, а самой сутью смысла. — Избрали отсутствие страдания вместо возможности любви. Но вселенная не торгует небытием. Она торгует энергией.

Она смотрела в центр комнаты, на место, где была аннигилирована сама возможность жизни.

— Их трагедия не была напрасной. Энергия их боли, их финального, сокрушительного раскаяния, их бессмысленной смерти… она огромна. Она никуда не исчезла. Она здесь. И она станет материалом.

Пальцы Альтаир замерли над клавишами.

— Истинная жертва — это не смерть во имя покоя. Истинная жертва — это дать жизнь, зная, что она будет полна страданий. Дать жизнь, потому что любая боль, пронизанная любовью, лучше, чем самое умиротворенное небытие.

И она начала играть.

Это не была мелодия стирания. Это была мелодия алхимии. Ее пальцы не создавали свет из тьмы. Они собирали тьму. Она извлекала эхо боли из стен: отчаяние Джеймса, когда он понял, что защищать некого; ужас Лили, когда она увидела пожирателей судеб; стыд и одиночество предателя. Она собрала всю эту колоссальную, черную энергию страдания, сконцентрировала ее, как звезда концентрирует материю перед взрывом, и начала сжимать ее, перековывать под давлением новой, немыслимой гармонии.

Она не отменяла их жертву. Она делала ее топливом для чуда.

— Да будет так, — прошептала Альтаир, и ее слова стали последней нотой, которая заложила перекованную энергию в основание реальности.

И время, не выдержав нового фундамента, рухнуло само в себя. Оно хлынуло вспять, пожирая Зелье Замершей Весны, пожирая кабинет Слагхорна, пожирая свой собственный труп, чтобы родиться заново.

И там, в иной, только что рожденной реальности, в доме, полном страха, но и любви тоже, Волдеморт снова распахнул дверь.

— Беги, Лили! Забирай Гарри и беги! Я его задержу! — закричал Джеймс, и в его голосе было все, ради чего стоило жить.

Волдеморт отшвырнул его в сторону и поднялся наверх. Он увидел ее — женщину, заслонявшую собой колыбель.

— Отойди, глупая девчонка… отойди сейчас же…

— Только не Гарри, пожалуйста, не Гарри!

И в этот миг, когда Лили Поттер произносила эти слова, ее души коснулся ледяной, невозможный отголосок. На долю секунды она увидела эту же комнату, но пустую. Ощутила фантомную боль в сердце по пустоте, которую она никогда не знала. Это было не воспоминание, а шрам от раны, которой никогда не было.

Это призрачное касание величайшего ужаса — мира без ее сына — не сломило ее. Оно превратило ее любовь из чувства в несокрушимую силу. С абсолютной, трансцендентной уверенностью она поняла, что любая смерть лучше, чем то небытие.

— Убей меня вместо него!

Вспышка зеленого света. Тело Лили упало на пол. Но ее любовь, закаленная эхом стертой трагедии, осталась. Она стала щитом, древней магией, о которую разбилось проклятие, нацеленное в ребенка.

И крик младенца, полный жизни, боли и будущего, разорвал тишину. Крик мальчика со шрамом в форме молнии.

Альтаир растворилась в воздухе, оставив после себя лишь затихающий звук Холопсикона, звенящий в вечности. Звук принесенной жертвы. И звук цены, уплаченной за чудо.