Одна к горю, две к радости (гет)

Он проснулся от тревожного ощущения, что Джен нет рядом. Постель была холодна и слишком просторна, и минуту-другую Эдвард Рочестер пытался сквозь сон разобрать, почему это так плохо. Наконец он рывком выдернул себя из дремоты и сел на кровати.

— Джен, — тихо позвал он. Громко с ней нельзя было говорить, это он уяснил еще с того раза, как она чуть не вывалилась из окна от испуга.

Джен неподвижно сидела за столом спиной к нему, уже одетая в домашнее платье, с убранными волосами. Это было лучше, чем он мог ожидать; по крайней мере, она не выбралась потихоньку из спальни, не заперлась в чулане и не была снова в том зачарованном состоянии, когда не могла ни одеться, ни причесаться, ни есть, ни говорить. Джен казалась очень мирной вот так, но, как бы Эдварду ни хотелось смотреть на мирную Джен, он знал, что надо подойти к ней и заглянуть в лицо. Так он и сделал.

— Джен, — попросил он, — возвращайся-ка ты лучше в постель. Еще слишком рано, а тебе надо хорошенько выспаться. Помнишь, мы сегодня хотели прогуляться до церкви?

— Сэр, мы никуда сегодня не пойдем, — глухо ответила Джен.

Конечно, она называла своего мужа Эдвардом. “Милым Эдвардом”, “золотцем моим Эдвардом” и “дикарем Эдвардом” (если на нее находило лукавое настроение), а “сэром” он бывал только в шутку. Но когда Джен называла его “сэр” таким голосом, это всегда был плохой знак. Ему казалось, что в такие минуты она не вполне его узнает, и это был ужас, подобный тому, что может испытать маленький ребенок, которого перестала узнавать мать.

Эдвард бережно положил ладони на ее маленькие плечи, будто брал в руки птицу.

— Дженет, — сказал он, — что случилось, душа моя? Почему мы сегодня никуда не можем пойти?

— Нас ждет несчастье, сэр, — ответила она и указала на окно. — Поглядите.

Эдвард взглянул в окно. Джен могла видеть там что угодно, а он видел залитую прохладным солнцем лужайку, подтаявшие сугробы и три ясеня, стоявшие на черных прогалинах между домом и оградой; сразу за ней — плотная стена пестрого весеннего леса. Джен накрыла его руку своей, и он ощутил, какие у нее холодные липкие пальцы.

— Поглядите, — повторила она, — там, на дереве — сорока.

— Где же, Дженет?

— Вот там, поближе к ограде, сэр. Видите? Она сейчас перепрыгнула с одной ветки на другую.

Сорока и в самом деле была. Это было отрадно, это было не так, как в тот раз, когда поздно вечером они шли кругом сада, и Джен вдруг что-то увидела среди деревьев; она не издала ни звука, но побелела как бумага и, неразборчиво хныча, потащила его к дому с силой, которой Эдвард в ней и подозревать не мог. Она вообще становилась очень сильной в такие моменты, словно эльф перерождался в великана. Он, конечно, обнял ее за плечи и чуть ли не на руках внес на крыльцо, он не оглядывался и думал только о том, что милая Дженет хотела спасти его от какого-то ужаса, пусть и привидевшегося.

— Ну, сорока, — с напускной беззаботностью сказал Эдвард, — что же с того?

— Она одна.

— Так-так?

— Это к несчастью, сэр⁽¹⁾.

Больше всего разум Джен напоминал ему заброшенный сад. Среди поваленных деревьев и разросшихся кустов, под нависшей тенью близкого черного леса еще можно было пройти протоптанной тропинкой, и чаще всего этими тропинками она и ходила. Все призраки и ужасы, овладевавшие ею, были тенью каких-то обыденных вещей, отголосками реальных событий, принимавших самые дикие, но все еще узнаваемые формы, и всякая ее тревога, всякое видение искали почву в реальности. Он, Эдвард, был последним садовником в этом чахнущем саду, и надеялся в нем и умереть. Этот сад был ему Эдема дороже.

Несуеверная в обычной ипостаси, Джен по временам бывала болезненно-внимательна к приметам. Он и не представлял раньше, что она знает столько примет.

— Нам сегодня лучше никуда не ходить, сэр. Может случиться какая-то неудача, — сурово сказала Джен.

— Всего-то?! — засмеялся он, надеясь, что и она хотя бы улыбнется. — Дженет, ложись скорее обратно. Давай я задерну занавеску, чтобы никакие сороки тебя не беспокоили.

— Нет, — сказала она, не глядя на него. — Теперь, когда я ее увидела, это не поможет. Я должна на нее смотреть, сэр, должна смотреть, не то она станет больше.

— Я сейчас спущусь вниз и хорошенько потрясу дерево, чтобы проклятая птица улетела, — пообещал он, — а то и вовсе срублю его. Хочешь, я это сделаю, Джен?

— Нет! — встрепенулась Джен и еще сильнее сжала его пальцы. — Прошу вас, не уходите.

— Что ж, тогда давай смотреть на нее вместе.

Джен быстро кивнула и прижалась к нему, часто дыша. Ее била мелкая дрожь.

Лучше всего было как-нибудь отвлечь ее от окна, уговорить спуститься вниз, выпить чаю, почитать вслух. Привычные ритуалы могли ее расколдовать, это иногда случалось. Если Эдварду везло, несколько дней таких заклинаний могли вернуть ему почти прежнюю Джен: уставшую, печальную, молчаливую, но в целом — обычную. Были недели и даже месяцы, когда ничто ее не тревожило, и Джен понемногу возвращалась к реальности. Летом бывали ее лучшие периоды, когда они с Эдвардом могли навестить Адель, Диану и Мэри, выехать в город, принять гостей; важно было только соблюдать правила, как, впрочем, и полагается смертному, связавшему свою судьбу с эльфом. Никаких излишеств, никакого шумного общества, здоровый сон, свежий воздух… Она много рисовала в такие просветы, больше пейзажи, чем людей. Эдвард знал, что в ее рисунках может предсказать окончание передышки.

Самыми опасными были весна и осень, это он тоже знал, и еще день перед сильной грозой. Опасными были моменты, когда она будто бы “засыпала” на ходу; как-то раз он вошел в комнату и увидел, что Джен все льет и льет воду в стакан из графина, стакан переполнился и вода бежит к ее рукаву, а у нее на лице было то самое выражение, которого он теперь так боялся. Не яростная гримаса Берты, а потерянный, неземной, чужой взгляд.

Эдвард иногда думал, чтобы он отдал за то, чтобы Джен была прежней всегда, чтобы буря не гнула его миртовое деревце к земле. Руку? Две руки? Глаза? Жизнь? Он отдал бы все это и даже больше, но все чаще думал, что такие вещи не происходят явно. Никто никогда не явится перед ним, ни ангел, ни демон, и не спросит: “Что ты отдашь за Джен, Эдвард Рочестер?”. Он порой думал, что миг, когда это можно было сделать, безвозвратно утрачен. Он порой думал о пожаре в Торнфильде, о той минуте, когда он с Аделью на руках бежал вниз по лестнице, задыхаясь от дыма, а по пятам за ним шел ревущий огонь, и он знал, что Берта там, наверху, но сделал выбор, и выбор этот был в его объятиях. Он помнил, как положил бесчувственную девочку на мокрую ночную траву и рванулся обратно к дому — как раз вовремя, чтобы увидеть, как ушла из жизни Берта Мэзон. “Нельзя спасти всех”, — сказал ему Джон. “Несчастье, что Адель приехала в тот день, не надо было ей это видеть. Но, успей вы подняться на крышу, сэр, кто знает, как все обернулось бы? Вы бы все равно не помогли бедной безумице, а сами могли покалечиться, не приведи Господь”, — так сказал ему Джон.

Джен не сказала ничего, когда слушала рассказ о той ночи, только смотрела на него пристально, так, что ему захотелось закричать: "Это правда, это святая, истинная правда!". Это и была правда, но правда была и в том, что Берта упорхнула с пылающей крыши в полном одиночестве, и о ней никто не жалел. Правда была в том, что он ничего не отдал в ту ночь, ни руку, ни глаза, ни жизнь, правда была в том, что спустя всего год после свадьбы его Джен, его милая, ласковая Джен, его остроумная, ехидная Дженет, его горчичное зернышко, его эльф, стала ускользать из рук. Говорят, безумие заразно. Безумием ли была суеверная мысль, что, потеряй он тогда что-то на пожаре, Джен была бы прежней?

Бред коварен и любит искать врагов. Однажды Джен тоже может стать коварной и начать искать врагов, Эдвард к этому был готов. В тот день, когда не состоялась их свадьба, он снова и снова клялся Джен, что, потеряй она рассудок, он берег бы ее еще пуще, никогда бы не выпустил ее руку из своей, никогда бы ее не оставил, и здоровая Джен, должно быть, в это верила; но что, если зачарованная Джен будет помнить только про удачную Бертину смерть? Тебе повезло один раз, может быть, повезет и второй, однажды скажет она. Одна к горю, две к радости. Две безумные сороки на пылающем дереве.

Пальчики Джен! Ее макушка, ее волосы, пахнущие ромашкой и весной! Морщинка меж ее бровей, ее взгляд, то сердитый, то задумчивый! Тело Джен, разум Джен, ее душа, ее сердце! Дженет, Дженет, Дженет! Эдвард нес ее через пожар на руках и знал, что будет нести ее так всю жизнь, даже если ее взгляд будет стекленеть, даже если она будет превращаться в великана или оборотня, даже если она не будет его узнавать, даже если она никогда ему больше не улыбнется, даже если просветы будут становиться все короче, как осенние дни, даже тогда, когда настанет зима и укроет мертвым пологом заброшенный сад ее разума.

— Смотрите, сэр! — воскликнула Джен. — Вторая, вторая сорока!

И в самом деле, ветка качнулась, и на дереве сидело уже две птицы. Джен обернулась, и в ее глазах была прежняя веселая и спокойная душа. Ради этого мига и умереть не жаль было.

— Это к радости, — объяснила она.

— Радость — это ты, горчичное мое зернышко, — не своим голосом сказал Эдвард, целуя ее в макушку. Джен беспокойно завертела головой, словно птичка. — Ты и есть радость.

Он потянул занавеску, и комната погрузилась в сумрак.

1) Джен вспомнила детский стишок про сорок: “One for sorrow, two for joy…”. Увидеть одну сороку — плохая примета.

Вернуться к тексту