Навья косточка (джен)

Сухой жаркий ветер взметает в воздух песчинки сероватого песка. Вокруг — тишина. Не кричат лесные птицы, голоса не подают лесные звери. Нечего им делать здесь — в тридевятом царстве. Даже растительности здесь нет, окромя бессмертника. Его маленькие жёлтые цветочки давно, правда, не радуют глаз властелина этого мира. В глазах Кощея, сына Чернобога, нет больше красок ярких. Слезящимся взором смотрит он на мир — бессмертием наградил отец, даром великим и проклятием для нелюбимого сына. Всё больше слабеет тело, а смерть никак не приходит.

И рад бы Кощей, да не в силах пока обмануть волю отцову. Невольно взор свой обращает на восток — где-то там, на границе двух миров Ягиня живёт. Ту, которую люди зовут-величают Бабой-Ягой. А он её не Ягой запомнил, а девицей молодой, сестрой названной. Да сам и не заметил, как полюбил. Молодо дело быстро да глупо. Ответила ему взаимностью Ягиня, а ему бы, дураку, по сторонам осмотреться, приметить, как отец на подрастающую дщерь, приёмную, правда, посматривает. Не сумел Кощей понять вовремя, хоть и считался самым умным из сыновей. Скор на расправу был Чернобог. Гнев его был ужасен. И не дрогнула б рука и сына среднего убить, да братья взмолились: пощади, батюшка. Сумели как-то отстоять Вий да Горын брата.

— Что ж, жив буди, недостойное чадо! — нехорошо блестели глаза Чернобога, когда приговор свой озвучивал. — Видеть тебя рядом с собою не желаю, но и отпустить просто так не смогу. Всё-таки сын. Властью, данной мне, отдаю тебе в повеление мёртвых и царство тридевятое, жить там же будешь. И подарок особенный вручу — жизнь вечную. По своей или чужой воле не сможешь за грань уйти. А за проступки твои в дополнение ко всему одиночеством награжу. Ни одна женщина — земная ли девица иль из небесных чертогов — не назовёт тебя супругом своим.

Только позже понял Кощей всю силу отцовского слова: не брал его ни меч добра молодца, ни стрела, пущенная умелой рукой... Только тело дряхлело, одолевали немощи. И вечное одиночество пологом своим укрывало. Ягине сбежать удалось, в Навь уйти от гнева Чернобога. А сам он... Сперва и помыслить не мог, чтобы на другую девицу взор обратить, а потом уже и не смог ни одну удержать.

Пытался, конечно. И златом-серебром, которое у него в несметных количествах хранилось, завлечь пытался, когда понял, что добровольно да по любви ни одна не пойдёт. И похищал понравившихся, надеясь, что смирится, да и останется в царстве его хозяюшкой. Всё без толку.

Похищенных царских дочерей обычно добрый молодец спасал, да и жили-поживали они после, как в сказке: разве что молоко по усам не текло. А Кощею только и оставалось, что зубами скрипеть.

А иногда и того хуже: сам же Кощей в заточенье и оказывался. Взять хотя бы ту же Марью Моревну — позарился на неё Кощей — богатырша, сама силу ведает, отличная пара, одним словом. Но та девица не робкого десятка оказалась — оплела, одурманила чарами, цепями трёхпудовыми заговорёнными сковала. Сильно мучился тогда Кощей, высох весь, пожелтел — а смерти так и не дождался. Так бы и сидел на цепи, как пёс смердящий, если б не полюбовничек Марьи Моревны — Иванушка-дурачок. Вот уж нашла, кого в супруги тащить! Дал напиться водицы, пожалел пленника. А вода та не простая была, а живая, заклинания смывающая. Напитался Кощей от воды той, очистился, да и разорвал цепи свои, вырвался на волю.

Да что толку? Только сложнее стало жить. Удружил, папенька, и конца-краю не видать. А ведь разочек посчастливилось ему: подумал уж было, что сможет от проклятого дара избавиться, хотя б не в одиночестве жить. Тепло человеческое ощутить. Повстречал он раз в славном городе Чернигове княжну молодую да дюже разумную, Марией Дмитриевной звали. И что-то давно, казалось, забытое в душе поднялось при одном только взгляде на неё. Статная, черноокая, чернобровая — напомнила она Ягиню в молодости. Не смог он с ней, как с другими, — не стал похищать. По всем правилам посватался, понимая всю бессмысленность своей попытки. А Мария Дмитриевна возьми да согласись. Уж чем приглянулся ей Кощей — неведомо.

В то недолгое время был счастлив Кощей. С ней, с Марией Дмитриевной рядом и он лучше становился. Да на ту беду приехал в Чернигов Иван Годинович, добрый молодец и лицом, и статью пригожий. Первым красавцем слыл. Вот он-то недоброе и сотворил: выкрал тайком Марию Дмитриевну, да увёз за горы. Погнался было за ними Кощей, невесту желая спасти, и догнал даже. Хотел смертью лютой порешить врага, да приметил, как на него смотрит сама княжна. Так, как никогда на него, Кощея, не смотрела. Опустил он меч костяной, да и отступил, позволил уехать молодым. Только в душе его ещё большая тьма с той поры поселилась, с горечью отчаяния перемешанная.

Ветер снова взметнулся, вырывая из плена воспоминаний. Встрепенулся Кощей, поглядел на пейзаж серый, да и пошёл в палаты свои из чёрного камня. В конце концов, именно сейчас у него надежда появилась: придумал, наконец, как обмануть, разрушить проклятье Чернобога. В зале тронном вызревала косточка навья, та самая, которая в основе сущности всякой. Острая, серебром отливающая, почти уже готовая — сумел её Кощей из глубин души своей вырвать. Теперь осталось дело за малым: спрятать надёжно, лучше всего в животное какое поместить. Может, в нескольких... А потом найти очередного Ивана-Царевича, дурака неописуемого, который за царевной пойдёт, и чтобы его, Кощея одолеть — не убить, а победить, важно это, сумеет спрятанное отыскать да косточку ту переломить. В этом и только в этом случае — не по чужой воле и не по своей — наступит для Кощея покой долгожданный, закончатся муки его в тридевятом царстве и жизнь невезучая.

Гулко хлопнула дверь, ветер, словно живой, притих на мгновение. А затем резким порывом сорвал пару цветков бессмертника, бросил на землю, да и унёсся вдаль, других тревожить. Замерло вновь тридевятое царство.

Медленно струятся седые волосы по плечам. Ноет-ноет кость, от ноги оставшаяся. Знает Ягиня: нехорошее что-то произойти должно. Не к добру это всё. Неспокойно всё внутри. Чувство, забытое давно, ворочалось. Вышла Ягиня с первыми лучами солнца, едва проникающими сквозь переплетённые ветви чащи, да к озеру прошла. Вода, она всегда правду скажет.

Озеро встретило её безмятежностью обманчивой: спокойна гладь была водная, да не могло от Ягини укрыться, что дрожит нечто, скрытое глубоко. На колени опустилась у самой кромки, чувствуя, как холодит тело намокающий подол юбки, низёхонько к воде наклонилась. Ладонями воды коснулась:

— Отзовись, сила древняя, изначальная, — шепнули губы пересохшие. — Будь со мной! Яви мне!

Взбунтовались внезапно воды лесного озера, закипела, забурлила поверхность. Стали силуэты проступать, наносимые яростными волнами. На мгновение мелькали, да тут же и пропадали. Знакомые образы то были, ранящие, заставляющие прошлое к ней возвращаться и пронзать душу иглами острыми.

— Что же ты творишь? — обречённо прошептала. А в груди — гордость всё же. За него, Кощея. Нашёл ведь, как обойти слово злое.

Отползла Ягиня, дрожь едва сдерживая. Все эти столетия не смогли до конца стереть былое. А ведь как хотелось, всё для этого сделала!

Теперь же, едва узрела Кощея в водах, так и замелькали картинки перед глазами. Да не только нынешний — измученный да высохший — ей явился, а и прежний встал перед взором. Молодой, сил полный. Мудрейший из сыновей Чернобога. Именно на него надежды возлагал Темнейший из богов. Именно в нём души не чаяла мать Морена.

Хорош, ох, хорош был Кощей. Высок да статен, с кудрями цвета безлунной ночи. Глаза, казалось, насквозь прожигали. Вот и её, Ягиню, сироту из рода духов лесных, взятую Чернобогом в дом из милости, как ей казалось, ошеломили глазищи эти. А уж как узнала ближе — так и вовсе пропала.

Кощей особенным был. Любить умел. Живая горящая душа внутри полыхала. Такой огонь невозможно не полюбить. Да забыла Ягиня, что опасно слишком близко к пламени подобному подлетать. И не было никого, кто бы вразумил, осадил. Или кто надоумил бы по сторонам оглядеться. Страсти, чувству юному отдавшись, ни Кощей, ни сама Ягиня не заметили, как всё чаще поглядывает на сиротку сам Чернобог, какой огонь тёмный в его глазах пылает. И как вспыхивают ненавистью глаза Морены.

Впрочем, не сказать, что совсем уж не ведала Ягиня. От предков дар ей был — открывался пред ней туман, что грядущее закрывал. Не умела им ещё в полную меру пользоваться, самовольно врывались видения. И как стали с Кощеем чаще выходить за пределы Дома, да гулять наедине, так всё больше и больше видений страшных грезилось. То Кощей ей виделся в облике жутком — Мёртвый Царь, сверкающий почти слепыми глазами. То её боль одолевала, отнимались ноги.

— Давай уйдём! — умоляла Кощея. — Скроемся в Нави, а там и в Явь уйдём. Грозное что-то идёт, пропадём ведь!

Им и вправду надо было уйти, и как можно скорее, ведь Чернобог определил всем сыновьям роль в своём царстве. Кощей должен был стать главой для нечисти всех родов. И как случится назначение это — всё, не выбраться. Однако пока они могли ещё сбежать. И прожить жизнь долгую, много дольше человеческой, но счастливую.

Хмурился Кощей: крепко был связан родовыми узами с родителями. Чернобог пристально приглядывал да всячески наставлял среднего своего сына. От такой опеки не уйти было. Единственное, что сделать могли — скрыть чувство своё. Тайком встречались. И были счастливы, пока огонь не разгорелся и не сжёг обоих.

Как прознал Чернобог про любовь их? Неведомо. Может, донёс кто — у Темнейшего везде глаза и уши были. Или сам прознал как-то. Только разве важно это? На встрече одной и застали — самолично Чернобог явился для кары. С Вием и Горыном — братьями Кощеевыми.

Заметалось тогда сознание Ягини, навалились предчувствия все разом.

— Беги! — услышала отчаянный крик любимого. Вспышку увидела сквозь боль — то Кощей открыл в Навь проход. И из последних сил толкнул оцепеневшую от боли и страха Ягиню в проём. Глубоко в Навь провалилась Ягиня, окунулась в тишину спасительную и холод лютый.

По первости, как боль выламывающая прошла, хотела вернуться Ягиня. Да открывать проходы не умела. А потом просто испугалась. Жить ей хотелось. Сильно. Если Кощея, как надеялась, пощадит Чернобог, всё же сын, то её ниточку прервал бы не задумываясь. Так и стала уходить всё дальше в Навь, понимая, что нет ей пути назад. И не только потому, что проход не открыть — сама Морена спустилась в навь. И явно не для того, чтобы приголубить и утешить свою дочь приёмную, для которой так и не стала матерью. Чуяла Ягиня: смерть с Мореной пришла. Её, Ягини, смерть. Поэтому и бежала, пока силы были. А Морена настигала — ледяная, безумно страшная и красивая в своём белоснежном серебристом одеянии.

Бег этот не мог длиться вечность. Намного сильнее была Морена, догнала-таки. В отчаянной молитве обратилась Ягиня к Нави напрямую, к самой её сущности:

— Помоги, укрой, спаси! Безвинная я душа, не допусти крови и смерти во владениях своих!

Ни на что не надеялась, однако неожиданно откликнулась Навь, скрыла серым туманом от Морены. А у самой Ягини, которую будто одеялом пуховым укутало, голос в голове раздался — звонкий такой, детский:

— Безвинна ли та душа, что любимого предала?

— Я не… — Ягиня запнулась, вину свою чувствовала — ушла ведь, бросила. Да и в беду попал Кощей из-за неё.

— Не виновата, хочешь сказать? — не унимался голосок. — Впрочем, есть в твоих словах правда, дева лесная. А Морена неправа — слепит её боль от судьбы Кощея. Но как бы то ни было, а здесь и сейчас слушать никого не станет. Если уберу покровы — убьёт тебя Морена, не пожалеет.

— Помоги, — вновь прошептала Ягиня, которой жить захотелось почти отчаянно.

— Вижу, жизнь тебе дорога, любишь ей. На счастье твоё, дева лесная, нужна мне служка. Проводник. Коль согласишься ею стать — на веки вечные от Морены и всего рода Чернобога спасёшься. Неприкосновенна для них станешь. Силу приобретёшь великую. Но и потеряешь много. Счастье личное заберу, плоть в награду потребую. Согласна ли?

Недолго колебалась Ягиня, лишь только задумалась, а губы уже сами шепнули заветное «да». И как только вырвалось согласие, так тут же нестерпимой болью всё тело скрутило. Не той, призрачной, что в видениях мучила. Словно горела заживо Ягиня, особливо ноги пылали. И мука эта не кончалась, вкручиваясь и вкручиваясь в самую сущность, кажется, стирая жизнь былую и судьбу предначертанную, Силой запечатываясь внутри костей.

А когда боль так же резко ушла, как и появилась, обнаружила себя Ягиня стоящей на мосту Калиновом, судорожно вцепившись в перильца резные. Позади — Навь, впереди — Явь. Чувствовала Ягиня, что отныне здесь её место. Привязала её Навь к себе навсегда. Глянув случайно в воды речки, углядела, что поменялось всё в ней. Волосы длинные тёмным серебром покрылись, нос заострился да загнулся, лицо морщинки избороздили. Но самое страшное — нога правая. Торчала из-под юбки голая кость. Плоть будто бы исчезла без следа. Боли больше не было. Опасности смертельной не ощущалось. Но и жизни, кажется, тоже не осталось. Однако выбор сделанный не отменить, знают все люди и нелюди: не забрать слова, Нави данного.

Так и стала служить Ягиня на границе двух миров, души переправляя, следя, чтобы всё ровно шло, все до места добрались, обратно не пролезли. Там же и поселилась, быт устроив по силам своим да разумению. Одиноко сперва было, тоска поедом ела. Вина приглушённая покоя не давала. Потом приспособилась. Люди и нелюди к ней потянулись за советом или помощью, хоть и не привечала их особо. Со временем поняла, что, кроме сил новых, Навь ей и бессмертие подарила. Ягиня старела, бабкой уж окончательно стала, а всё продолжалось её служение. Действительно, на веки вечные.

Про судьбу Кощея, конечно же, слышала, хоть и не виделась с ним более. Страшнее смерти, пожалуй, то, что сделал с ним Чернобог. Много страшнее того, что с ней самой случилось, хоть и похожи судьбы их оказались. Одиночество, немощь и бессмертие — не слишком ли высокая цена за любовь? У Ягини хоть какое-никакое, но было общение — существа и люди, которых к себе приблизила.

Сколько раз хотелось Ягине добраться в тридевятое царство, словом ли, делом помочь, да всегда будто преграда незримая и непреодолимая вставала. Закрывались все дороги. Видимо, ещё одна плата, что за жизнь пришлось заплатить.

Не сразу, но успокоилась Ягиня, вырвать решила все остатки былого из сущности своей. И думала, что удалось. А сейчас горько так было, когда увидела Кощея, вспомнила всё былое, поняла, что уходит Кощей. Навсегда. И как бы ни было больно — помочь могла на сей раз Ягиня. Вину свою искупить.

За века прошедшие научилась Ягиня не тянуть с решениями. Да и Сила внутри напевала, подсказывая, что правильно это. Перво-наперво обратилась Ягиня к Василисушке — внучкой ту звала, хоть и не связывала их кровь. Матери её, Алёне, помогла в своё время, вот та и приветила, даже дочь свою хотела в услужение отдать. Ягиня от такого дара отказалась — не след молодую душу губить, судьбу иначить, но к девчушке привязалась. Так и стала Василиса внучкой названной.

— Помощь мне твоя требуется, Василисушка, — сказала без обиняков. — Дело важное, без тебя не управиться мне с ним.

Василису недаром Премудрой прозвали в народе. Выслушала спокойно бабушку, не забилась в ужасе. А ведь было отчего: собиралась Ягиня свести нити судьбы, переплести её нить с Кощеевой да с молодца доброго, любого Василисе. Строго говоря, молодец и впрямь должен был сватов заслать — нить его уже и так начала плетение своё. А вот Кощей… Ну какая девица согласилась бы к Кощею отправиться в царство тридевятое? Но, видно, любила Василиса Ягиню, раз согласилась на такое.

Притянула Ягиня Кощея к Василисе, сил много потратила, в волю чужую влезая насильно. Предпочитала и не думать, чем расплачиваться станет за содеянное. Однако вышло всё по её разумению: забрал силой из дворца батюшкиного Кощей Василису. А молодец, Иван-Царевич, не раздумывая, кинулся любимую спасать. Так и привела его дорожка, запутанная, к Ягине прямиком. А дальше уж совсем просто сделать было: научить, вразумить молодца, да клубочек вручить — приведёт куда надо.

Как ушёл Иван-Царевич на поиски заветной зверюшки, в которой кощеева косточка навья скрылась, так и вышла во двор Ягиня. Посмотрела тяжело вслед, ощущая разом все столетия прожитые на своих плечах. Метлу верную взяла, да мести начала, разгоняя невзгоды и беды пред Царевичем. Взмах — расступается лес густой, взмах — переправа явилась через омут большой. И мела, мела, мела, вдыхая пыль серую, словно из царства тридевятого принесённую. Продолжала, даже когда больно стало внутри, когда вспыхнуло перед ней видение — блеснула переломленная косточка в последний раз, да исчезла. А с ней и Кощей пеплом обратился.

Ягиня всё продолжала мести. Даже когда увидела, как тень юноши высокого да статного прошла через Калинов мост. Задержался на середине, помедлил — ещё усерднее замела помелом Ягиня, голову низко опустив: пусть идёт к своему покою Кощей. Он его больше чем любой другой заслуживает.

Давно уже исчезла в глубинах Нави тень Кощея. Ушла туда, куда и смертным, и нечисти, и богам вход закрыт. Только тогда остановилась Ягиня, с трудом расцепляя руки, казалось, прикипевшие к древку. Ветер взметнул седые распущенные волосы, заодно и слёзы смахнул — негоже это, Бабе-Яге плакать. Легче не стало, всё так же больно внутри было. Но Ягиня собрала волосы в косу, покрыла чёрным платом, да и ушла новые души провожать. Её служение продолжалось. Может, когда вернёт свой долг Нави, позволят ей Кощея повидать. С этой надеждой и будет пока вековать.

Катится, катится клубочек. Ведёт Ивана-Царевича к концу Кощееву. Наблюдают за этим действием глаза делано равнодушные: нет, не всё равно Вию, как бы ни старался обратное показать. Их соперничество с Кощеем, взращиваемое с младых годов, наконец, подходит к концу. Ликуй же, царь мёртвых! Твоя победа! Во всём первым стал — в любви отцовой, значимости и награде.

Однако внутри пусто. Глухо и немо, как в тридевятом царстве у Кощея. А ведь казалось, что наказание для брата греть будет душу на веки вечные. Они же с Кощеем всегда... соперничали. Или только он?

Вий не любил смотреть в прошлое — зачем, когда всё там поросло травой. Сгинули все причастные, или же разошлись их пути-дорожки. Нечего и поминать зря. Однако сейчас оглянулся мысленно, вспомнил, как играли с братцем — тогда ещё Горын не народился, всегда вместе, всегда рядом — старший Вий и младший Кощей. Казалось, нет ближе существа. И тогда... Да, любил. Даже мать Морену не так любил, хоть и почёт, несомненно, оказывал. Об отце и говорить нечего — суровый и яростный характер заставлял держаться подальше. Но брат... Доверчивый смешной малыш — разница у них была небольшая, однако чуял Вий ответственность и гордость за Кощея. Не всегда ненависть полыхала к нему.

Когда эта гордость, любовь эта стала перерождаться? Во что-то иное совершенно, тёмное, злое? Может, когда отец стал явно Кощея выделять? Твердить о его исключительности: всем хорош да пригож средний сынок — и умом вышел недюжинным, и удалью молодецкой, и красотою поражал. Вот он, будущий царь над всею нечистью. Не могло не задеть это Вия — отцово внимание, крохами достававшееся, почти полностью иссякло. Никакое послушание, никакое прилежание, заслуги разные не могли впечатлить и вернуть взор Чернобога к Вию. Только Кощей и светил, словно тёмная звезда, для отца с матерью. А они с Горыном так, неудачные веточки рода. И если Горын смирился, а может, вообще не питал тех чувств, продолжал искренне любить братьев и родителей, то не мог так же Вий. Первые ростки ненависти, возможно, именно тогда и проросли. Но не позволял себе Вий ни жалобы, ни попрёка в адрес брата. Сохранялась ещё их связь.

А уж когда заприметил Вий, какими глазами поглядывает на Кощея сестрица приёмная — Ягиня из рода духов лесных — так и вовсе внутри огонь разжёгся: снова он. Даже её очаровал своими глазами колдовскими, притянул. И не посмотрел на брата родного, с чувствами не посчитался. А ведь Вию давно уже Ягиня приглянулась: стройная, как берёзка, с глазами ореховыми да волосами иссиня-чёрными. И смеялась так звонко-заливисто, что на душе становилось легко-легко.

Не стерпел Вий в этот раз, на разговор брата вызвал.

— Отступись, — просил. — Не будет тебе с нею счастья. Разве допустит отец, чтобы ты с ней союз заключил? Что с того, что в семью приняли? Как была чуждая, так и осталась. Тебе уж отец невесту выберет по своему разумению.

— Не твоё это дело, милый брат, — сверкнул очами Кощей. Видно, очень ему пришлись не ко двору слова те. — Сам разберусь. А Ягиню я люблю. Жить без неё не могу! Не нужны мне отцовы невесты.

Смолчал тогда Вий, не пошёл в открытую против брата. Отступился сам от Ягини. Ни словом, ни делом не показывал, как внутри всё плавится, когда тайком ускользали Кощей с «сестрицей» из Дома. Но и погасить злобу лютую, что росла и множилась, не мог. Как и выбросить из головы Ягиню. Продолжала разум туманить окаянная девка!

Признать надо: пугало его это чувство, сильно пугало. В отчаянии даже к девам-птицам вещим обратился Вий. А то непросто было — поди сперва у отца позволения на путешествие спроси, а потом и к самим Вещим доберись — даже для сына бога то непросто. Однако выполнил намеченное, и позволенья испросил, и до птиц дошёл. К Сирин сперва отправился на поклон. Просил успокоение дать, очистить помыслы. Лишь взглянула на него Сирин, да и отвернулась в тот же час, проговорив глухо:

— Даже моя песнь не потушит такой огонь. Не пойти тебе супротив судьбы, сын Чернобога!

К Алконост добрался Вий — повторилась история. Дева-птица, чей голос заставлял всё забыть, даже до объяснений не снизошла — улетела прочь.

К Гамаюн долго не решался пойти. Даже сыну бога грядущее знать не хотелось. Однако выхода другого не видел. Гамаюн печально на него взглянула — в тот же миг из глаз её слёзы чистым ручейком потекли.

— Корона твоя тяжела, Старший сын. Не устоять под гнётом её даже дереву могучему, — прошептала. А затем, глазами блеснув, закончила совсем уж странно, — И вина твоя велика. Нет иного исхода, кроме возвеличенного падения.

Так и не смог добиться от неё Вий, что же сие означает. Не захотела птица говорить — молчала, в руки-крылья завернувшись. А уж коли замолчит вещунья, никакими силами не добиться от неё ответа. Даже отец с матерью не справились бы. Так и пришлось ему возвращаться домой несолоно хлебавши. А дома и вести нежданные ждали: решил Чернобог за время отсутствия старшего сына среднего объявить наследником, будущим повелителем нечистой силы от мала до велика. Вспыхнул Вий: как же так? Это же его место, по праву первородства принадлежащее!

А ведь не поспорить с отцом: единственный истинный властелин здесь — Чернобог. Проглотил обиду свою Вий. Снова промолчал. Но всё чаще теперь ненавистью глаза наполнялись, как посмотрит в сторону Кощея. А тот и не замечал будто. Будущая корона, видимо, совсем голову сдавила: даже не попытался от наследия такого отказаться. Не вышло бы, конечно. Но ведь и не пытался справедливость восстановить идеальный во всём Кощей?

Впрочем, в идеальности этой червоточина была: чувство его к Ягине. Вий понимал, что правду тогда сказал брату: не допустит Чернобог союза наследника своего с девкой из рода незначительного. Да и... Уж больно внимательно смотрел на Ягиню Чернобог, видимо, сам на неё виды имел. От мысли этой противно делалось Вию — кто девчонка эта (пусть и красавица), а кто Морена, величавая и прекрасная? Как можно смотреть даже в сторону Ягини, когда рядом с тобой вечно прекрасная? У духов же лесных, как и у детей богов, век хоть и длиннее обычных смертных, да не бесконечен. Волею своею может Чернобог или иная сила наградить бессмертием, однако сомнительно, что окажет такую милость для Ягини. Отец, скорее всего, не сделает это и для них с Горыном, родных-то детей. Кощей — да, тот получит своё бессмертие, принимая власть над нечистью. А все остальные рано или поздно уйдут за грань Нави.

Всё сплелось у Вия в единый клубок: ненависть, боль, обида. Порождением этого и стала мысль, постепенно растущая: донести на Кощея и Ягиню, поведать о чувстве их запретном отцу. Это могло приоткрыть Чернобогу глаза на любимого сына, сдвинуть чуть внимание.

Однако быть гонцом, принёсшим плохую весть, совершенно не хотелось: ярость отца могла погубить доносителя. Не сдерживался Чернобог в гневе. Вот потому-то и подговорил младшего, Горына — тот в их роду самым невинным уродился. Всех любил, никаких обид не держал. И думал, что все такие же. Вий удивлялся на это, отец же, кажется, махнул рукой на младшенького: не будет толку. Вот и мог его пощадить: какой с дурака спрос?

Провернуть всё это было легко — убедил Горына, что отец сперва разозлится, а потом с распростёртыми объятиями примет и Кощея, и Ягиню. Обрадовался, дурачок, что приятное может сделать и брату любимому, и отцу с матерью. Рассказал Горын всё отцу.

Не такого ждал Вий. Не хотел, как бы ни была сильна ненависть к Кощею. Чернобог был готов жизни лишить и его, и Ягиню, застав вместе. Кощей, растерявшись, успел только проход открыть, да Ягиню перебросить куда-то в Навь, подальше от гнева отца. А сам готов был принять смерть. Тогда уж даже Горыну правда открылась. Вцепился младший в отца, умоляя пощадить. Вий, как отмер, припал к коленям отца — билось в душе, что не смерти желал, вовсе нет!

Улыбнулся страшно Чернобог:

— Радует ваша любовь друг к другу, дети мои, — с издёвкой сказал. — но вина Кощея велика, за милость мою и цена высока. Готовы ли?

Вий даже осмыслить не успел, а Горын уже закивал мелко-мелко. Дурак, как есть дурак. Ничего не оставалось, как тоже кивнуть, хотя всё нутро твердило: беги.

Блеснули глаза у Чернобога, объявил он Кощею милость свою: жизнь вечную в царстве мёртвых. В одиночестве и теле немощном. Вий успел подумать, что смерть в этом случае выглядит лучшим решением. В тот миг даже порадоваться не сумел, что отец вот так распорядился судьбой своего любимца. А после и не до того было — плата за «милость» пришла к нему и Горыну. Скрутило болью жгучей. Вий ощущал, как пылают лицо и глаза. Рядом бился Горын.

Действительно, страшная цена оказалась за вечные мучения брата: Вий почти лишился света белого. Почти слепым стал в тот день. Тени смутные видел, размытые картинки. Не более... А Горын и того более пострадал — за заступничество своё лишил его Чернобог человеческого начала. Стал младший брат обращаться в зверя дикого, змея громадного. Постепенно лишаясь разума и понимания.

Страшной оказалась победа. Передал Вию власть над нечистью Чернобог, наследством одарил. Исчезли из Дома их смех и веселье вместе с Ягиней и Кощеем. Замкнулась, заледенела мать Морена. Исчез в далёких горах Горын. Сам Вий вскоре тоже в свою новую вотчину отселился. Где и пребывал по сей день, наслаждаясь незримой короной и сгибаясь под её тяжестью.

— Повелитель, — прервал его размышления дрожащий мелкий дух. — Что нам делать с чужаком в землях заповедных? Что за клубочком заговорённым идёт.

Ах да. Вий усмехнулся — Иван-Царевич послушно следует за клубком Ягини, силясь смерть Кощееву отыскать, косточку навью (не только у Ягини дар предвидеть был — с тех пор, как свет почти погас в очах, научился видеть Вий много больше. Зримое и незримое, былое и грядущее...).

— Пропусти, — велел не поворачиваясь. — И своим всем передай: не трогать Царевича ни духам лесным, ни зверям диким.

Ускользнул тихо лесовичок, а Вию на мгновение показалось, что стала тяжесть давящая в душе несколько легче.

Катится, катится клубочек, к истинной победе ведёт душу исстрадавшуюся...

— Не ходи, прошу, любый мой! — вцепилась Марина Игнатьевна, кузнецова дочь, а ныне, как люд кликал, просто Маринка, ведьма лесная да полюбовница чудища, обеими руками в морду Змея. Заглядывая в глаза огромные, пламенем изнутри светившиеся и тенью безумия. Знала, слишком хорошо знала: коли улетит сейчас на помощь брату — всё, не свидятся больше.

Не всё ж только лесным духам даром обладать да за него и ответ держать. Родилась-то Марина человеком, а судьба вон как повернулась. С детства шепотки слышала, да не людские. Травы с ней говорили, дождинки, а иной раз и вовсе не объяснимое видела. С малолетства и тешили люди в деревне злые языки, ведьмой называли, отродьем нечисти. Росла Маринка, росла и силушка. А зла не несла девица, даже за обидное слово, даже за камень, будто бы случайно рядом упавший. Как только не оскорблял люд честной... Может, и вовсе забили бы, обозлившись. Или замуж выдали в деревню дальнюю, или бирюку какому, чтобы глаза не мозолила. Замуж-то вернее: хоть и сторонились её, да признавали, что красивая девка выросла. Неизвестно, как бы всё обернулось, да случай представился: Змей к ним в деревню налетел. Горыныч, огнедышащий, разъярённый. Откупиться от него решили, жертву кровавую принести. Человеческую. Поверье было, что коли вкусит крови невинной чудище окаянное, то и насытится тут же, не спалит ни деревню, ни окрестностей с полями плодородными. Вот и отдали кого не жалко — её, Маринку.

Батюшку да матушку, пытавшихся на защиту встать, от смерти злой спасти, в кузнице и заперли. Дверь подпирали, выйти не давали. А Маринку на расправу в чистом поле к берёзке одинокой привязали. Ещё и тушу коровью, свежезарезанную, рядом бросили. Старший деревни их постарался — лично кровью волосы да руки-ноги Маринке вымазал: пусть учует поскорее зверь лютый дары такие.

Зверь и прилетел. Скоренько загудел воздух рассекаемый. Тень огромная закрыла солнце. Страшная морда громадная близко-близко оказалась. Дыхание горячее обожгло. Закрыла Маринка глаза от страха — раз уж обречена и нет спасения, то и смотреть нечего.

Да только вот перед взором её молодец мелькнул пригожий. Со взглядом открытым, честным. Искорками золотистыми в карих глазах, повторяющимися в русых кудрях. Имя пришло — Горын. Но не от горя данное, не для влачения существования, а с честью идти по пути жизненному, гордость нести.

Шепнули губы сами имечко услышанное заветное. В именах — сила, коли позвать человека ли, вещь ли по имени истинному, не смогут не откликнуться. Всегда Маринка об этом ведала, сколько себя помнила. А в этом имени пришедшем особенно чувствовалось.

Насторожилось будто бы чудище, отодвинулось. Нет, не чудище — Марина хоть и с закрытыми глазами, а всё же углядела как-то: будто молодец тот отошёл на шаг, глаза его яркие грустью затуманились.

Решилась Марина и сама глаза открыть, чувствовала: правильно это будет. Хоть и внутри всё дрожало, будто с крутого обрыва да в омут срывалась. И сразу же во взгляде потонула. Только не видела больше чудища поганого. Не уходил из памяти образ пришедший. Взгляд не отрывала, всё больше и больше узнавая в Змее Огроменном молодца доброго. Не сомневалась в том — чувствовала суть, метавшуюся в теле страшном, болью от неё тянуло, свет внутренний перекрывая. От чувств этих, переполнявших, горестно было. Пожалеть хотелось, успокоить. Потянулась к нему мысленно всем существом Марина, нащупывая внутреннюю сущность. И откликнулся Змей, прижался осторожно головой колючей к боку. Сожалела Марина, что руки сильно стянуты путами за спиной: не могла ни обнять, ни приголубить.

А Змей постоял-постоял, подышал-подышал, да и стал осторожно зубами верёвки рвать. Спали вниз путы, вздохнула свободно Марина. И сделала, что так и просилось: приобняла за морду, ласково поглаживая. Передать старалась всю нежность, что могла, для этого существа измученного.

Если бы и сейчас можно было успокоить, утешить рванувшуюся суть, вновь затрепетавшую от боли и горя. Тогда ведь нашли понимание они, теплота их охватила. Улетела вместе со Змеем красна девица по своей воле. Отогрела Марина Змея. Даже иной раз перекидываться стал в человека — ровно тот молодец из видения представал. Рядом с Мариной вновь просыпалось в нем людское что-то. А сама Марина, жалеючи, в то же время и защищённой себя чувствовала. И сила в ней многократно усилилась, словно полыхало кострище, подпитываясь чувством светлым. Мудрость давала и молодость вечную. Не знала Марина, за какие такие заслуги наградили её силы высшие столь редким даром, однако старость к ней и через века не спешила являться. С Горыном связывала — не иначе кто из родственников его постарался. На батюшку не надеялась — лютое там зверище, нет в нём жалости и сожаления. А вот матушка постараться могла. Лично знакомы не были, но не могла же Морена сына оставить навеки? Может, она и дала той, кто к разуму сумел пробиться жизнь долгую... Как знать? Не слишком это беспокоило, ведь видела: светлое их ждёт, вернётся к Горыну со временем облик человеческий, уйдёт морок безумия и звериного начала окончательно.

Видела до того дня, пока не пронеслось видение — Кощей, смерти ищущий, сумел-таки отцову волю обойти. Страшное задумал: суть свою перевернул, косточку навью вытащить сумел. Поняла тогда Марина: коли прознает про то Горын — воспротивится. Добрый он, не сможет смириться с уходом брата. Окончательным — ведала Марина, Кощей устал. Суть, порванная на части, бессмертие в дряхлом теле, вечное одиночество... Кощей уйти хочет навсегда, за грань. И сделает — упрямый и отчаявшийся. Только вот Горын не примет. И попытается остановить.

Боялась этого Марина, сделала всё, чтобы не узнал. Но чему быть, видимо, тому не миновать. Горын узнал и отреагировал именно так, как и опасалась. Почувствовала, что уходит от неё человеческая суть Горына. Потому и цеплялась сейчас за него, сама почти в безумие впав:

— Не уходи, прошу, любый! — сама и не заметила, как впервые вырвалось не имя наречённое, а сокровенное «любый». Из глубин поднявшееся, раньше опасениями подавляемое. — Не остановишь ты его, никак!Сам уйдёшь вслед, либо потеряешь последние капли разума да человечности! Не бросай, — шептала лихорадочно, вздрагивая крупно. Не понимая, что вместе со словами и слёзы льются потоком непрерывным.

Вздохнул тяжко Змей. А Марина не останавливалась:

— Пожалей Кощея, отпусти брата! Это облегчение для него будет, любый мой! Пожалей и нас... Не смогу я без тебя, нужен ты мне, любовь меня греет. Отпусти, не рушь и нас тоже.

Не увидела — почувствовала, как изменилось что-то в сути Горына. Да и сам он тоже: стремительно уменьшился, крылья да чешуя втянулись. Пал на землю Горын, Чернобога сын. Затрясли его рыдания. Тесно-тесно прижалась к нему Марина, обнимая, укрывая, боль разделяя.

— Любый мой, — шептала, понимая, что отвоевала своего Горына. Останется он с ней, не станет брату преграды чинить да удерживать. Любовью их удержался, значит, правдивы видения её: сумеют они справиться, прожить, сколько отведено, счастливо.