Живые маски (джен)

Память была скальпелем, что вскрывал его ночами без анестезии, обнажая нервы, которые, казалось, давно должны были отмереть.

Для Максима Москва перестала быть городом. Она стала состоянием. Вечная ноябрьская хмарь, въевшаяся в самые кости, даже если за окном стоял май. Серое марево, пропитавшее воздух запахом выхлопных газов и безысходности. Давление — не атмосферное, но внутреннее, сжимающее грудную клетку так, что каждый вдох давался с трудом. Он жил в этом городе, как живут в тюремной камере, стены которой — его собственные воспоминания.

Но так было не всегда. Год назад. Или вечность. Время схлопнулось в одну-единственную точку, в бесконечно растянутый миг, который продолжал звучать в ушах. Это был не крик. Крик был потом, когда приехали пожарные и скорые. Сначала был тонкий, высокий, почти комариный звук лопающейся под напряжением арматуры, а следом — глухой, утробный удар, будто гигантское сердце в груди здания сделало последний, судорожный толчок и остановилось.

Он стоял на другой стороне улицы. Сжимал в руке дурацкий бумажный стаканчик с остывшим кофе. Смотрел, как из окон концертного зала, где пять минут назад должна была начаться репетиция детского хора, валит черный, жирный дым. Он видел мечущиеся в проемах силуэты. Слышал первые, еще нестройные крики, которые потом сольются в единый, раздирающий душу вой.

И он не двинулся с места.

Ноги, будто залитые свинцом, приросли к асфальту. В голове билась одна-единственная мысль, тупая и плоская, как булыжник: «Я ничего не могу сделать». Он просто стоял. Наблюдал. Свидетельствовал. И эта роль свидетеля, пассивного, беспомощного, стала его проклятием. Он впитал в себя весь ужас того дня, каждую деталь: запах гари и паленой проводки, бисерные капли пота на лбу у пожарного, маленькую красную туфельку, одиноко лежащую в луже грязной воды, которую изрыгнул гидрант.

С тех пор он перестал жить. Он функционировал. Ходил на свою бессмысленную работу в офис, где перекладывал цифровые бумаги с места на место, ел безвкусную еду, спал без сновидений, потому что самые страшные кошмары ждали его наяву, в тишине его квартиры.

Единственным окном, единственным просветом в этой серой темнице был экран ноутбука. А на экране — Она.

Не актриса. Нет, до актрисы ему не было дела. Он видел лишь ее — Сейбер. Арторию Пендрагон. Короля Рыцарей. Он пересматривал мюзикл сотни раз, скачанный с японских торрентов, с кривыми фанатскими субтитрами. Он смотрел не на игру, не на спецэффекты. Он смотрел в ее глаза. В них, даже сквозь пиксели экрана, горел тот самый холодный, ясный огонь, которого ему так не хватало. Непреклонная воля. Готовность к жертве. Сила, которая не колеблется перед лицом хаоса. Она была воплощением всего, чем он не стал в тот проклятый день. Она была его личной, недостижимой иконой, его немым укором и его единственной надеждой.

В ее сценическом образе не было ничего от реальной женщины. Это был чистый дух, закованный в доспехи долга. И Максим, задыхаясь от вины и самопрезрения, молился этому духу. Он не просил прощения. Он просил силы.

Мысль о поездке родилась не в голове — она родилась в кишках, как рождается приступ тошноты. Внезапная, иррациональная, безумная. Увидеть ее. Не актрису, а именно этот дух, воплощенный в живом человеке. Увидеть своими глазами, вдохнуть тот же воздух. Может быть, если он подойдет достаточно близко к этому огню, что-то в его выжженной душе сможет снова воспламениться? Или хотя бы истлеть до конца.

Это не было решением. Это был приговор, который он вынес сам себе. Он продал старую отцовскую «Ниву», единственное, что связывало его с умершими родителями. Взял все свои скромные сбережения. Купил билет на самолет и один-единственный билет на последний спектакль сезона. Это была не туристическая поездка. Это был путь на Голгофу. Путь к эшафоту или к алтарю — он и сам не знал. Он знал лишь одно: он больше не мог оставаться здесь, в городе, который стал его персональным адом. Ему нужно было пересечь весь мир, чтобы оказаться у подножия своей иконы.

И пусть она его уничтожит. Или спасет. Все лучше, чем это медленное, серое гниение заживо.

* * *

В бледном, безжизненном свете аэропорта Нарита Максим ощущал себя не просто иностранцем — он был призраком, случайно занесенным в мир живых. Иероглифы на указателях и экранах не были просто буквами чужого языка; они были шифром к реальности, в которую ему не было входа, герметичными символами на стенах склепа. Воздух, влажный и плотный, пах озоном, стерильностью и чем-то неуловимо-цветочным — этот запах был настолько чужд его легким, привыкшим к серой пыли Москвы, что казался ядом. Он сжимал в руке программку мюзикла — свой единственный путеводитель, свою индульгенцию. Потертая бумага в его потной ладони ощущалась единственной реальной вещью в этом фантомном мире.

Поезд до пригорода был не транспортом, а чистилищем. За окном проносились бетонные джунгли Токио — бесконечные, наслаивающиеся друг на друга здания, провода, эстакады. Этот упорядоченный, сверхчеловеческий хаос давил на него, отражаясь в стекле вместе с его собственным бледным лицом. Он был прозрачной тенью на фоне чужой, кипящей жизни. Смех школьниц в форме, монотонные объявления на японском, тихий перестук колес — все это было звуковым барьером, отделяющим его от мира, замыкающим его в коконе тишины, где звучал лишь один, неумолкающий звук: глухой удар обрушившегося бетона.

Театр снаружи оказался обманчиво современным — стекло и сталь. Но внутри… внутри было иначе. Тяжелый бархат портьер, приглушенный свет, почтительное молчание толпы. Это было не фойе, а преддверие храма. Вокруг него люди — молодые и не очень, с горящими глазами, одетые в футболки с изображением персонажей — шептались, смеялись, предвкушали. Их радость была так невыносимо чужда, что Максиму хотелось закрыть уши. Они пришли за зрелищем. Он пришел на казнь.

Когда погас свет и зал погрузился в абсолютную, бархатную тьму, его сердце перестало колотиться. Оно замерло. Тишина стала плотной, осязаемой. В этой тишине не было спасения, она была лишь прелюдией. Воздух сгустился, превращаясь в невидимый пресс. Максим вцепился в подлокотники кресла, вжимаясь в него, словно пытаясь исчезнуть до того, как начнется главное.

А потом она появилась.

Луч света не просто осветил сцену — он ударил по глазам, как раскаленная игла, выжигая на сетчатке ее силуэт. Сейбер. В золотом отблеске софитов ее доспехи казались не бутафорией, а литой сущностью света. И голос… Боже, этот голос. Он не прорезал тьму. Он был самой сутью этой тьмы, ее сердцем, которое вдруг обрело звук — чистый, пронзительный, как звон натянутой до предела струны, как лязг меча, нашедшего свою цель. Каждое слово, произнесенное на непонятном ему языке, било точно в цель, в центр его личной катастрофы. Она говорила о чести — он вспоминал свое бессилие. Она пела о долге — он видел свои ноги, приросшие к асфальту. Она заносила над головой свой меч, свой сияющий Экскалибур, и в его блеске Максиму мерещились отблески пламени на стеклах рушащегося здания.

Он не смотрел мюзикл. Он исповедовался перед лицом своей иконы, и эта исповедь была пыткой. Он не дышал, потому что каждый вдох был полон пепла. Другие зрители видели на сцене блистательную актрису Харуку Мидзуки. Максим видел ангела отмщения, прекрасного в своей непреклонной правоте. Он видел живое воплощение силы, которой у него никогда не было. Это было не восхищение. Это было самоуничижение. Он приехал сюда, чтобы этот свет либо сжег его дотла, либо выжег из него тьму.

Оглушительные аплодисменты ворвались в его личный ад, как грубое вторжение. Люди вокруг вставали, кричали «браво», их лица сияли от восторга. Максим остался сидеть в опустевшем кресле, не в силах пошевелиться. Внутри него что-то не просто надломилось. Оно было выжжено. Пустота, которая раньше была заполнена тупой болью, теперь стала звенящей, абсолютной. Причастие огнем состоялось.

И осознание того, что через несколько часов он должен будет улететь обратно в свою серую тюрьму, в свой город-морг, было страшнее любого приговора. Этот момент, это очищающее пламя, станет лишь воспоминанием, которое будет терзать его еще сильнее, чем сама вина.

Нет. Он не мог просто уйти. Не сейчас. Не так.

Он вышел из театра не в ночной Токио. Он вышел в ничто.

Город вокруг него не существовал. Неоновые вывески, похожие на кровоточащие иероглифы, многоуровневые эстакады, по которым бесшумно скользили поезда-призраки, влажный асфальт, отражавший равнодушные огни — все это было не более чем декорацией, наспех сколоченной для его личного спектакля. Это могла быть Москва в ее предновогоднем, лихорадочном блеске, или Берлин, или любой другой мегаполис. Суть не менялась. Города для него давно потеряли имена и лица, превратившись в лабиринты, по которым он брел, неся внутри свою пустоту. Москва была зеркалом его вины, серой и вязкой. Токио был зеркалом его отчуждения, ярким и холодным. Результат был один: он везде видел лишь отражение своей сломленной души.

Его ноги, движимые не волей, а какой-то глубинной, животной инерцией, сами принесли его к неприметной металлической двери сбоку от главного входа. Служебный выход. Разлом в реальности, через который божество спускалось в мир смертных. Он остановился в тени напротив, прислонившись к холодной, шершавой стене какого-то здания. Он не ждал. Он совершал бдение.

Воздух был неподвижен. Несколько таких же, как он, паломников топтались неподалеку, нервно перешептываясь, но Максим их не видел. Они принадлежали другому миру, миру надежд и автографов. Он был здесь по иной причине. Его рука сама подняла телефон. Пальцы, будто чужие, нажали на экран. Раздался тихий, почти неприличный в этой священной тишине щелчок. На экране застыло изображение серой двери. Это был не сувенир. Это была попытка задокументировать место чуда, зафиксировать шрам на теле реальности, чтобы потом, в своем аду, иметь доказательство — это было. Это не приснилось.

Именно в этот момент он должен был заметить его. Мужчину в безупречном сером костюме, стоявшего поодаль, под козырьком магазина. Его взгляд, неподвижный и внимательный, был направлен не на дверь, а на Максима. Но Максим не заметил. Для него этот человек был лишь частью безликой декорации, таким же неодушевленным предметом, как фонарный столб или урна.

А потом дверь открылась.

Она вышла. Без доспехов и грима, в простых джинсах и свободной куртке. Волосы собраны в небрежный пучок. И в этой обыденности ее божественная сущность проступала еще отчетливее, еще невыносимее. Она была реальна. И от этой реальности у Максима перехватило дыхание.

Их взгляды встретились на долю секунды. Бесконечность. Для нее это был лишь мимолетный контакт с глазами незнакомца в толпе. На ее губах промелькнула легкая, вежливая, ничего не значащая улыбка — дежурный рефлекс публичного человека.

Для Максима эта улыбка стала приговором. В ней не было узнавания, не было понимания. Лишь вежливая, непроницаемая стена. Икона посмотрела на него и не увидела его души. Пустота внутри него взвыла.

И в этот самый миг, когда его мир рухнул во второй раз, на периферии зрения что-то мелькнуло. Движение. Неправильное, хищное. Человек в бесформенной толстовке с натянутым на лицо капюшоном. И блеск. Тусклый, маслянистый отблеск металла в его руке.

Год пассивного ужаса, год самобичевания за бездействие, год, спрессованный в одну-единственную, доведенную до предела пружину, — распрямился.

В его мозгу не было мысли. Не было выбора. Его тело действовало само. Тот самый крик, который застрял у него в горле год назад у горящего здания, вырвался наружу — хриплое, гортанное, чужое слово на его родном языке:

— Осторожно!

Он бросился вперед, пересекая эти несколько метров, отделявшие его от нее, в один слепой, отчаянный рывок. Он не пытался геройствовать. Он пытался искупить. Он отталкивал не ее, он отталкивал свое прошлое. Их тела столкнулись. Мягкое, теплое, живое. Она упала. А он, разворачиваясь, уже видел перед собой искаженное ненавистью лицо под капюшоном и руку, наносящую удар.

Он попытался перехватить ее. Не успел.

Острая, ледяная боль пронзила его плечо. Боль была не просто физической. Она была реальной. Она была доказательством. В этот раз он не стоял на другой стороне улицы. В этот раз он был здесь. Кровь, хлынувшая из раны, горячая и липкая, была его стигматом. Причастие состоялось.

А потом мир взорвался криками, суматохой, сиренами. И сквозь пелену боли Максим видел лишь одно: ее испуганные, широко раскрытые глаза, в которых он теперь был не просто незнакомцем. Он был кем-то еще. Кем-то непонятным и страшным.

* * *

Полицейский участок не был просто зданием. Это был механизм. Стерильный, безликий, работающий с ровным, безразличным гулом. Воздух, пропитанный запахом слабого дезинфектанта и чужого пота, казался густым и непригодным для дыхания. Здесь не было теней, только ровный, мертвенный свет флуоресцентных ламп, убивающий цвета и обнажающий каждую деталь с хирургической беспощадностью. Максим сидел на жестком пластиковом стуле, и боль в плече была якорем, удерживающим его в этой сюрреалистической реальности. Кровь, уже запекшаяся на ткани его куртки, была единственным ярким пятном в этом выцветшем мире.

Напротив него сидели двое. Детектив — мужчина средних лет с усталым, ничего не выражающим лицом, на котором застыла маска профессиональной вежливости. И переводчик — молодой парень в очках, чей взгляд скользил по Максиму с легким, почти брезгливым любопытством. Он был не мостом между двумя мирами. Он был фильтром, мембраной, которая пропускала слова, но задерживала их душу.

Началась пытка. Не физическая. Куда более изощренная.

— Детектив спрашивает, что вы делали у служебного выхода театра, — произнес переводчик монотонным, лишенным интонаций голосом.

Максим попытался объяснить. Он говорил о чувстве, которое испытал в зале, о желании просто еще раз увидеть ее, о фанатском благоговении.

— Я хотел ее увидеть, — перевел парень. — Просто увидеть.

— Он спрашивает, зачем вы фотографировали служебный вход, — последовал следующий вопрос.

Максим говорил о попытке зафиксировать момент, о важности этого места для него, о доказательстве для самого себя.

— Ответа нет, — констатировал переводчик после паузы, не в силах или не желая облекать этот сумбур в логическую форму.

С каждым вопросом, с каждым урезанным, выхолощенным переводом Максим чувствовал, как реальность истончается, а под ней проступает каркас абсурда. Его сложный, израненный внутренний мир перемалывался шестернями этого механизма и выплевывался в виде сухих, убогих фактов, которые мгновенно складывались в обвинительное заключение.

— Детектив хочет знать, знакомы ли вы с госпожой Мидзуки лично.

— Нет, никогда ее не встречал. Я…

— Он говорит «нет».

— Вы знаете, что госпожа Мидзуки в последние месяцы получала письма с угрозами?

Холод пробежал по спине Максима, перекрывая боль в плече.

— Нет… я не знал…

— Он говорит, что не знал, — равнодушно передал переводчик.

Петля затягивалась. Он видел это в глазах детектива — не злобу, а нечто худшее: подтверждение. В его картине мира все сходилось. Иностранец. Фанатизм, переходящий в одержимость. Слежка. Угрозы. И, наконец, нападение, замаскированное под неуклюжую попытку «помочь». Это было просто, логично и не требовало никаких дополнительных усилий.

Детектив что-то тихо сказал. Переводчик кивнул. На стол перед Максимом лег его собственный телефон. Детектив провел пальцем по экрану.

— Мы нашли это в вашем телефоне, — голос переводчика впервые обрел тень эмоции. Это была эмоция триумфа.

На экране были фотографии. Десятки фотографий. Вот Харука Мидзуки выходит из супермаркета. Вот она пьет кофе в маленьком кафе. Вот она заходит в подъезд жилого дома. Снимки были сделаны с большого расстояния, дрожащей рукой, как делает настоящий, одержимый преследователь.

Мир Максима треснул и рассыпался на мириады острых, режущих осколков.

— Это не мои, — прошептал он, глядя на экран. Голос был не его. Это был шелест сухих листьев.

— Это ваш телефон, Максим-сан, — в голосе переводчика прозвучала сталь.

— Я не делал этих фотографий! Их здесь не было!

Его крик потонул в стерильной тишине комнаты. Детектив посмотрел на него так, как смотрят на насекомое под стеклом. С усталой уверенностью в своей правоте. Вся сложная, трагическая цепь событий, приведшая Максима в эту комнату — пожар, вина, паломничество, отчаянный рывок — была стерта. Вместо нее была создана новая, простая и уродливая история. И теперь она была единственной реальностью.

Когда его вели в камеру временного содержания — холодный бетонный пенал, пахнущий хлоркой и отчаянием, — он уже не сопротивлялся. Он понял. Он пытался искупить свой грех бездействия. И вселенная, с извращенным чувством юмора, наказала его за действие.

На следующее утро адвокат, назначенный государством, принес ему газету. Максим не мог прочесть иероглифы, но он узнал фотографию. Свою. Сделанную прошлой ночью здесь, в участке. И фотографию Харуки. А заголовок, который ему перевел все тот же равнодушный голос, был последним гвоздем, вбитым в крышку его гроба: «Иностранный сталкер напал на звезду мюзикла».

Его личность была официально украдена. Теперь он был монстром.

* * *

Харука Мидзуки сидела в своей квартире на двадцать третьем этаже, и Токио у ее ног был беззвучным аквариумом, наполненным холодным неоновым планктоном. В руках она держала чашку с остывающим чаем гэммайтя. Запах жареного риса, обычно такой уютный, сегодня казался приторным, фальшивым. Всё было фальшивым.

Полицейские, менеджер, директор театра — все они смотрели на нее с одинаковым выражением заботливого участия. Они говорили правильные, успокаивающие слова. Они обращались с ней, как с бесценной фарфоровой вазой, на которой появилась трещина. Защитить. Оградить. Изолировать. Никто не спросил ее, что она видела. Ей просто сообщили утвержденную версию событий, как сообщают прогноз погоды.

Она была не человеком. Она была образом. Активом. Инвестицией. И этот актив нужно было как можно скорее вернуть в идеальное состояние.

Она снова и снова прокручивала в голове те несколько секунд у служебного выхода. Ее ремеслом было — видеть. Видеть ложь за самой убедительной игрой, чувствовать фальшь в идеально произнесенной реплике, различать за маской персонажа живое, трепещущее нутро актера. Она годами училась считывать то, что скрыто за словами.

И то, что она увидела в глазах того русского, не было одержимостью.

Одержимость она знала в лицо. Она видела ее в сотнях писем от фанатов, в пустых, стеклянных взглядах тех, кто ждал ее часами под дождем, в комментариях в сети, где ее тело и ее жизнь разбирали на части, будто она не была живой. Одержимость — липкая, требовательная, эгоистичная. Она всегда хочет взять.

А в его взгляде, в тот первый, бесконечно долгий миг, было нечто иное. Чистое, почти болезненное, религиозное восхищение. Как смотрят на икону в темном храме, не смея подойти ближе. Взгляд человека, который ищет не обладания, а спасения.

А потом — рывок. Крик.

Она не знала русского языка, но тон его голоса был универсален. Это был не боевой клич маньяка. Это был крик-предупреждение. Инстинктивный, сорвавшийся с самых глубин гортани.

И толчок. Он не был агрессивным. Он был отчаянным. Спасающим. Она помнила это ощущение — твердая, но не жестокая сила, выбившая ее с траектории чего-то ужасного.

Она подошла к окну. Капли дождя начали стекать по стеклу, дробя огни города на тысячи расплывчатых осколков. Так же дробилась реальность в ее сознании. С одной стороны — логичная, удобная, одобренная всеми версия полиции: иностранный сталкер. С другой — ее собственная, интуитивная, основанная на ремесле и инстинкте правда: что-то здесь было чудовищно не так. Ее убеждали, что она была целью. А ей казалось, что она была лишь случайным свидетелем чужой, страшной драмы, в центре которой оказался этот русский.

Ее заставили сыграть роль жертвы. А она чувствовала себя кем-то другим. Возможно, должницей.

Телефонный звонок разрезал тишину квартиры, как скальпель. Номер директора театра.

— Харука-сан, простите за беспокойство в такой час, — голос в трубке был напряженным, лишенным обычной деловитой бодрости. — Я должен вам кое-что сообщить. Полиция только что закончила осмотр… В вашей гримерной была обнаружена скрытая видеокамера. Миниатюрная.

Харука молчала, чувствуя, как кровь отхлынула от лица.

— Самое главное, — продолжил директор, и его голос понизился до зловещего шепота, — эксперты считают, что она была установлена несколько недель назад. Задолго до того, как этот… русский… вообще купил билет на самолет.

Несколько недель.

Эта фраза стала детонатором. Конструкция лжи, так тщательно выстроенная полицией, рухнула в одно мгновение, погребая под собой все их «факты» и «доказательства».

Холодная, ясная ярость пришла на смену растерянности. Ярость на тех, кто пытался ее обмануть. Ярость на тех, кто использовал ее как пешку. И странное, пугающее чувство ответственности за человека, который сейчас сидел в камере, не зная языка, с ножевой раной в плече, и чью жизнь только что уничтожили, чтобы скрыть что-то другое. Что-то гораздо более страшное.

— Спасибо, что сообщили, Ито-сан, — сказала она ровным, ледяным голосом, в котором зазвучали нотки ее сценической Сейбер. Голосом королевы, принимающей решение на поле боя.

Повесив трубку, она не стала плакать или паниковать. Она подошла к своему ноутбуку, открыла его и села, прямая как струна. Белый свет экрана отразился в ее потемневших глазах.

Пальцы быстро забегали по клавиатуре. Поисковый запрос: «Нападения с ножом на актрис. Токио. Последний год».

Маска жертвы была сброшена. Начиналась охота.

* * *

— Его выпустили под залог. Эта фраза звучала как издевательство. Он был свободен передвигаться в пределах Токио, но прикован к городу невидимой цепью. Паспорт изъят. Кредитная карта, опустошенная для внесения залога, превратилась в бесполезный кусок пластика. Рейс домой стал фантомом из другой жизни.

Максим нашел пристанище в гайдзин-хаусе — дешевом отеле для иностранцев в районе, который даже на картах выглядел как шрам. Комната была размером с гроб. Запах сырого татами смешивался с вечным ароматом чужого табачного дыма и дешевой лапши. Здесь жили такие же, как он — люди без корней, застрявшие между мирами, чьи визы истекли, а мечты — испарились. Каждый день он пересчитывал оставшиеся иены. Деньги таяли, как снег на ладони, и вместе с ними таяла надежда.

Его адвокат, назначенный государством, был маленьким, суетливым человеком с плохим английским и еще худшим желанием вникать в суть дела. Для него Максим был не клиентом, а проблемой, очередной папкой в стопке проигрышных дел. Он бубнил о «смягчающих обстоятельствах», «чистосердечном признании» и «культурном недопонимании». Он был частью того же безразличного механизма, что и полицейский участок. Он не защищал. Он готовил его к закланию.

Однажды ночью, когда дождь монотонно барабанил по единственному окну, в его дверь тихо постучали. Не требовательно, не настойчиво. Три точных, выверенных удара. Максим замер. В этом отеле никто ни к кому не стучал.

Он открыл.

На пороге стоял мужчина в безупречном темном костюме. Тот самый, из тени у театра. Танака.

— Добрый вечер, Максим-сан, — сказал он. На идеальном, без единого акцента, московском русском.

Шок от этого был сильнее, чем от удара ножом. Этот безупречный русский язык в затхлом коридоре токийского гайдзин-хауса был элементом абсолютного кошмара.

— Я пришел помочь, — Танака вошел в комнату без приглашения, и его присутствие мгновенно сделало тесное пространство невыносимо душным. Он не сел. Он стоял, возвышаясь над сжавшимся на кровати Максимом. — Вы попали в очень неприятную ситуацию. Гораздо более неприятную, чем вы думаете.

— Кто вы? — прохрипел Максим.

— Назовем меня… консультантом по кризисным ситуациям, — на губах Танаки мелькнула тень улыбки. — Видите ли, полиция не просто считает вас виновным. Она нуждается в вашей виновности. За последний год было несколько похожих инцидентов. Нераскрытых. Это пятно на репутации. Позор. Давление сверху огромно. И тут появляетесь вы — идеальный кандидат. Иностранец. Одержимый фанат. Без связей, без знания языка. Подарок судьбы. Закрыв ваше дело, они закроют и все остальные. Вы — их искупление.

Каждое слово было ледяным осколком, впивающимся в мозг Максима. Он начал понимать. Это была не ошибка. Это был заговор.

— Но я здесь, чтобы предложить вам выход, — продолжил Танака своим спокойным, гипнотизирующим голосом. — Я работаю на людей, которые ценят порядок. Они не хотят скандала. Они предлагают вам сделку. Вы признаете себя виновным в преследовании. Не в нападении, нет. Просто в одержимости. Скажете, что следили за ней, что потеряли голову от любви. Раскаетесь. В японском суде раскаяние творит чудеса. Вам дадут условный срок и тихо депортируют. Все будут довольны. Полиция получит своего преступника, мы избежим шума, а вы… вы вернетесь домой. Живым.

— Но это ложь, — прошептал Максим.

Танака вздохнул. Так вздыхает учитель, объясняющий прописную истину нерадивому ученику.

— Правда — это роскошь, Максим-сан. У вас ее нет. Вы вторглись в чужой ритуал. Очень древний и очень важный. Вы просто оказались не в том месте и не в то время. Поймите, это не личное. Вам просто нужно сыграть последнюю роль в этом спектакле, и занавес опустится.

Он положил на стол визитную карточку. На ней был только номер телефона.

— Подумайте. Но не слишком долго. Альтернатива — пятнадцать лет в японской тюрьме. Там другой климат. И другие понятия о раскаянии.

Танака вышел так же тихо, как и появился, оставив за собой запах дорогого парфюма и абсолютной безнадежности. Максим сидел в оглушающей тишине, глядя на визитку. Ему предложили спасти свою жизнь, продав остатки души. В его мире, где вина за бездействие уже сожгла все дотла, это предложение было самой изощренной пыткой.

Он был в шаге от того, чтобы сломаться. Взять телефон. Позвонить. Согласиться. Закончить этот кошмар.

И в этот момент его собственный, старенький телефон завибрировал на кровати. Одно короткое сообщение. Неизвестный номер. Внутри — только адрес в районе Китидзёдзи, дата и время.

И две буквы в конце.

«H.M.»

* * *

Адрес на экране телефона был для Максима не строчкой текста, а одновременно иероглифом надежды и эпитафией на могильном камне. Путь до Китидзёдзи на поезде был пыткой иного рода, чем прежде. Раньше он плыл сквозь толпу призраком, невидимый и невидящий. Теперь каждый взгляд казался ему прицелом. Каждый человек в строгом костюме — тенью Танаки. Каждый полицейский на станции — его тюремщиком. Паранойя стала его кожей. Он ехал не на встречу. Он шел на собственную вивисекцию, добровольно ложась под скальпель неизвестности.

Кафе оказалось затерянным в лабиринте узких улочек, далеких от туристического глянца. Оно было крошечным, пахло обжаренными кофейными зернами, старым деревом и дождем. Место, где время, казалось, замедлило свой бег.

Она уже была там. Сидела за столиком в самом дальнем углу, спиной к стене. Не Сейбер. Не сияющая звезда сцены. Женщина в простом сером свитере, со стаканом воды перед ней. На ее лице не было грима, и от этого оно казалось почти беззащитным, но в напряженном изгибе губ и неподвижности взгляда, устремленного в окно, читалась стальная решимость.

Когда он вошел, она подняла голову. В ее глазах не было улыбки. Лишь узнавание и что-то еще — тревожная, вопросительная серьезность. Она кивнула на стул напротив.

Он сел. Тишина между ними была плотной, как войлок. Она давила, оглушала. Мир за окном жил своей жизнью: проехала девушка на велосипеде, засмеялись школьники. А за их столиком время остановилось.

Она нарушила молчание первой.

— Thank you… for coming, — ее английский был осторожным, с отчетливым акцентом, будто она выкладывала на стол хрупкие стеклянные фигурки, боясь их разбить.

Максим лишь кивнул. Что он мог сказать? «Пожалуйста»? «Я боялся, что это ловушка»? «Я на грани того, чтобы продать душу за билет домой»?

Он собрал все остатки своего школьного английского в одну фразу.

— Why? — он указал пальцем сперва на нее, потом на себя. — Why… help?

Харука не пыталась ответить словами. Она поняла, что вербальный мост между ними разрушен, не успев быть построенным. Вместо этого она полезла в свою сумку и достала несколько газетных вырезок. Разложила их на столе веером, как таролог раскладывает карты судьбы.

Максим смотрел на иероглифы, на знакомые и незнакомые лица молодых женщин. Он ничего не понимал.

Тогда Харука взяла одну из вырезок. Ткнула пальцем в фотографию актрисы. Потом — в дату публикации. Потом взяла другую вырезку. Снова — лицо, дата. Третья. Четвертая. Ее палец двигался от одной газеты к другой, создавая невидимую линию времени. Линию боли.

А потом она достала свой телефон. Открыла фотографию. Ту самую, которую ей прислал директор театра. Снимок ее гримерной, с красным кружком, обведенным вокруг вентиляционной решетки. И под ним — сообщение от директора с датой.

Она положила телефон рядом с газетными вырезками. Посмотрела на Максима.

И он начал понимать. Не умом. Нутром. Он не мог прочесть ни слова, но он видел паттерн. Повторение. Ритуал. Лица. Даты. И эта фотография, сделанная до его приезда.

Харука взяла салфетку и ручку. И медленно, неуверенно нарисовала примитивный, понятный любому человеку символ. Маленький прямоугольник с кружком посередине. Камера.

Она ткнула пальцем в рисунок. Потом — в фотографию своей гримерной. Потом — снова на него. И отрицательно покачала головой. Не ты.

Осознание обрушилось на него не как мысль, а как физический удар. Его подставили не просто так. Его вписали в уже существующий, кровавый сюжет. Он был не первым актом, а удобной развязкой.

В его глазах, должно быть, отразился весь ужас этого открытия. Потому что Харука, видя его реакцию, слегка кивнула. Да. Ты понял.

Впервые за эту встречу между ними возникло нечто общее. Не понимание слов. Понимание кошмара. Они были чужаками, говорящими на разных языках, но в этот миг они смотрели в одну и ту же бездну.

И теперь настала его очередь говорить. Но как? Как объяснить про Танаку, про идеальный русский язык, про сделку с дьяволом?

В голове Максима был хаос. Он должен был ей рассказать. Не просто рассказать — показать, докричаться сквозь стену молчания. Он смотрел на ее лицо — сосредоточенное, ожидающее, — и понимал, что от того, сможет ли он сейчас передать свою часть правды, зависит не только его жизнь. Но и ее.

Он взял у нее ручку. Его рука дрожала. На чистой стороне той же салфетки, где была нарисована камера, он начал свой театр теней.

Сначала он нарисовал схематичную фигурку человечка. Себя. Подписал сверху единственным словом, которое она точно знала: «MAXIM».

Рядом он нарисовал решетку. Тюрьма. Поставил между ними вопросительный знак.

Потом он нарисовал другую фигурку. В костюме, с гладко зачесанными волосами. Он пытался передать ощущение властности, безупречности. Рядом с этой фигуркой он написал по-русски одно слово: «ТАНАКА». Он понимал, что она не прочтет, но ему нужно было дать имя этому призраку, хотя бы для самого себя.

Харука смотрела на его рисунки, слегка наклонив голову, пытаясь разгадать этот ребус.

Максим ткнул пальцем в фигурку Танаки. Потом приложил палец к своим губам и произнес:

— Говорит… по-русски.

Он обвел пальцем свою голову, потом указал на фигурку Танаки и произнес снова, отчетливо, как будто это могло помочь:

— Русский. Как я.

В глазах Харуки мелькнул проблеск понимания. Человек в костюме. Говорит по-русски. Она слегка нахмурилась. Это не укладывалось в картину.

Теперь нужно было объяснить самое страшное. Сделку.

Максим зачеркнул решетку тюрьмы. Потом нарисовал самолет. И стрелку от самолета к схематичному домику с надписью «МОСКВА». Путь на свободу.

Потом он снова нарисовал себя. И рядом — ее. «HARUKA». Он не знал ее фамилии, но этого было достаточно. Он обвел ее фигурку кругом. Потом указал на себя и виновато, почти стыдливо развел руками. Я — сталкер. Он изобразил на своем лице гримасу безумной одержимости, показывая на ее рисунок.

Затем он соединил это лживое признание со свободой — с рисунком самолета. И все это он связал одной большой стрелкой с фигуркой Танаки.

Он предложил мне свободу в обмен на то, что я очерню тебя и признаю себя виновным.

Харука долго, очень долго смотрела на эту примитивную схему на салфетке. На этот детский рисунок, изображавший чудовищную сделку. Ее взгляд скользил от фигурки к фигурке, от стрелки к стрелке. Она видела не рисунки. Она видела логику шантажа.

Она подняла глаза на Максима. И в ее взгляде он увидел нечто новое. Не просто сочувствие. Уважение. Она поняла, от чего он отказался, придя сюда. Он мог выбрать простой путь. Путь предательства. Но он сидел здесь, в этом кафе, пытаясь на клочке бумаги объяснить ей правду, рискуя всем.

Она взяла ручку из его ослабевших пальцев. Перевернула салфетку на последнюю чистую сторону. И нарисовала нечто, от чего у Максима замерло сердце.

Она нарисовала сцену. И на ней — две фигурки. Одна — с мечом. Сейбер. Другая — в бесформенной толстовке, с ножом. Нападавший.

Потом она нарисовала зрительный зал. И в нем — одну-единственную фигурку, смотрящую на сцену. И от этой фигурки к Сейбер она провела линию, на конце которой нарисовала сердце. Фанатизм. Восхищение.

А потом она нарисовала еще одну фигурку. В стороне. В тени. В деловом костюме. Шимада. Спонсор театра, которого Максим видел рядом с Танакой на фотографии. От этой фигурки она провела линию к нападавшему. И поставила над ней не сердце. Она нарисовала символ иены. ¥. Деньги. Контроль.

И, наконец, она соединила фигурку Шимады с той самой, что изображала Танаку на рисунке Максима.

Вся схема заговора, еще неполная, но уже ужасающая в своей простоте, лежала перед ними на этой хрупкой бумажной салфетке. Два мира соприкоснулись. Два расследования слились в одно.

Она подняла на него взгляд. И впервые за все это время на ее губах появилась слабая, горькая, но настоящая улыбка. Улыбка союзника.

Она взяла свой телефон, набрала что-то на японском в переводчике и протянула ему. На экране светилось одно слово:

«Опасно».

Он взял ее телефон, стер ее слово и набрал свое, на русском. Переводчик выдал результат. Он протянул ей телефон обратно.

«Я знаю».

* * *

Они покинули кафе не как два незнакомца, а как заговорщики, связанные невидимой нитью общего приговора. Харука шла впереди, не оборачиваясь, ее прямая спина была единственным ориентиром для Максима в этом чужом, враждебном городе. Он следовал за ней на расстоянии, как тень, понимая всю чудовищность риска, на который она шла. Она вела его не в гости. Она вела его в свое убежище, в самое сердце своей жизни, тем самым делая его уязвимым вместе с собой.

Ее квартира на двадцать третьем этаже была стеклянным гнездом, парящим над бездной Токио. Стерильная, минималистичная, где каждая вещь знала свое место. Это был мир порядка, который они собирались взорвать изнутри. Пока Харука заваривала чай — ритуальное, машинальное действие, чтобы заполнить оглушающую тишину, — Максим стоял у панорамного окна. Город под ним жил своей жизнью, переливался миллионами огней, не подозревая о маленькой войне, которая только что была объявлена в одной из его стеклянных ячеек.

Началось их расследование. Оно было похоже на беззвучный, напряженный танец.

Харука принесла свой ноутбук, стопку глянцевых театральных журналов и папку с газетными вырезками. Она стала его глазами и ушами в этом мире иероглифов. Она открывала статью об одной из жертв, показывала Максиму фотографию, а потом вбивала имя в поисковик. На экране мелькали даты, названия спектаклей, интервью. Она обводила пальцем ключевые слова и произносила их на ломаном английском: «New star». «Big premiere». «After show».

Максим, со своей стороны, стал ее аналитиком, отстраненным наблюдателем, ищущим не смысл, а структуру. На большом листе бумаги, который они расстелили на полу, он начал чертить карту их ада. Он рисовал временную шкалу. Отмечал на ней даты нападений. Рядом с каждой датой — схематичное изображение театра. Он не мог писать названия, но он видел паттерн. Все нападения происходили в течение недели после громкой премьеры или получения актрисой престижной награды. В момент ее триумфа.

Дни слились в один долгий, сумеречный сеанс. Их общение стало языком жестов, взглядов и рисунков. Он указывал на карту города, висевшую на стене, на район театра. Она понимала и открывала онлайн-карты, прокручивая записи с уличных камер, если те были в открытом доступе. Они часами всматривались в мутные, зернистые изображения, ища знакомые силуэты.

Однажды вечером Харука, просматривая фотографии жертв одну за другой, задумчиво произнесла, больше для себя, чем для него:

— Same… Все… как Сейбер.

Она посмотрела на него, ища способ объяснить. Она показала на постер мюзикла на своей стене, на свой образ с мечом. Потом на фотографии других девушек.

— Not weak, — сказала она, сжимая кулак. — Strong. Hero.

Максим всмотрелся в лица на фотографиях. И правда. Одна играла Жанну д’Арк. Другая — легендарную женщину-самурая Томоэ Годзэн. Третья — капитана космического корабля в научно-фантастической постановке. Все они были не просто восходящими звездами. Они были иконами силы. Воплощениями героинь, ломающих стереотипы.

Именно в этот момент он это увидел.

На одной из фотографий, сделанной на банкете после премьеры, в самом углу, за спинами смеющихся людей, стоял человек с бокалом шампанского. Расфокусированный, почти невидимый. Но Максим узнал его. Безупречный костюм. Неподвижный, оценивающий взгляд.

Танака.

Сердце пропустило удар. Максим ткнул пальцем в экран.

— Здесь. Смотри.

Харука приблизила изображение. Лицо стало четче. Она нахмурилась, не узнавая.

Тогда Максим взял ручку и на их общей карте, рядом с датой того нападения, нарисовал фигурку в костюме. Потом он открыл на своем телефоне поисковик, нашел фотографию Шимады, их спонсора, и показал ей. Потом снова ткнул в размытую фигуру на фото с банкета.

Твой спонсор. И этот человек. Они были там.

Это было как удар молнии. Харука начала лихорадочно открывать другие фотогалереи с других мероприятий, связанных с жертвами. И снова, и снова, как злой дух, как проклятие, на заднем плане они находили его. Танака. Иногда рядом с Шимадой, иногда один. Он не был просто помощником. Он был надзирателем. Он был постоянной величиной в уравнении их смерти.

Они посмотрели друг на друга поверх разложенных на полу бумаг, фотографий и карт. Их комната превратилась в мозг заговора. Салфетка в кафе была гипотезой. Эта карта на полу, испещренная линиями, датами и символами, была обвинительным заключением.

Тишина в комнате стала другой. Это больше не была тишина неловкости или непонимания. Это была тишина двух солдат в окопе, которые только что увидели на горизонте движущуюся армию врага.

Они не знали, кто эти люди на самом деле. Они не знали, почему они это делают. Но теперь они знали, что это не серия случайных атак.

Это была система. И они только что нащупали ее пульс.

* * *

Карта на полу их стеклянного убежища перестала быть картой страха. Она стала партитурой. Их молчание превратилось в язык генерального штаба, где каждый жест был приказом, а каждый взгляд — подтверждением его получения. У них не было слов, чтобы спорить или сомневаться. У них была только общая, ледяная решимость.

Их план был до ужаса прост. И до безумия опасен.

Харука взяла ручку. На чистом листе бумаги она нарисовала сцену. И на ней — фигурку с мечом. Себя. Потом она написала рядом дату: через три дня. И одно слово на английском: «Special».

Максим понял. Они не будут ждать следующего нападения. Они его спровоцируют. Они бросят вызов тьме, заставят ее выйти на свет.

Он, в свою очередь, взял ручку и нарисовал план театра, который они изучили до последнего винтика. Он нарисовал фигурку Харуки на сцене. Потом нарисовал Шимаду и Танаку в зрительном зале. А потом — себя. Маленький, незаметный крестик в тени, у технического выхода за кулисами. Его роль — наблюдать. Засвидетельствовать. И, если понадобится, стать детонатором.

Харука посмотрела на его схему. Потом на него. В ее глазах не было вопроса, будет ли он это делать. В ее глазах был другой вопрос, безмолвный и страшный: «Ты готов умереть?»

Он ответил ей таким же молчаливым, твердым взглядом: «Я уже давно мертв».

На следующий день Харука позвонила своему директору. Максим не понимал слов, но он слышал ее голос. Это был голос не испуганной актрисы. Это был голос Сейбер, объявляющей о своем решении вступить в битву, от которой нельзя уклониться. Она говорила о специальном благотворительном вечере. О сольном выступлении в честь своих поклонников. Директор, обрадованный ее возвращением в строй, немедленно согласился.

Новость разлетелась по фан-сообществам и новостным сайтам. Приманка была заброшена в воду.

Следующие два дня были пыткой тишиной. Они почти не спали. Сидели вдвоем в парящей над Токио квартире, которая стала их штабом, их окопом, их последним приютом. Воздух между ними был наэлектризован до предела. Они изучали планы театра, пока не могли нарисовать их по памяти. Она показывала ему на схеме, где находятся пожарные щиты, где нет камер, где скрипят половицы. Он показывал ей на фотографиях, как выглядят сотрудники службы безопасности, чтобы она знала, кому можно доверять, а кто — просто статист.

Один раз, поздно ночью, когда город под ними утонул в тумане, он достал из своего рюкзака последнее, что связывало его с домом — плитку горького российского шоколада. Разломил ее пополам и молча протянул ей. Она взяла. Они ели этот горький шоколад в полной тишине, и это было их прощальным ужином, их причастием перед боем.

В вечер представления она одевалась молча. Не сценический костюм. Простые черные брюки, водолазка. Боевая одежда. Перед тем как уйти, она остановилась у двери. Повернулась к нему. Они смотрели друг на друга целую вечность. Она не сказала «Береги себя». Он не сказал «Удачи». В этом не было нужды. Она лишь слегка коснулась кончиками пальцев шрама на его плече. Легкое, почти невесомое прикосновение. И в этом жесте было все: благодарность, прощение, страх и обещание.

Потом она ушла. И Максим остался один, чтобы через час отправиться на свою позицию.

Театр гудел, как улей. Максим проскользнул за кулисы, используя пропуск рабочего, который Харука сумела для него достать. Он растворился в тенях, в мире скрипящих лебедок, пыльных кулис и перепутанных кабелей. Его сердце билось ровно и холодно. Страх прошел. Осталась только цель.

Он слышал, как она вышла на сцену. Зал взорвался аплодисментами. Он слышал ее голос — сильный, уверенный, бросающий вызов. Она не играла. Она сражалась. Каждый взмах ее бутафорского меча в финальной сцене был настоящим.

Когда занавес упал, Максим уже был у служебного выхода, скрытый за штабелем старых декораций. Он ждал.

И он появился. Танака. В своем безупречном костюме он выглядел чужеродным элементом в этом пыльном закулисье. Он не пошел к гримерной. Он свернул в темный технический коридор. Максим двинулся за ним, бесшумный, как призрак.

В тусклом свете аварийной лампочки Танака остановился. Натянул на руки перчатки. Из внутреннего кармана пиджака достал сложенную толстовку с капюшоном. И нож.

Максим приготовился действовать. Его план был прост: поднять шум, привлечь охрану, указать на него.

Но в этот момент дверь подсобки, у которой стоял Танака, открылась. И из нее вышел Шимада.

В его руке тоже был нож.

Они не сказали ни слова. Просто кивнули друг другу. И разделились. Танака пошел по коридору дальше, в обход, к другому входу в гримерку. А Шимада, надев капюшон, двинулся прямо к двери Харуки.

Их было двое.

Весь их план, вся их хрупкая партитура рассыпалась в прах. Они устроили ловушку на одного хищника, а в нее попала целая стая.

И Максим был один. Между ней и ними.

* * *

Миг, когда Максим увидел второго человека с ножом, растянулся в ледяную вечность. Время треснуло. В этой трещине он увидел все варианты будущего, и каждый из них заканчивался ее криком. План был мертв. Партитура сгорела. Остался только хаос.

Он не мог остановить обоих.

Инстинкт, отточенный не тренировками, а виной, сделал выбор за него. Шимада. Он был ближе к ее двери. Он был непосредственной угрозой.

Максим бросился из своей тени не с криком — на крик не было воздуха. Он бежал в абсолютной, звенящей тишине, и единственным звуком был стук его собственного сердца, отбивающего последние секунды мира.

Он опоздал.

Он услышал, как щелкнул замок в ее гримерной. И сразу за этим — ее глухой, сдавленный вскрик. Не крик ужаса. Крик удивления и внезапной боли.

Этот звук стал для Максима спусковым крючком. Животная ярость, дремавшая под слоями вины и апатии, взорвалась. Он не помнил, как его плечо врезалось в дверь. Помнил только треск дерева и вспышку боли.

Он ворвался внутрь.

Картина была вырвана из самого страшного ночного кошмара. Харука лежала на полу, прижимая руку к плечу, из-под ее пальцев сочилась кровь — Шимада успел нанести первый, неглубокий удар. Сам он стоял над ней, его лицо под капюшоном было искажено гримасой фанатичного экстаза. Нож был занесен для решающего, смертельного удара.

— Ты не достойна! — выкрикнул он на японском, и в его голосе звенело безумие. — Никто из вас не достоин! Вы играете великих, но вы пустышки! Вы — ложь!

Максим врезался в него, как таран. Они покатились по полу, среди разбросанных костюмов, косметики и осколков разбитого зеркала. Это была не драка. Это была грязная, отчаянная возня двух тонущих. Шимада был сильнее, его тело было налито яростью праведника. Он пытался развернуть нож, вонзить его в Максима, который вцепился в его руку мертвой хваткой.

— Вы оскверняете их! — хрипел Шимада, его слюна брызгала Максиму в лицо. — Вы, девчонки, играющие королей! Что вы знаете о жертве?! О величии?!

Лезвие ножа блеснуло у самого лица Максима. Он извернулся, и острая, рвущая боль пронзила его бок. Глубоко. Он почувствовал, как что-то горячее и мокрое хлынуло под одежду. Силы начали оставлять его. Мир перед глазами поплыл. «Вот и все, — подумал он отстраненно. — Я хотя бы попробовал».

Но тут он услышал другой звук. Звон металла.

Он увидел, как Харука, поднявшись на колени, сорвала со стены свой сценический реквизит. Свой бутафорский Экскалибур. Клинок был не заточен, но меч был тяжелым, сделанным из цельного металла для баланса.

Собрав всю свою боль и ярость в один удар, она обрушила навершие меча на голову Шимады. Раздался мерзкий, утробный звук. Безумный взгляд спонсора погас. Он обмяк и рухнул на Максима всей своей тяжестью.

Максим оттолкнул его и попытался встать, зажимая рану. Боль была всепоглощающей.

И в этот момент в дверях гримерной, на фоне темного коридора, выросла фигура Танаки. В его руке был нож. Он спокойно оценил сцену: Шимада без сознания, раненый иностранец, и она. Женщина с театральным мечом в руках, стоящая над ними.

— Отойди, девочка, — сказал Танака по-японски, его голос был спокоен, как у хирурга перед операцией. — Это не твоя битва.

Харука выпрямилась. Кровь стекала по ее руке, капая с кончиков пальцев. Она стояла между Танакой и раненым Максимом, сжимая в обеих руках свой фальшивый, сияющий меч. И когда она заговорила, это был не ее голос. Это был чистый, звенящий голос Сейбер, голос, который Максим слышал в зале. Голос, которому он приехал поклониться.

— Все битвы мои, — ответила она. — Я защищаю тех, кто не может защитить себя.

Танака усмехнулся. И бросился вперед — стремительно, профессионально, целясь не в меч, а в нее.

Она встретила его атаку неуклюжим, отчаянным ударом. Он легко увернулся, нож в его руке метнулся, как ядовитая змея. Лезвие рассекло воздух в миллиметре от ее горла.

Она проиграла. Она знала это. Он знал это.

Но, собирая последние, тающие крохи сознания и сил, Максим сделал то единственное, что еще мог. Лежа на полу, в луже собственной крови, он выбросил руку и схватил Танаку за лодыжку.

Это был не героический жест. Это была последняя судорога. Последний акт искупления.

Танака на долю секунды потерял равновесие. Его выверенная атака сбилась. Этого было достаточно.

Харука, вложив в удар весь свой вес, всю свою ненависть и страх, нанесла удар не лезвием, а всей плоскостью меча. Удар пришелся Танаке точно в висок.

Он не вскрикнул. Просто рухнул, как мешок. Без сознания.

Тишина.

Она стояла, тяжело дыша, посреди разгромленной гримерной. Два тела у ее ног. Фальшивый Экскалибур выпал из ее ослабевших рук и со звоном ударился о пол.

Она посмотрела на Максима. Он лежал, не двигаясь, глядя в потолок. Его глаза были открыты, но он уже ничего не видел. Вокруг него стремительно расползалась темная, почти черная лужа крови.

Она рухнула на колени рядом с ним. И только теперь, когда битва была окончена, она закричала. По-настоящему.

* * *

Первое, что вернулось к нему — звук. Ровный, безразличный, ритмичный писк аппарата, отмеряющего его жизнь. Пик… пик… пик. Он был метрономом его агонии, а может, и его возрождения. Потом пришел запах. Антисептик и стерильность — запах места, где жизнь отчаянно борются со смертью.

Максим плыл в белой, молочной пустоте. Он не спал. Он был в чистилище. Перед его внутренним взором не было образов, только ощущения. Запах гари и паленой проводки из московского пожара смешивался с ледяным холодом ножа, вошедшего в его бок, а поверх всего этого — фантомное тепло ее ладони на его руке. Он совершил свое паломничество. Он взошел на свою Голгофу. Теперь он лежал в гробнице, а бездушный аппарат отсчитывал три дня до его воскрешения или окончательной смерти.

Харука сидела рядом. Она не уходила. Она смотрела не на его лицо, а на зеленую линию на мониторе. Эта ломаная кривая была ее единственной святыней, ее единственной молитвой. Весь мир сузился до этого писка, до этого судорожного танца света на экране.

К ней приходили люди. Полицейские. Чиновники. Они говорили с ней уважительно, но твердо. Они уже строили новую, удобную реальность. Два маньяка-фанатика, одержимые чистотой искусства. Иностранный турист, героически, но трагически попавший под горячую руку. Они хвалили ее мужество. Они сочувствовали его положению. Они аккуратно, хирургически точно вырезали из истории все неудобные углы: бездействие полиции, визит Танаки, их собственное расследование. Они возвращали ей ее роль — роль жертвы, которая дала отпор. Роль, которую от нее ждали.

Она слушала их молча. Не спорила. Просто кивала. Но когда они уходили, она снова поворачивалась к монитору. Она не примет их сценарий. Она была хранителем подлинной истории. Истории, написанной на салфетке в кафе и кровью на полу гримерки.

На третий день писк аппарата показался ей другим. Или она просто сошла с ума от бессонницы. Она наклонилась ближе.

Его глаза были открыты.

Не было ни резкого вдоха, ни стона. Он просто смотрел на нее. Не в пустоту. На нее. В его взгляде не было мысли. Лишь тихое, глубинное узнавание. Как будто душа, вернувшись с того света, первым делом искала свой маяк.

Она не заплакала. Она протянула руку и осторожно, боясь спугнуть это чудо, коснулась его пальцев. Его рука была холодной, но под кожей она почувствовала едва заметное ответное движение.

Мир вернулся в свои права. Реквием закончился. Началась жизнь.

* * *

Через неделю его перевели в отдельную палату. Палату с окном и без аппарата, отмеряющего жизнь. А еще через два дня к ним пришел гость.

Это был не первый детектив и не суетливый адвокат. Это был пожилой, седовласый японец в идеально сшитом европейском костюме. Он вошел в палату без стука, и от его присутствия комната мгновенно стала казаться меньше и серьезнее. Он принес с собой корзину фруктов и ауру абсолютной власти.

Он сел на стул, на котором все эти дни сидела Харука, и посмотрел на Максима.

— Меня зовут Куросава, — сказал он на безупречном, академическом русском. От этого языка у Максима по спине снова пробежал ледяной ужас, но в голосе этого человека не было гипнотической вкрадчивости Танаки. В нем была тяжесть металла. — Я здесь, чтобы закрыть несколько вопросов. И принести извинения.

Харука напряглась.

— Шимада-сан не был просто сумасшедшим богачом, — продолжил Куросава, обращаясь к ним обоим. — Он был идеологом. Главой неофициального общества, по собственной прихоти считающего, что современная Япония потеряла свою душу. Он верил, что сильные женские образы в искусстве, подобные вашей Сейбер, Харука-сан, — это симптом болезни. Извращение классических героических идеалов. Он не просто убивал. Он проводил ритуальное очищение. Танака был его верным паладином, бывшим актером традиционного театра, презирающим все новое.

Куросава сделал паузу, давая им осознать масштаб безумия.

— Мы, — он сделал неопределенный жест, — наблюдали за Шимадой давно. Подозревали его в финансировании экстремистских групп. Но у нас не было доказательств его прямого участия в насилии. Атаки на актрис поставили местную полицию в тупик. Они были позором. И когда появились вы, Максим-сан… — Куросава впервые посмотрел ему прямо в глаза, и в его взгляде не было жалости, — вы стали для них даром небес. Удобным козлом отпущения, позволяющим закрыть дело и не копать в сторону столь влиятельного человека.

Вот она. Глобальная игра. Уродливая, циничная правда.

— Но вы также стали даром и для нас, — тихо добавил Куросава. — Мы не вмешались сразу. Мы позволили вам и Харуке-сан провести ваше расследование. Мы видели, как вы ищете правду. И мы использовали вас как приманку, чтобы заставить Шимаду и Танаку совершить ошибку. Чтобы взять их с поличным, с доказательствами, которые нельзя оспорить. Ваша ловушка сработала не так, как вы планировали. Но она сработала на нас.

Мир качнулся. Они были не героями. Они были пешками в чужой, страшной шахматной партии. Их боль, их риск, их пролитая кровь были всего лишь разменом фигур.

— Это было жестоко, — сказал Куросава, будто читая их мысли. — Но это позволило нам уничтожить всю организацию. Ваше дело будет закрыто. Все обвинения сняты. Официальная версия останется прежней — два маньяка, которых вы героически остановили. Правда слишком сложна и опасна для общества. Она останется в этой комнате. Это и есть наши извинения. И наша благодарность.

Он встал, поклонился и вышел, оставив после себя корзину с фруктами и горький привкус правды, которая была страшнее любой лжи.

* * *

Через месяц они стояли в том же аэропорту Нарита. Круг замкнулся. Но это был уже другой мир и другие люди.

Максим смотрел на свое отражение в огромном панорамном окне. Раньше он видел там призрака. Теперь он видел человека. Бледного, осунувшегося, с уродливым шрамом, который тянулся от бока под рубашку. Но живого. Он смотрел не сквозь себя, а на себя.

Полиция вернула ему паспорт. На его банковский счет поступила анонимная и очень щедрая «компенсация за моральный ущерб». Все нити, державшие его здесь, были обрублены. Он был свободен.

Харука стояла рядом. Она больше не играла в мюзикле. Она ушла из театра. Официально — для восстановления после травмы. Неофициально — потому что больше не могла носить маску Сейбер, зная, какую тень она отбрасывает.

— Мой рейс, — тихо сказал он по-русски, указывая на табло вылетов.

Она молчала. Она уже понимала отдельные слова. Так же, как он начал улавливать смысл ее простых фраз. Их общий язык рождался не из учебников. Он рождался из их общей памяти.

— Я мог бы… не лететь, — сказал он, не глядя на нее.

Она повернулась к нему. В ее взгляде не было ни романтической мольбы, ни трагической обреченности. Лишь спокойная, глубокая серьезность.

— Я не Сейбер, — сказала она на своем ломаном английском. — Я не герой.

— Я знаю, — ответил он. — Я тоже.

Они посмотрели друг на друга. И в этом взгляде было все. Вся боль. Вся правда о циничной игре богов из кабинетов. Весь ужас той ночи в гримерке. И осознание того, что они — единственные во всем мире, кто знает полную историю. Их общая тайна стала их общей душой.

Было ли все это напрасным?

Он посмотрел на ее руку, на тонкий белый шрам на плече. Она посмотрела на его лицо. Ответ был в этих шрамах. Они были уродливы. Они были свидетельством чудовищной боли. Но они были настоящими. Они были ценой, заплаченной за то, чтобы сбросить маски и стать живыми.

Над взлетным полем начинался дождь, смывая пыль, омывая мир. Харука не взяла его за руку. Она просто шагнула чуть ближе, так, что их плечи почти соприкоснулись. Она осталась стоять рядом с ним, глядя на самолеты, которые уносили людей в другие жизни.

Они были двумя выжившими после кораблекрушения, выброшенными на необитаемый остров их общей памяти. И этот остров был единственным домом, который у них остался.

Жизнь не находила путь через тьму к свету. Она училась жить в этой тьме, зажигая одну-единственную свечу. И этого было достаточно.

* * *

Год спустя.

Максим шел по узкой улочке в районе Сэтагая, и мир вокруг него снова обрел цвет, вкус и звук. Он замечал, как солнце пробивается сквозь густую листву старого дерева гинкго. Он вдыхал запах свежего хлеба из маленькой пекарни на углу. Он слышал далекий, успокаивающий перестук колес поезда на переезде. Год назад он был призраком, скользящим сквозь чужие декорации. Теперь это была его жизнь. Он видел. Он чувствовал. Он был здесь.

Квартира в Москве, сданная в надежные руки старого друга, приносила скромный доход, которого хватало на его половину аренды этого маленького, залитого светом гнездышка. Их жизнь не была сказкой. Она была тихой, кропотливой работой. Работой по исцелению.

Они учили языки друг друга, но на самом деле они учили друг друга заново жить. Их словарь состоял из простых, важных слов: «чай», «дождь», «устала?», «вкусно». Каждое слово, произнесенное с чужим акцентом, было маленькой победой над тишиной их прошлого.

Однажды вечером, когда они ужинали, Харука тихо сказала, глядя в свою тарелку:

— Мне звонили. Из театра.

Максим замер.

— Они хотят возобновить мюзикл. Следующей весной. Они хотят, чтобы я вернулась. В роль Сейбер.

Он ждал, не дыша. Он видел, как она борется с собой. С тенью, которую отбрасывала эта роль.

— Я не знаю, — прошептала она. — Я боюсь.

Максим протянул руку через стол и накрыл ее ладонь своей.

— Что ты хочешь? — спросил он мягко по-русски.

Она подняла на него глаза. Он уже знал, что она поймет не слова, а суть.

— Я люблю сцену, — ответила она на ломаном, но понятном английском. — Это… это я.

— Тогда иди, — сказал он. — Я приду посмотреть.

Она с тревогой вгляделась в его лицо.

— Ты уверен? Снова… все это?

Он улыбнулся. Той улыбкой, которая рождается только на месте зажившего шрама.

— В прошлый раз я шел смотреть на икону. На ангела. На спасение. А теперь я просто приду посмотреть, как женщина, которую я люблю, делает свою работу. И буду очень ею гордиться.

И в этот миг она поняла, что они оба исцелились.

* * *

Весна.

Театр гудел, как и год назад. Максим сидел в том же зале, но он был другим человеком. Когда погас свет, он не почувствовал страха или священного трепета. Он почувствовал лишь легкое волнение. За нее.

На сцену в луче золотого света вышла Сейбер. Зал взорвался аплодисментами. Но Максим видел не Короля Рыцарей. Он видел Харуку. Он видел, как она чуть напрягла плечо перед сложной вокальной партией — привычка, которую он замечал, когда она пела на кухне. Он видел в ее глазах не холодную сталь героини, а теплоту, которую он знал так хорошо. Он смотрел не на божество, сошедшее с небес. Он смотрел на свою женщину, сияющую в свете софитов, и его сердце наполнялось не отчаянной мольбой, а тихой, безграничной нежностью.

Она не была его спасением. Она была его любовью. И это было куда важнее.

Когда спектакль закончился, он ждал ее у служебного выхода, как и обещал. Она вышла, уставшая, но счастливая, и ее лицо озарилось улыбкой, когда она увидела его.

Они пошли домой пешком, держась за руки.

— Следующей весной, — сказал он, глядя на звезды, проступающие в фиолетовом небе Токио, — мы поедем в Россию. Я хочу показать тебе белые ночи.

Она сжала его руку сильнее и что-то тихо ответила по-японски. Он не до конца разобрал слова, но понял их без перевода.

Это был их язык. Тихий язык шрамов, который превратился в язык света. Язык, на котором говорят о доме.