Дачная жизнь (гет)

Дачный посёлок Комарово Ленинградской области, 11-12 июля 1980 года.

Римма опять не дождалась Володю с работы. Вроде бы присела в качалку всего лишь на пару минут, чтобы передохнуть и немного угомонить Аду, которая сегодня весь день испытывала материнский живот изнутри на прочность, но этого оказалось достаточно, чтобы отключиться.

Володя провёл три дня в очередной командировке — на этот раз в Архангельске, вернулся в Ленинград утром и к вечеру должен был наконец-то доехать на дачу. Римма так соскучилась, так ждала его и всё равно заснула. На самом деле это было неудивительно, ведь без мужа она очень плохо спала по ночам. Только он умел договориться с Адой так, чтобы та перенесла кульбиты и разминку на другое время суток. Только с ним не было ни слишком тесно, ни слишком просторно и всегда удавалось найти удобную позу, только под его руками в момент переставала болеть натруженная за день спина. Только он умудрялся убедить Римму, проснувшуюся от собственного храпа, что это храпела ни в коем случае не она, а он сам.

Идею с дачей, возникшую у мужчин после того, как поправилась Мартуся, Римма в начале горячо поддержала. А когда им вдруг позвонила Людмила Родницкая и предложила на шесть недель дачу своего отца-академика в Комарово, ей вообще показалось, что лучше и быть не может. Во-первых, Комарово было для них с Володей ностальгическим местом: именно здесь два года назад она впервые рассказала ему о своих духах, именно здесь они объяснились друг другу в любви. Во-вторых, условия на академической даче были лучше, чем в санатории; здесь было место двум семьям одновременно, а не по очереди. Людмила предложила Володе и Якову Платоновичу дачу безвозмездно, потому что считала себя глубоко им обязанной из-за уголовного дела двухлетней давности, в ходе расследования которого ей спасли жизнь. Но сыщики на такое пойти, конечно, не могли и заплатили всё, что собирались потратить на съём. Сумма была круглая, но казалось, что оно того точно стоит.

Здесь было вольготно и светло: тёплые полы, по которым можно было ходить босиком, просторная веранда, выходившая окнами в лес, вездесущий аромат хвои. Мартуся от всего этого была просто в восторге: счастливая носилась по дому, как местные белки по заборам, успевая и учиться — из-за болезни у неё были назначены три пересдачи на осень, и возиться по хозяйству, и проводить много времени с Платоном, который тоже почти всё время жил с ними, работал над каким-то институтским проектом и над своей диссертацией. Раздолье здесь было и собакам, и Штолику, который вроде бы большую часть дня спал на солнечных пятнах на веранде и тем не менее как-то умудрился уже пометить когтями все деревья на участке, а также внушить местной живности страх и трепет. Однако радость самой Риммы быстро поблекла, даже истаяла, когда она поняла, насколько мало времени будет теперь проводить с мужем. Отпуск Володя собирался взять в октябре, после родов, а сейчас в обычные дни добирался в Комарово в лучшем случае к десяти часам вечера, когда она сама уже безнадёжно клевала носом, а утром уходил, не разбудив её. Через неделю ей стало не по себе, через две — тоскливо, через три — невыносимо, а тут ещё эта командировка. Дом совершенно перестал радовать, лес вокруг начал казаться мрачным, на душе исподволь копилась тяжесть. Больше она так не могла и не хотела. Нет, нет и нет.

Римму разбудили лёгкие заботливые прикосновения — её ритуально укутывали в любимый плед. Она улыбнулась, не открывая глаз, и тут же высвободила руки, чтобы обнять.

— Ну, наконец-то... Который час?

На веранде царил полумрак, свет лился из комнаты. Значит, опять не меньше десяти.

— Привет, моя хорошая. Как вы тут?

— Ничего, всё в порядке. Очень соскучились.

Он пододвинул стул и сел рядом. С удивительной улыбкой положил ладонь ей на живот. Ада тут же сильно и метко толкнулась в его ладонь.

— Ого! Ты уверена, что там девочка? По моему, там целый футболист...

— Там девочка, папина дочка, даже не сомневайся. Или тебе уже футболиста подавай?

— Да ну, кому они нужны. В Ленинграде сейчас футболистов всех мастей — хоть соли́, наш опер Серёга Лепешев серьёзную коллекцию автографов у участников олимпийского турнира собрал. Город сейчас вообще похож на муравейник, на улицах полно народу и милиции. Хорошо, что вы здесь...

Она вздохнула.

— Володя, я хочу домой.

— В каком смысле?

— К тебе...

— Так я же здесь.

Он перехватил её руку и прижал к своей щеке.

— Надолго ли?

— До утра понедельника.

— Значит, в понедельник я поеду с тобой.

— Римм, зачем?

— Мне нужно к врачу.

— Что-то случилось? — немедленно встревожился он.

— Нет, просто пора на осмотр. Но потом я останусь с тобой в городе до пятницы.

— Римм, нет. Ну, что это? Мы же всю эту историю с дачей по большей части ради вас с Мартусей затеяли. В городе духота, пыль и толпы развесёлых туристов, а здесь — благодать. Я сюда рвусь, а ты отсюда сбежать хочешь...

— Так ты ко мне, к нам рвёшься или на свежий воздух?!

— Ри-им...

— Как ты не понимаешь, что мне... пусто? Мартусе тут хорошо, потому что Платон — с ней, а я тебя почти не вижу! Иногда утром не могу понять, был ты или, может, просто приснился мне.

Римма резко выпрямилась, что, конечно же, не понравилось Аде — последовал довольно чувствительный удар в бок. Плед соскользнул на пол, кроме того, под ногами обнаружился Штолик, которому она чуть не наступила на хвост. Кот возмущённо фыркнул и... Римма почувствовала, что сейчас заплачет.

— Чш-ш-ш... — Она не поняла, каким чудом оказалась у Володи на коленях; в последнее время она стала такой толстой и неповоротливой, что встать с кресла получалось отнюдь не с первого раза, а тут... — Точно не приснился, лапушка. Я каждый день здесь был, кроме последних трёх, которые я провёл в командировке. Не надо плакать...

— Я больше так не хочу, — всхлипнула Римма. — Я хочу, как Августа, которая всегда приезжает вместе с Яковом: или они оба здесь, или там.

— Августа не беременна, — шепнул Володя ей в ухо.

Его руки жили своей жизнью, ласкали и грели, и сохранять мрачный настрой в его объятьях было очень сложно, тем более, что Аде всё это тоже страшно нравилось, она притихла и теперь излучала тепло и довольство.

— Володечка, я знаю, что это гормоны, но дело не только в них. Я просто... очень соскучилась!

— А я-то как соскучился в этом Архангельске, прямо изнемог, — отозвался он.

— Я домой хочу, — Она не могла не попытаться ещё раз. — И поеду. На электричке, если ты меня с собой не возьмёшь.

— Так я возьму, Римчик, — Он чуть отстранился, продолжая осторожно массировать ей спину и плечи. — Тем более, если к врачу надо. Только в городе духота и пыль, я целый день на работе, в квартире никого, даже Клавдия Степановна к сестре укатила. Ты там ещё больше расхандришься. Или что, Мартусю с Платоном тоже в город потащим вместе с нашими четвероногими друзьями? А может, оставим их здесь вдвоём, пусть... ммм... милуются на свободе, а тебе тётушек для компании пригласим?

Она с глубоким вздохом уткнулась Володе в шею; его тепло, голос, запах — не было для неё лучшего успокоительного.

— Я тебе голову морочу, да?

— Морочь на здоровье, — усмехнулся он. — Имеешь право... Только я бы перекусил чего-нибудь, а то обед как-то слишком давно был.

— О-ох, — спохватилась она, — а он вообще был?

— Ну-у... Нам сегодня выдали продуктовые наборы, так что я съел полбанки сгущёнки.

— Володя!

— Тихо-тихо. С батоном и с чаем съел. Это было вкусно. — Римма посмотрела на него укоризненно. — Но не очень полезно, я знаю.

— Пойдём уже, любитель сладкого... — Она осторожно поднялась, стараясь больше не делать резких движений, и тут опомнилась: — Так, подожди, а дети где?

— Так взрослые уже дети... Гуляют.

— Ты поэтому про поцелуи говорил?

— Я вроде не говорил. Пока, во всяком случае.

Римма закатила глаза, а потом махнула рукой:

— А и пусть! Имеют право, как ты говоришь. Они же не железные. Чтобы быть рыжим, младший Яшка должен родиться в восемьдесят первом году. Так что всё, дотянули уже.

Продолжение следует...

Летняя ночь пахла смолистой хвоей и нежностью. Платон оторвался он любимых губ, чтобы вздохнуть и чуть остыть, прислонился лбом к её лбу. Мартино лёгкое дыхание по-прежнему касалось лица, струилось по коже.

От невинности зимних поцелуев не осталось и следа. Поцелуи и объятия последних недель уже не были самодостаточны, они были прелюдией к тому, до чего им осталось всего несколько шагов и от чего они удерживались каким-то чудом. Собственно, удерживался он, Марта просто ждала... и предвкушала.

Болезнь Марты сблизила их ещё больше. Ей снова и снова снилась бесповоротная разлука, в то время как он сходил с ума наяву от страха за неё. Когда всё закончилось, их накрыло огромное облегчение. Мир вдруг стал много ярче, ощущения — острее, и Марта в очередной раз сделала шаг ему навстречу. Однажды в апреле, после долгой прогулки, она неожиданно обернулась на лестнице, сказала: "Всё, я так больше не могу" — и шагнула прямо к нему в руки. Платон подхватил... и опомнился лишь минут через десять, когда где-то рядом хлопнула дверь подъезда. Тот поцелуй почти не сохранился в памяти, сохранились другие.

С тех пор прошло почти три месяца, и с каждым днём Марта присваивала его чуть больше, оказывалась чуть ближе, касалась чуть смелее. Остановить её он теперь уже и не пытался, это было бы почти кощунственно, она была в своём праве. Вместо этого он старался не дать воли самому себе, и пока это у него получалось. Пока.

Марта глубоко вздохнула и подалась вперёд, преодолевая последние разделяющие их сантиметры. Обхватила его руками за шею, прислонилась во весь рост. Платон выпрямился, отрывая её от земли. Девочка моя, радость, что ты творишь?!

— Марта-а...

— Что?

— Нам пора возвращаться в дом.

На этом месте ему должен был бы прилететь кулачок в плечо — за благоразумие. Но почему-то не прилетел.

— Тоша, дядя Володя только что приехал. Дай им с Риммочкой нормально поздороваться.

— Солнышко, дядя Володя приехал минут сорок назад, не меньше. Если мы не вернёмся в самое ближайшее время, Римма Михайловна пошлёт его на наши поиски вместе с Цезарем. И если сам он мог бы ещё какое-то время делать вид, что не может нас найти...

— ... то с Цезарем этот номер не пройдёт, — подхватила Марта и тихо рассмеялась.

Старшие относились к ним с большим пониманием, но злоупотреблять их снисходительностью точно не следовало. С другой стороны, между Риммой Михайловной и дядей Володей ощущалась духовная и физическая связь такой интенсивности, что это никак не помогало им с Мартой отвлечься от собственных горячих мыслей. Скорее, наоборот. Как недавно сказала Марта: "Я тоже так хочу — и как можно скорее..."

Надо было идти назад, но как же трудно было сделать первый шаг. В этот момент неподалёку громко хрустнула ветка, потом ещё раз, заставив Платона насторожиться. Это не могли быть дядя Володя с Цезарем, звуки приближались с противоположной стороны. Потом что-то довольно громко заскрежетало, треснуло и наконец буквально в нескольких шагах от них раздалось недовольное фырканье.

— Мамочки, — прошептала Марта. — Ой, мамочки...

Ночь сегодня была ясная и почти безлунная, узкий серп был не столько виден, сколько угадывался. Но глаза давно привыкли к темноте, так что заявившегося к ним незваного гостя Марта с Платоном разглядели во всей красе.

— Олень?..

Голос Марты звучал не испуганно, а скорее завороженно.

— Лось, — отозвался Платон как мог тихо. — Не двигайся, малыш...

Они замерли, и точно так же застыл напротив непонятно откуда возникший сохатый — массивный силуэт с тяжёлой головой, обременённой не особо крупными, но внушающими глубокое уважение рогами. Они смотрели, почти не дыша, и зверь смотрел. Откуда он взялся так близко к человеческому жилью? Марта сильно сжала Платону руку.

В то же мгновение лось вдруг резко прянул вбок, под копытами громко затрещали сучья. Платон тоже шагнул — в противоположную сторону, заслоняя собой Марту, и снова наступила тишина.

— Солнышко... — позвал он одними губами минуту спустя.

— Тоша, я не полезу на дерево, — шепнула Марта. — Вокруг сплошные сосны, у меня ничего не получится...

Тут она замолчала, потом сдавленно повторила своё: "Ой, мамочки..." — и вдруг на удивление звонко, даже раскатисто чихнула, боднув Платона в спину, а потом ещё раз и ещё. Он подскочил от неожиданности, а лось в тоже мгновение сорвался с места и скрылся в лесу.

— Не говори ничего, — попросила Марта; кажется, её разбирал смех.

— Будь здорова, — не сдержался Платон.

— Интересная история, — сказал четверть часа спустя дядя Володя; выражение лица у него при этом было довольно замысловатое. — И, похоже, правдивая, потому что ни у одного Штольмана не хватит воображения, чтобы придумать такое.

— Конечно, правдивая! — возмутилась Мартуся. — Зачем бы нам придумывать?

— Ну-у, вы опоздали к отбою почти на полтора часа, — усмехнулся Сальников, — так что мало ли...

— Нам вчера соседка рассказывала, что ещё десять лет назад в этих лесах было полно живности, водились лисы, зайцы, она с детьми ходила на глухариный ток, — произнесла задумчиво Римма Михайловна, — но... лось?

— В области лоси водятся, — отозвался дядя Володя. — Время от времени происшествия с ними в милицейской сводке проходят. Меня больше впечатлил способ от него избавиться... — Он покачал головой. — В сорок восьмом мне как-то пришлось на пустыре от стаи бродячих собак отстреливаться, едва патронов хватило. Повезло ещё, что сторож промтоварного склада на выстрелы выскочил со своей двухстволкой. Но вот как-то не пришло мне в голову разогнать их чихом. Метод знатный, надо будет принять к сведению на всякий случай.

— Надо же кому-нибудь о нём сообщить? — спросил Платон.

— В местное лесничество, — кивнул Сальников, — пока какому-нибудь академику или народному артисту не захотелось поохотиться, не отходя от дачи.

— А вы так поздно больше не ходите, — попросила Римма Михайловна, и Платон немедленно поймал расстроенный Мартусин взгляд.

— Честно говоря, я думаю, что вероятность повторения подобного происшествия стремится к нулю, — сказал он.

— Так, Платон, ты вроде физик, а не математик, — прищурился Сальников, — так что не надо нам тут рассказывать про вероятности. Совесть имейте, юные натуралисты. А если бы я задержался, и Римма ждала бы и вас, и меня?

— Я не успела начать волноваться, — вдруг призналась Римма Михайловна. — Я заснула и проспала часа два, не меньше, и теперь опять хочу. — Тут она поморщилась и положила руки на свой внушительный живот. — Вот только Ада опять пихается — не знаю только, как футболист... или как лось? — добавила она и улыбнулась совершенно счастливой улыбкой.

— Вот и как их отпускать в Крым одних? — вздохнула Римма полчаса спустя, когда Сальников уже решил, что она засыпает.

— На вокзал проводим, на поезд посадим... — усмехнулся он. — Римчик, ты бы определилась уже. Потому что то ты говоришь: "И пусть!", а то: "Как отпускать?"

— Думаешь, опять гормоны? — спросила она почти обиженно.

— Конечно, — согласился Сальников. — Много гормонов, хороших и разных. У меня, знаешь, какой всплеск адреналина был в похожей ситуации двенадцать лет назад: и рычал, и молнии метал, и на будущего зятя зубами скрипел. По сравнению со мной тогдашним, ты нынешняя — воплощённое спокойствие, идеальная тёща для Платона...

— Володя, мне ничуть не спокойно, — пожаловалась она. — Они на триста метров от дачи отошли и встретили лося. С кем ещё могло произойти такое?

— Лапушка, так ты опасаешься, что они найдут приключения на свою голову? — удивился Сальников. — Так это с ними где угодно может произойти, это вообще народная штольмановская забава. Или всё-таки беспокоишься, что у наших влюблённых... тоже гормоны?

— А ты не беспокоишься?

Он потянулся, поцеловал жену в лоб, в висок, в подставленные тёплые губы и только тогда продолжил:

— Я думаю, что если они до сих пор никаких глупостей не наделали, то и не наделают уже, а если наделают, то не глупостей. Любят они друг друга давно, свадьба — скоро, день рождения у Марты — вообще вот-вот, так что... Пора отпускать, моя хорошая. Ничего не попишешь, выросла девочка.

— Не знаю, что бы я без тебя делала, — пробормотала Римма.

Владимир Сергеевич тоже не знал и не хотел знать, что бы делал без неё, без них. Очень важно чувствовать, что ты кому-то до такой степени нужен. Его на первый взгляд такая разумная и сдержанная Римма после двух лет совместной жизни была знакома ему в разных ипостасях: и страстной, и упрямой, и напуганной, и в праведном гневе. Но такой растерянной, открытой и ранимой, как сейчас, он её прежде не видел. Трогало это его неимоверно, пронимало до глубины души. Лапушка...

Спать у него на плече, как раньше, Римма больше не могла, ей вообще в последнее время с трудом удавалось найти удобное положение. Сегодня вот свила гнездо из подушек, благо, в них не было недостатка, и под руку его взяла, как на прогулке. Толчок он почувствовал, когда она уже заснула поглубже, да и его своим дыханием почти убаюкала. Неслабый такой толчок, даже у него самого в боку отдалось. После второго такого же с Сальникова окончательно слетел сон, а Римма рядом с ним страдальчески вздохнула.

— Доча, ты это, давай полегче, — сказал он тихо и осторожно положил руку Римме на живот. — Мама спит, и ты поспи...

Но обещанная и долгожданная Ада Владимировна жаждала общения, видимо, тоже соскучилась. Сальников невольно заулыбался. Движения под ладонью больше не были резкими, они стали... изучающими, что ли? Кажется, ему пересчитали пальцы. Потом показалось, что в ладонь упёрлась маленькая ножка. Или ручка? Он осторожно погладил образовавшуюся выпуклость. Да уж, это точно была мистика почище всех Римминых духов.

— Вы с ней перестукиваетесь? — вдруг спросила Римма сонно.

— Похоже на то, — ответил он шёпотом.

Сначала думал пошутить про уникального ребёнка и азбуку Морзе, изучаемую в утробе матери, но потом... не стал. Просто момент был слишком особенным.

Сальников вышел на веранду часов в восемь, открыл окна настежь, впустил птичий гомон. Свежо было, воздух чистый, хвойный дух — благодать. По стволу сосны прямо напротив него взмыла шустрая белка, кокетливо взмахнув роскошным хвостом и напомнив о Мартусе. Дачная жизнь явно пошла Римминой племяннице на пользу, та окончательно пришла в себя после болезни, радовала глаз посвежевшим личиком и сияющими глазами. Правда, скорее всего главную роль в этом преображении сыграл не свежий воздух, а Платон Штольман, но это было не так уж и важно. Важно было, что жизнь, как будто замершая весной на долгих шесть недель, опять пошла своим чередом.

— Дядя Володя! — окликнули его из комнаты.

Он обернулся с улыбкой. Перед ним во всей красе стояла Марта — две пушистные рыжие косы, два миллиона веснушек, босиком и почему-то с веником.

— Доброе утро, солнце. Не рано для уборки?

— Да Штолик ночью поохотился опять, — сказала она с деланным возмущением, а потом прыснула. — Хочу мышь выбросить, чтобы Риммочка не увидела. Она же их не любит.

В Комарово Штолик вспомнил, что он не только семейный талисман, но и хищник. До этого в городе он разве что голубями за окном интересовался, да и то без фанатизма, а тут вдруг открыл для себя охоту. В доме мышей вроде бы не было, и откуда кот брал этих несчастных полёвок, оставалось загадкой. Своими трофеями он сперва хвастался Цезарю, которого подобное вряд ли могло смутить. А вот Римму смущало...

— И где на сей раз? — поинтересовался Сальников.

— На журнальном столике, возле газет. Я думаю, это он вас хотел порадовать. Тоже соскучился...

Версия была вполне рабочая, потому что кроме самого Сальникова на даче центральную прессу никто особо не читал. В комнату Владимир Сергеевич вернулся вместе с Мартусей. Мышь действительно красовалась на столе, а рядом на диване сидел виновник этого безобразия с видом гордым, как у олимпийского чемпиона.

— Думаешь, хвалить будем? — спросил у него Сальников. — Ждёшь бурных аплодисментов, переходящих в овации? Так не дождёшься. Ловить лови, раз натура твоя кошачья требует, а дальше порога не таскай. У нас в доме женщина беременная, которая твоих пристрастий не разделяет. Ещё раз такой "сюрприз" в комнатах найдём, познакомлю тебя с веником. Хочешь?

Он кивнул Мартусе, и та сделала в воздухе несколько выразительных пассов, как будто собиралась смахнуть Штолика с дивана. Кот такой обиды снести, конечно, не мог, спрыгнул под стол, где и остался сидеть, выставив на обозрение нервно подрагивающий кончик хвоста, чтобы не забыли ненароком о нанесённой ему обиде.

Марта смела мышь на газету и убежала с ней во двор. Владимир Сергеевич присел на диван, раздумывая, сколько надо дать коту времени подумать над своим поведением и когда можно будет помириться, как вдруг Штолик вылетел из-под стола, пронёсся через комнату и скрылся за дверью. И почти тут же ладанка на груди у Сальникова обожгла его холодом.

Римма сидела в спальне на полу у стены в ночной рубашке, но была в сознании, хоть какое-то облегчение. Штолик вертелся тут же, при ней, тёрся неистово о её ноги, а не шипел яростно на пустоту в одном из углов. Кто бы не навестил Римму сегодняшним утром, задерживаться он — или она — не стали.

— Римчик, что? Кто?

Она не ответила, не могла пока. Да и не первоочередные это были вопросы.

— Ты упала?

Римма едва заметно качнула головой. Значит, сама села по стеночке. Хотя и это для беременной тот ещё трюк. Сальников прикинул, как бы её лучше поднять, но когда попытался обнять Римму за плечи и подхватить под колени, она тут же шепнула:

— Не смей...

— Почему?

— Я пол... тон... ны вешу. Не смей.

— Ну-у, — возмутился он, — это мои полтонны. Своя ноша не тянет.

Но его упрямая жена только головой мотнула. Поднять её с пола против воли было бы весьма затруднительно, так что он просто сдернул с кровати одеяло и сел рядом с Риммой на пол, укрыв их обоих. Всё было не так уж плохо: ни обморока, ни крови из носа, даже её руки, которые он взял в свои, оказались просто холодными, а не ледяными. Можно сказать, обошлось.

В последние полгода визиты духов и видения стали редки. Сальников старался не рассказывать жене о своей работе, чтобы не рвалась помочь в расследовании, и она даже особо не обижалась, понимая его резоны, но всё же причина наступившего затишья была, скорее всего, не в этом. Когда он весной спросил Нину-шаманку, можно ли как-то защитить Римму от потустороннего хотя бы на время беременности, она ответила: "У вас одного пока вряд ли получится. Но с той стороны есть, кому помочь..." Так что от самого болезненного их сейчас прикрывали, конечно же. Добрые штольмановские духи.

— Дурачина ты, простофиля... — произнесла Римма вполне отчётливо через несколько минут.

Сальников сильно удивился, поскольку никаких особых глупостей за собой в последнее время не знал.

— Чем обязан? — поинтересовался он.

Римма слабо усмехнулась.

— Это цитата. "Дурачина ты, простофиля! Не умел ты взять выкупа с рыбки..."

Он наконец-то узнал классику, но понятнее не стало.

— Да я и на рыбалке до сих пор не был, — ответил он. — Всё только собираюсь... Римчик, давай мы с тобой как-нибудь всё-таки на кровать переберёмся, а потом можешь загадывать мне загадки, сколько хочешь.

Но у Риммы было другое мнение по этому вопросу, поэтому она сползла ещё ниже, прислонившись к его плечу.

— Я тоже ничего не понимаю, — сказала она. — Бессмыслица какая-то. Я видела мальчика лет шести, наверное, который перед зеркалом красил губы помадой отвратительного розового цвета, потом накинул пёстрый платок, залез с ногами на стол и стал декламировать Пушкина. У него неплохо получалось, между прочим, — Она помолчала, переводя дух. — А потом пришла какая-то женщина и стала его страшно ругать.

— За что?

— Ей не понравилось, что он взял её вещи.

— Это всё?

— Да.

— Действительно, бессмыслица... Всё, встаём, моя хорошая.

Однако опыт показывал, что бессмысленных видений у Риммы не бывает, все они к чему-то и зачем-то, пусть и не всегда получалось сразу понять, к чему и зачем. Иногда они касались близких людей, но гораздо чаще уголовных дел, которые вели Сальников со Штольманом-старшим, эдакие призрачные свидетельские показания. К сожалению, Владимир Сергеевич далеко не сразу понял, куда приспособить эпизод с юным любителем декламации. Видимо, поэтому вскоре после завтрака к Римме пришло второе видение, спустя два часа — третье, а попытка вздремнуть после обеда обернулась четвёртым. Это снова были короткие фрагменты из жизни того же странноватого мальчишки, вот только складывающаяся из этих фрагментов картинка выглядела всё более пугающей.

... Эта дрянь опять не давала ему заниматься тем, чем ему хотелось, тем, что радовало. Громкая, уродливая ведьма. Он так её ненавидел, что даже не боялся. Так ненавидел, что часто не понимал, что она от него хотела, зачем орала. Кажется, в этот раз пристала из-за какой-то уборки. Пусть бы сама убирала, если ей надо. В угол? Да пожалуйста, лишь бы оставила в покое. Лишь бы замолчала. Ему было больно от её крика. При отце она так не орала, говорила ласково, поэтому отец думал, что она — сирена, а она была как... как Соловей-разбойник, все мамины комнатные растения погибли от её голоса. Что ей опять понадобилось? Не трогай, не смей! Это не испорченные вещи, это костюмы! Некоторые для него ещё мама делала! Убери свои руки от них, не смей, нет! Ах так, ну погоди же! Он метнулся на кухню, нашёл спички и ходящими ходуном руками поджог воротник её любимого пальто. Хорошо горело, ярко...

... Его тошнило от этого их Нового года, этих гостей, посторонних людей в доме. Этой девчонки, племянницы мачехи, такой же отвратительной и визгливой, как и её тётя. Он, конечно же, не стал с ней играть и не дал подкупить себя подарками. Кому они нужны, эти их подарки?! Этот их фальшивый Дед Мороз, нелепая Снегурочка? Разве так надо играть? Они не понимали, что надо не играть, а быть. Почему ему не позволили самому стать Дедом Морозом, ведь он же их просил? Что с того, что костюм был ему велик, мама всегда умела всё на него приспособить, и сам он тоже смог бы. А теперь он меньше всего хотел их видеть, есть этот гадкий трясущийся холодец, похожий на медузу. Он просто ушёл в свою комнату, в тишину. Зачем принесло эту девчонку? Что ей надо? Уйди, здесь всё только моё! Уйди, слышишь! Почему его никто и никогда не слышал, кроме мамы?! Но и она его в конце концов предала, просто взяла и умерла... Он больше не мог вынести чужого присутствия, а эта дура не понимала слов, так что... В мамином яшичке для шитья, который он давным-давно забрал себе, лежало маленькое шило. Что, страшно? Больно? Пошла вооон!..

... Эта роль в школьном спектакле была его, он уже знал её назубок и блистал на репетициях. Он всю душу вложил, продумал каждый жест, каждый шаг, это должно было стать его триумфом. Он не только сам выкладывался, он и другим показывал, как надо. И его даже слушали, потому что он был хорош, слушали все, кроме этой ничтожной белобрысой крысы! Тоже мне, главная героиня! Он с самого начала едва её терпел, но когда она стала возражать, а потом вообще смеятся, он не выдержал. Да, он схватил её за волосы, но... Ведь он даже был готов извиниться! Классная очень, очень пожалеет, что посмела отстранить его. Он не спал из-за неё всю ночь, пронёс в школу отцовский молоток, спрятался в раздевалке после уроков, дождался, пока все разошлись... Зинаида так носилась с этим своим кабинетом биологии, с этими портретами, самодельными пособиями, с новыми шкафами и безобразным скелетом. Только бы дверь оказалась открыта... Бить, бить, бить! Шумно, но он потерпит, он должен рассчитаться. Никто не смеет стоять между ним и его делом... А вот и сама классная, не ушла домой, и с ней ещё кто-то. Что смотрите, уроды?..

— Римчик, ты как? Нездоровится тебе?

— Ничего, всё уже прошло. Но ты не уходи пока, пожалуйста.

— Да я никуда и ни за что. Отдыхай, моя хорошая.

— Мне его жалко...

— Кого?

— Этого мальчика. Он ведь...

— Псих, скорее всего, и давно не мальчик.

— Ты догадался, кто это?

— Догадался в конце концов. Вот не зря ты меня сегодня "дурачиной" клеймила. Понадобилось четыре эпизода, чтобы до меня дошло, что к чему.

— Это по его делу ты ездил в Архангельск?

— Нет, в Архангельск я ездил, чтобы убедится, что Северная Двина по-прежнему впадает в Белое море. А это дело — старое, мы с зимы с ним маемся. Честно говоря, я меньше всего хотел, чтобы ты имела к нему хоть какое-то отношение, особенно сейчас, но твои духи, как всегда, забыли меня спросить.

— Ты расскажешь?

— А разве у меня есть выбор? Скоро Яков с Августой приедут, сядем ужинать и всё обсудим — и твои видения, и наше мерзкое дело. Нормальные такие семейные посиделки...

На академической даче имелся семилитровый латунный самовар с рифлёным узором в виде кленовых листьев на сияющих боках. Самовар был не электрический, а самый настоящий жаровой, с трубой и даже старым сапогом для раздувания. Щепу для растопки наколол Платон, Марта собрала шишки. Римма приготовила остро пахнущую летом заварку со смородиновым листом. Пить чай устроились на веранде в сумерках все вшестером.

Римма поглядывала на Сальникова со Штольманом-старшим весь вечер, но они договорились сначала нормально поужинать. Может, и зря, потому что напряжение и ожидание всё равно витали в воздухе.

— Ладно, поехали, — приступил к рассказу Сальников, когда откладывать стало некуда. — Началось это дело ещё зимой, первый эпизод был в конце января. В своём частном доме в Коломягах Ждановского района была убита пенсионерка Нина Роднина. Проживала она с дочерью и зятем; зять и нашёл тело, вернувшись с работы. Дверь стояла открытой, Роднина лежала в проходной комнате у дивана с пробитой головой, множественные удары нанесены тяжёлым тупым предметом, предположительно молотком. Внутри дома всё было перерыто, похищена крупная сумма денег, драгоценности убитой и её дочери, банка с юбилейными рублями, даже несколько бутылок дорогого алкоголя из бара.

— Володя, а ведь это похоже на... — сжала его руку Римма; он понял, кивнул.

— Да, мне там тоже сначала померещилось сходство с убийством твоей соседки, нашим первым совместным делом. Вот только Роднина совсем не была известной персоной, до выхода на пенсию она много лет работала в промтоварном магазине в Коломягах, сбережения у неё имелись, но основная часть добра была нажита уже дочерью и зятем, сотрудниками управления крупного монтажного треста. А ещё эксперты не обнаружили в доме отпечатков пальцев посторонних, только самой убитой и её домочадцев. Тогда подозрение, естественно, пало в первую очередь на зятя, но у него подтвердилось алиби на время убийства. При подомовом обходе одна из соседок показала, что примерно в это время видела незнакомую женщину, выходящую из дома Родниной. У них там в Коломягах такая своеобразная деревня в городе, все друг друга знают, так что соседка даже спросила у незнакомки, кто она такая, на что та резко ответила, что это её не касается. Стали выяснять, кто это мог быть, проверили, как положено, всех родственников и знакомых убитой, а также всех ранее судимых, пьющих, тунеядцев, дебоширов и прочих неблагонадёжных граждан обоих полов в Коломягах и поблизости, но с мёртвой точки дело так и не сдвинулось.

Месяц спустя случилось второе похожее преступление в частном секторе по Выборгскому шоссе. Зашедшая в перерыв домой на обед дочь обнаружила свою мать-пенсионерку Евдокию Можаеву с разбитой тяжёлым предметом головой. По счастью, та оказалась ещё жива, её госпитализировали в тяжёлом состоянии. В доме снова всё было перевёрнуто вверх дном, похищены ценные вещи и деньги. Опять не обнаружили чужих отпечатков пальцев, а когда эксперты пришли к выводу, что в обоих случаях применялось одно и то же орудие преступления, оба дела объединили, передали нам, и пришедшую в сознание Можаеву допрашивал уже я сам. Так вот, она показала, что в тот день к ней пришла женщина, как она выразилась, "высокая и модная", представилась, что из собеса. Можаева пригласила её в дом и... на этом её воспоминания оборвались. Теперь уже мы проверяли всех и вся, отработали за короткое время шестьсот человек, искали связь между обеими пенсионерками, но так и не нашли. Начальство гоняло Якова Платоновича в хвост и в гриву, потому что Олимпиада на носу, а у нас — серия, а он, естественно, гонял нас. Тем не менее, через три недели произошло ещё одно преступление, опять в Выборгском районе, на этот раз в Парголово, правда жертвой там стала не беспомощная пенсионерка, а молодая женщина.

Вера Зотова, тридцати семи лет, главный бухгалтер совхоза "Пригородный", вернулась с работы среди дня, поскольку забыла какие-то документы. Приехала она на такси и попросила таксиста подождать. Войдя в дом, она застала там странную женщину, рывшуюся в её вещах. Зотова сначала не столько испугалась, сколько возмутилась, и немедленно потребовала у той объяснений. Тогда преступница вытащила пистолет и направила его на хозяйку. Но Зотова — женщина не робкого десятка, в совхозе о ней, несмотря на хрупкое телосложение, говорят "бой-баба", поэтому она метнулась к входной двери и закричала, надеясь привлечь внимание соседей или таксиста. Впрочем, выскочить на улицу у неё не получилось. Её нагнали, повалили, прижали к полу, несколько раз ударили чем-то тяжёлым по голове — к счастью, не молотком, а, вероятней всего, тем самым пистолетом. Но она всё равно продолжила сопротивляться, даже укусила нападавшую за руку в перчатке, и тогда преступница в ярости несколько раз уколола Зотову каким-то острым предметом в щёку и шею. От боли та потеряла сознание.

Спас Зотову тот самый таксист. Её криков он не слышал, потому что сидел в закрытой машине — грелся и пререкался с диспетчершей таксопарка. Но когда через четверть часа пассажирка не вернулась, он рассердился, что его заставляют так долго ждать, и пошёл за Зотовой. Постучал в дверь, стал звать хозяйку, ему не открыли и не ответили, но за дверью он смог расслышать какие-то подозрительные звуки. Тогда он обошёл дом, обнаружил на заднем дворе труп отравленной цепной собаки, заглянул в окно и увидел разгром. После этого просто разбил его, залез внутрь и нашёл хозяйку в луже крови, но живую. Повезло, что у него была в машине рация, повезло, что очень быстро приехала скорая, повезло, что ранение в шею не было глубоким — женщину защитил воротник пальто. В общем, сплошное везение, в рубашке родилась гражданка Зотова...

— Таксист преступницу не видел? — спросила Римма.

— Нет, пока он обходил дом с одной стороны, она вылезла в окно с другой и ушла — в прямом смысле — огородами. Там потом нашли несколько следов женских сапог сорокового размера. В этот раз она тоже прихватила деньги, в том числе и те, что были у Зотовой в кошельке, золотые украшения, а также два десятка пятирублёвых талонов на такси, выданных Зотовой в совхозе... Так, дорогие мои, перед тем, как вы подвергнете меня перекрёстному допросу, хотелось бы ещё чашку чая выпить и чего-нибудь сладкого съесть. Хоть ломоть батона с вареньем или сгущёнкой, раз уж штрудель Августа в этот раз не привезла...

Он с весёлым укором покосился на мать Платона.

— Я привезла все ингредиенты для штруделя, — ответила та. — Марта с Риммой хотели рецепт, но одного рецепта недостаточно. Завтра я покажу им весь процесс.

— Но я могу не дотянуть до завтра, — скорчил жалостную мину Сальников.

— Ты просто ужасный сладкоежка, — вздохнула Римма. — Но, в конце концов, должен же у тебя быть хоть какой-то недостаток...

— Уже можно задавать вопросы? — спросила Мартуся четверть часа спустя.

Не считая самого Сальникова, она была единственной, кто так и не смог решить, хочет ли бутерброд с вареньем или сгущёнкой, и съел два.

— Можно, солнце, — отозвался он. — И мне можно задавать, и Якову Платоновичу, а то ведь он тоже в курсе дела, а я опять за двоих отдуваюсь.

— Во-первых, ты красноречивее, — парировал Штольман. — Во-вторых, сыщик при медиуме у нас именно ты, а я так, третье колесо от велосипеда...

Владимир Сергеевич с удивлением воззрился на друга. Такое из его уст звучало странно даже в качестве шутки, потому что почти всему стоящему, что Сальников знал и умел в профессии, он у Якова как раз и научился. Он повернулся к Римме, которая тоже смотрела на Якова в некоторой растерянности, и сказал:

— Ри-им, ты что за травки в чай подмешала? А то я что-то не припомню за двадцать пять лет знакомства у Якова Платоновича такого приступа скромности... или кокетства?

Яков выразительно изогнул бровь, а Августа сказала:

— Это ничего. Пройдёт...

Вот тут Штольман рассмеялся, а потом вдруг поцеловал жене руку.

— Тогда я начну? — Мартуся дождалась поощрительного кивка Сальникова и продолжила: — С этими женщинами, которые выжили, всё в порядке?

— Да, обошлось, — подтвердил Сальников. — А у Зотовой ещё и, судя по всему, амуры с этим таксистом, который её спас, они последний раз вместе в управление приезжали. Так что всё, как ты любишь...

Марта улыбнулась облегчённо и радостно и кивнула Платону:

— Теперь ты.

— Да я бы начал, как обычно, с наших обязательных вопросов "Что лишнее?" и "Чего не хватает?", — сказал задумчиво Платон, — вот только не решил пока, задавать ли их сначала к рассказу дяди Володи или к уголовному делу...

— А по-твоему, это не одно и то же? — удивился Сальников.

— Не совсем. В вашем рассказе, к примеру, лишними выглядят некоторые упомянутые вами детали. Они как развешанные на сцене ружья, которые пока так и не выстрелили.

— Это какие же?

— Дорогой алкоголь из первого эпизода...

— ... и талоны на такси из третьего, — добавила довольная Мартуся.

— Ничего от вас не скроешь, — усмехнулся Сальников.

— А чего не хватает? — спросила Римма.

— Как раз той части истории, в которой играют роль спиртное с талонами, — объяснил Платон. — Да и потом, нападение на Зотову случилось в марте, с тех пор прошло четыре месяца, за это время следствие не могло не продвинуться дальше, тем более что зацепок хватало.

— Да продвинулись мы, продвинулись, — проворчал Сальников. — Начальство даже считает, что мы убийцу поймали, вот только тут оно ошибается.

— Так вы уже поймали эту женщину? — растерялась Римма.

— Нет, Римчик, мы как раз поймали мужчину.

— Володья, — сказала Августа строго, — хватит интересничать. Я не могу представить, что вместо женщины вы поймали мужчину и удовлетворили этим начальство.

— А между тем, всё так и есть, душа моя, — протянул Яков, прищурившись. — Мы поймали мужчину, а начальство постановило считать его убийцей.

— Лучше хоть какой-нибудь убийца накануне Олимпиады, чем никакого? — уточнил Платон зло; Яков согласно кивнул.

— Яков Платонович, дядя Володя, — попросила Мартуся почти жалобно, — давайте, пожалуйста, по порядку. Кого вы поймали и как?

— Так по этим же зацепкам, о которых я упомянул, — ответил Сальников. — На талонах на такси всегда есть штемпель предприятия, которое их выдало, а реализовать их можно только через таксомоторный парк. Так что мы посадили в каждый из пяти ленинградских таксопарков по человеку, и в мае прибежал на ловца зверь: некий Александр Митяев сдал двадцать три талона с печатями парголовского совхоза "Пригородный". Ну, мы его и взяли аккуратно: он на вызов приехал, а к нему в машину в качестве пассажиров сели четыре оперативника. Привезли его в управление, а он в отказ ушёл: мол, ни слухом, ни духом ни о каких убийствах и нападениях. Утверждал, что у него в машине какой-то мужик, которого он подвозил без счётчика, забыл портфель, вот в нём эти самые талоны и были, а ещё две бутылки дефицитной выпивки — армянский коньяк "Наири" и Русский бальзам "Три богатыря".

— Бутылки те самые, с первого убийства? — спросила напряжённо Римма.

— Именно. Митяев клялся, что при виде этих бутылок его просто бес попутал, потому что он сроду такого не пил, и он не стал ничего сдавать в бюро находок, а оставил себе. Керамическую бутылку из-под Русского бальзама мы нашли у него при обыске, нашли и портфель, а на его подкладке следы крови двух разных групп, совпадающих с группами Родниной и Можаевой. Ещё за подкладку портфеля зацепилась золотая серёжка, принадлежащая дочери Родниной.

— То есть в портфеле были доказательства причастности его владельца ко всем трём эпизодам? — уточнил Платон.

— Вот именно. Прямо бери и сразу иди в суд. А тут ещё оказалось, что сам Митяев — тот ещё фрукт: и прежде судимый за кражу и хулиганку, и пьющий, так что большой вопрос, как такой тип вообще смог в таксопарк устроиться. И алиби у него было только на время убийства Родниной, да и то не слишком надёжное.

— Но при чём же здесь Митяев, если там женщина была?! — воскликнула Мартуся. — Во всех трёх случаях... Не могли же все, кто её видел, ошибиться?

— Там была странная женщина, — протянул Платон. — Высокого роста, с большим размером ноги, очень сильная физически, вооружённая до зубов...

— Вот-вот, — согласился Сальников. — А ещё, по словам Зотовой, напавшая на неё незнакомка была хорошо одета, но очень сильно накрашена. Зотова даже сравнила её с Марфушенькой-душенькой из фильма "Морозко". Я говорю: "Что, такая же вульгарная?" — А она мне: "Нет, такая же красивая". Ну, красоту, конечно, каждый по-своему воспринимает, но Можаева и Попова — это свидетельница, видевшая убийцу у дома Родниной — подтвердили, что косметики на лице у нашей фигурантки действительно было многовато.

— А что с волосами? — спросила Римма.

— С волосами тоже интересно. Если в феврале при визите к Можаевой волосы у "дамы из собеса" выступали из-под шапки всего на несколько сантиметров, то в марте в квартире Зотовой они уже были ниже плеч.

— Володья, под шапкой она могла собрать волосы в пучок, — сказала Августа. — Но даже если на ней был парик, то это ничего не значит: парики не так давно вышли из моды и зимой их иногда надевают просто для тепла.

— Так я и не утверждаю, что парик сам по себе что-то значит, но всё вместе наводит на некоторые размышления. Хотя не буду делать вид, что я логически дошёл до мысли о маскараде. Всё, можно сказать, случайно получилось. Зотову же прооперировали, и она три недели не могла говорить, а когда смогла, то Яков Платонович решил кроме всего прочего составить ещё один фоторобот при помощи трёх свидетельниц, видевших преступницу. Решил, составил и сунул его мне в руки, когда мы с ним в тот день случайно столкнулись в коридоре управления. Я глянул бегло и спрашиваю: "Что за мужик?" Ну, Яков и зацепился. Интересная, мол, версия, проверяй.

А как проверять? Я к свидетельницам пристал очередной раз. Можаева и Попова даже возмутились: как я мог подумать, что они женщину от мужчины не отличат? Женщина как женщина, а что косметикой злоупотребляет, так каждый украшает себя, как может. Голос у неё был хоть и низковатый, хриплый, но мелодичный. А Зотова голоса-то почти не слышала, но задумалась и в конце концов сказала: "А чёрт его знает, может, и мужик..." Хватала и на пол швыряла она её точно как мужик. В общем, Яков Платонович начальству, которое чуть не каждый день требовало отчёта о ходе следствия, и эту нашу версию доложил, начальство сначала поморщилось, но, когда мы взяли Минаева, как раз за неё и ухватилось.

— Но сами вы не верили и не верите, что преступник — Минаев?

— Не верим. Мы его подноготную изучили вдоль и поперёк — никак он на эту роль не тянет. Мелкий он — не по росту, по натуре — суетливый, нервный. Воровал раньше не по-крупному, а больше на шухере стоял, хулиганил по пьяни, косметики женской наверняка с роду в руках не держал, а украшал себя разве что фингалом под глазом. Размер ноги у него больше, но это ладно, на дело можно и тесную обувь надеть. Кроме того, мы не нашли никаких признаков того, что он в последнее время разбогател, и не обнаружили ни украденных ценностей, кроме уже упомянутых, ни пистолета, хотя всё у него перерыли и всё его окружение проверили. А ещё ни одна из свидетельниц его не опознала — ни в лицо, ни по голосу. Зотова, которой мы даже очную ставку с ним устроили, его очень долго и внимательно рассматривала, прямо обнюхивала, так что он даже истерить начал, чтобы мы эту сумасшедшую от него убрали. В конце концов она сказала, что если на неё и напал мужик, то точно не этот, у этого кишка тонка, и тут мы с ней полностью согласны.

— А мачеха... у него была? — тихо спросила Римма.

— Не было мачехи, — ответил ей Яков вместо Сальникова. — Простая полная семья, отец в семидесятом году умер, мать — в семьдесят четвёртом. Человек из твоих видений похож на нашего преступника, но не похож на Минаева. Во-первых, он лицедей или, по крайней мере, считает себя таковым, а значит, такой сложный маскарад вполне в его духе. В то же время в гардеробе Минаева мы нашли две пары брюк и три рубашки на все случаи жизни, и это не от бедности, а от полного пренебрежения собственным внешним видом. Во-вторых, описанный тобой персонаж после учинённого в школе разгрома должен был угодить в спецшколу, а то и в колонию для несовершеннолетних, если, к примеру, молотком ещё и на учительницу замахнулся, но ничего подобного в биографии Минаева нет, он покатился по наклонной плоскости уже после армии.

— А в колонии он бы себя в самодеятельности проявил, — фыркнул Сальников. — Там оценили бы.

— Вполне вероятно, — кивнул Штольман. — Любители искусства там не переводятся. А ещё он — вспыльчивый, агрессивный и злопамятный одиночка, в то время как Минаев по всем характеристикам труслив, ленив, инертен и всю жизнь у кого-то на подхвате. А ещё оружие...

— Да, оружие, — эхом откликнулась Римма. — Чем он ранил Зотову? Шилом?

— По мнению экспертов, цыганской иглой или шилом. Я после шила и молотка и понял окончательно, из какой степи твои видения, — ответил Сальников.

— В общем, есть все основания полагать, — продолжил Штольман, — что человек из твоих видений — наш убийца, и это не Минаев. Я тебе сейчас его фоторобот принесу и фотографию Минаева. Взглянешь?

— Яков, но я же... смотрела изнутри, — сказала Римма медленно.

— Я помню. Но ведь в первом видении мальчик красил губы перед зеркалом?

— Да. Ты прав, я должна посмотреть.

— Яков Платонович, ты привёз с собой дело на дачу? — развеселился Сальников.

Штольман только плечами пожал, а потом встал и ушёл с веранды в комнату.

— Неисправим, — сказала Августа, и в голосе её кроме грусти прозвучала ещё и гордость.

Яков вернулся минуты через три, подошёл к Римме и протянул ей фото и листок бумаги с фотороботом. Она рассматривала и то, и другое долго и внимательно, потом вздохнула.

— Минаев вообще ничем не похож. А фоторобот... мне кажется, что-то есть, но я ни в чём не уверена.

— А можно мне посмотреть? — вдруг спросила Мартуся.

— Если хочешь... — отозвался Штольман.

Снимок Марта разглядывала совсем недолго, а с фототороботом в руках вдруг застыла, изумлённо ахнула, потом отбежала ближе к свету и уже оттуда позвала:

— Тоша-а...

Прозвучало это так, что уже и так насторожившийся Платон оказался рядом с ней почти мгновенно.

— Ты права, это он, — сказал он несколько секунд спустя. — Пап, дядя Володя, мы с Мартой сегодня утром видели этого или очень похожего человека, когда ездили в Зеленогорск к лесничему по поводу лося.

... Тот, кто в последнее время стал называть себя Родионом, не ложился, знал, что не заснёт. Всё думал об этой рыжей девчонке, что приезжала утром со своим хахалем. Что-то в ней ему показалось настоящим. Как будто не играла, а была вот такой: смешной, весёлой, не стесняющейся своих веснушек, по уши влюблённой в этого носатого. А даже если она играла, то вела роль хорошо, ему нечасто такое встречалось.

Он сразу увидел, что в ней что-то есть, хотя обычно в них ничего, кроме более или менее смазливых оболочек, гнили и лишнего шума, не было. Обычно они ни на что не годились, кроме одного. А эта... чем-то она его зацепила, так что стало интересно понять, что там под оболочкой и какие ещё она умеет играть роли. Родион даже в дом их пригласил, хотя поначалу собирался просто выставить. Пока носатый сидел и писал заявление по поводу лося, а девчонка любовалась его носом, он сам смог спокойно её рассмотреть. Он был даже готов поговорить с ней, если бы никто не мешался, ведь и её голос почему-то не вызывал раздражения. Ну ничего, теперь он знал их адрес, а значит, ещё представится возможность.

Но сначала надо было решить с отцом. Родион запер его в подвале, чтобы отсрочить решение, но долго так продолжаться не могло. Он не ожидал ничего подобного, отец всегда казался простым и понятным, не способным на игру, а вчера удивил. Когда он вернулся после спектакля, тот сидел в его комнате со своей двустволкой. Всё вокруг было перерыто, на стол выложены пачки денег и драгоценности, по праву принадлежавшие Родиону. Но про них старый хрыч ничего не спросил, он просто велел собирать вещи и убираться, тогда он даст ему два дня, чтобы скрыться, и только потом пойдёт в милицию. В конце он ещё добавил: "А ведь Лена меня много раз предупреждала, что ты неисправим", и при упоминании ненавистного имени мачехи Родион не выдержал и сделал глупость — вытащил из кармана штормовки и зачем-то направил на отца пистолет. Тот нисколько не испугался, только губы скривил презрительно и зло. "Смотрю, совсем ты заигрался. Видел я уже эту твою пугалку, оттого и заподозрил неладное. Крышу у тебя окончательно сорвало, как Раскольникова сыграл. Решил, что стал Раскольниковым и право имеешь? Только, как хорошо ты не играй, муляж пистолетом не станет, им только женщину какую-нибудь напугать можно, а не фронтовика. Убирайся с глаз моих, может, хватит ума на дно залечь, чтобы не нашли. Скажу в милиции, что дал тебе уйти, пусть за недонесение или соучастие сажают. Виноват я, упустил тебя. Думал, когда взяли тебя в Народный театр, что выправишься окончательно, раз мечта твоя сбылась. Да куда там, горбатого могила исправит..."

От этой речи Родиона чуть не стошнило, но гнев отхлынул и решение пришло само собой. Он швырнул пистолет на пол, оттолкнул его ногой и спросил, глядя на отца исподлобья: "Я денег возьму на первое время?" Помедлив, тот кивнул. Осталось только преодолеть расстояние до стола, сделать вид, что сгребает со скатерти деньги, а потом неожиданно ударить старого козла шилом в лицо, в ухо, отобрать ружьё, когда тот залился кровью, и двинуть прикладом по голове. Потом он оттащил обмякшее тело в подвал и всё очень тщательно убрал наверху, чтобы успокоиться.

Отец в подвале был пока жив, позже он даже смог сам перевязать себе голову рубашкой. Проще всего Родиону было бы поджечь дом и уйти, но тогда его наверняка заподозрят. А он не должен попасть под подозрение, иначе не получится сохранить самое главное — театр и роли. Он слишком долго этого добивался, чтобы позволить безмозглому старику всё испортить. Он что-нибудь обязательно придумает, просто ему нужно немного времени.

— Лесник, ты дома?! — вдруг заорал кто-то у калитки. — Выходи, лесник, ты нам нужен! Мы там... лося задавили.

Тот, кто орал и барабанил, был, кажется, пьян в дым. Да что же они никак не оставят его в покое с этим лосем! Тут запоздало проснулся и стал рваться с цепи Барбос. Нового пса отец взял недавно и тот был на редкость бестолковым.

— Лесник, ты там? Выходи-и!

Калитку потрясли, а потом на неё взгромоздился какой-то мужик, повисел враскоряку, но всё-таки перебрался и практически свалился во двор, вызвав у Барбоса приступ то ли яростного, то ли радостного лая. Шум уже начинал бесить Родиона, он огляделся в поисках отцовской винтовки, но вспомнил, что разрядил её, когда наводил порядок, и просто стиснул в кармане шило. Тем временем мужик протопал через двор и грохнул кулаком уже во входную дверь.

— Лесник, ты глухой, что ли? Кто-кто в теремочке живёт?!

Это прозвучало очень пьяно, глупо и громко. Придётся выйти и как-то сплавить этого придурка, пока соседи не надумали вызвать милицию, а то уже в нескольких дворах вдоль улицы подали голос собаки.

Родион распахнул дверь как можно резче, рассчитывая приложить этого урода в лоб, но тот как-то увернулся, качнулся назад, но устоял, и тут же обрадовался, заулыбался дурашливо, да ещё и руки расставил, будто собираясь его обнять. Вблизи ночной гость оказался немолодым и невысоким, но крепким мужчиной, то ли белобрысым, то ли седоватым, при свете из окна этого было не разглядеть.

— Ну, наконец-то! Ты же лесник?

— Что надо?

— Да говорю же, лося мы задавили. Посидели на даче с шашлыками, выпили, а потом двинули купаться на Щучье озеро... — Он еле выговорил "Щучье озеро", так язык заплетался. — И на обратном пути не доезжая кладбища сбили лося. Я хотел в милицию, а Яков говорит, к тебе надо. А Яков, он обычно лучше знает. Поехали с нами, засвидете... тель... тетель...

С последним словом пьяный не справился, махнул рукой, да так сильно, что потерял равновесие, стал падать вперёд и вдруг оказался совсем близко. Сильные, прямо железные пальцы впились в запястье правой руки, которая уже секундой позже оказалась вывернутой назад под немыслимым углом. Родион рухнул на колени, потому что не оставалось никакого другого выхода.

— Вот и молодец, — сказал ночной гость за спиной тихо и трезво, придерживая его второй рукой за волосы. — Теперь аккуратно и медленно заводишь левую руку за спину к правой, про пистолет, молоток, шило — и что там у тебя ещё? — даже не думаешь. И только попробуй дёрнуться, получишь пулю в голову, в тебя ребята сейчас из четырёх стволов целятся...

Римма вынырнула на поверхность с его последней мыслью: "Молодец Раскольников, что старуху убил. Жаль, что попался!" ⁽¹⁾ Вокруг неё уже суетились близкие, да и Ада испуганно колотила в бок, в одно и то же место.

— Риммочка, ну... Августа Генриховна, она просыпается!

— Римма, наконец-то! — Акцент у Августы был слышен как никогда. — Зачем ты это сделала? Тебе нельзя, ты можешь навредить ребёнку.

— Ни...чего...

— Молчи, пожалуйста, молчи. Вот глюкоза, возьмёшь?

Римма покорно поймала губами таблетку, единственное лекарство, когда Володи не было рядом. Он сейчас был там и с ним ничего не случилось. Они с Яковом переиграли этого ненормального на его же поле. И человек в подвале, отец убийцы, за которого так упорно просила его покойная жена, теперь тоже останется жив.

— Всё хорошо, — прошептала она и попыталась улыбнуться.

1) Последняя реплика из спектакля "Преступление и наказание" режиссёра Юрия Любимова, поставленного в Театре на Таганке в 1979 году.

Вернуться к тексту

На дачу Штольман с Сальниковым вернулись около трёх часов ночи. Света в окнах не было, но когда загнали машину на участок, с веранды им навстречу спустилась Августа. Поверх сарафана она надела собственный свитер Штольмана, вид был редкий, дачная жизнь и на Асю оказывала своё влияние. Едва справившись о Римме, Володя прошёл в дом, оставив Штольмана наедине с женой.

— Замёрзла? — спросил Яков Платонович, потому что спрашивать, зачем Ася его дожидалась, не имело никакого смысла.

Впрочем, заданный вопрос тоже был лишним. Надо было сразу обнять.

— Всё в порядке?

— В полном. Мы его арестовали.

— Я знаю. Римма видела Володин "бенефис".

— Даже так?

— Да. Дух пришёл часа через полтора после того, как вы уехали, и она сказала: "Покажи мне!" Она очень упрямая.

— С сильными женщинами это бывает, — усмехнулся Штольман.

— Я знаю, — Августа потёрлась щекой о его плечо и отстранилась. — После видения Римма очень устала, но успокоилась и почти сразу пошла спать. Её дар усиливается?

— Она просто всё лучше с ним справляется, Асенька. Точнее, они с Володей справляются, вместе. Всё, как и должно быть.

— Яков, почему ты вчера сказал про "третье колесо от велосипеда"? Они удивились, и я тоже.

— Потому что Володя слишком привык работать со мной в паре. А он моложе меня на шесть лет, так что меня уйдут на пенсию раньше.

— Ты опять сцепился с начальством из-за этой истории?

— Я не люблю, когда меня настойчиво убеждают передать в суд незаконченное дело, тем более, если подозреваемый невиновен, а в случае осуждения ему грозит высшая мера.

— Но ведь теперь всё разрешилось?

— Возможно, в этот раз. Но то, что мы опять оказались правы, отнюдь не добавит начальству любви к нам. Володя прекрасно может обходиться без меня, свой сегодняшний, как ты выразилась, "бенефис" он сам придумал и провёл как по нотам. Он всегда был хорош, но с Риммой у него как будто открылось второе дыхание.

— Мне кажется, — сказала задумчиво Ася и провела кончиками пальцев по его щеке, — что они не дадут тебе самоустраниться — ни сейчас, ни позже. С Римминым даром вы с Володей всегда будете при деле, и я этому рада. Теперь я буду меньше страшиться твоего пресловутого выхода на пенсию.

— Душа моя, ты научилась ценить присутствие мистики в нашей жизни? — поднял бровь Штольман.

— Я, наверное, научилась другому...

Августа не уточнила, но Яков понял и так. Всё более тёплые отношения жены с Риммой и Мартой радовали его чрезвычайно, ещё два года назад он на такое не только не рассчитывал, но и не надеялся. Однако с тех пор всё изменилось.

— Ты даже не спросишь, чей дух являлся Римме?

— И чей же?

— Мачехи вашего "артиста". Что с его отцом?

— Увезли в больницу. Он потерял довольно много крови. Состояние не критическое, но раньше понедельника нам его не допросить.

— А... этот?

— Косит под сумасшедшего, разговаривает репликами из "Преступления и наказания".

— Его могут признать невменяемым?

— Не знаю, посмотрим. Думаю, психологической экспертизы не избежать.

— Ты завтра сорвёшься в город?

— Завтра в доме убийцы в Зеленогорске продолжат работу эксперты из управления. Мы с Володей подъедем туда на пару часов, чтобы ещё раз всё осмотреть при свете дня. Но в Ленинград мы с тобой вернёмся в понедельник утром, как и планировали, если, конечно, ты не решишь остаться с Риммой и детьми.

— Римме нужна не я, а Володя. Я нужна тебе.

— Конечно. Всегда. Пойдём в дом, душа моя.

Когда Штольман, умывшись, вернулся в спальню, Ася стояла в темноте у окна.

— Что там? — поинтересовался он, обняв жену за плечи.

— Платон, — ответила она неожиданно. — Вот скажи мне, куда он? К Марте в окно?

— Скорее, под окно. Мы все в доме, а наш сын, конечно, очень влюблён, но по натуре не слишком большой авантюрист.

— Ты уверен?

— В чём или в ком, Асенька? — Он развернул жену к себе. — И нужно ли мне в данном случае быть уверенным в чём-то кроме того, что дети очень друг друга любят и я хочу внуков?

— Я тоже хочу, — вздохнула Августа и обхватила его за шею. — Причём как можно скорее, потому что потом они уедут в этот их Саяногорск⁽¹⁾.

Штольман опять подумал о том, как сильно всё изменилось. Раньше Ася больше страшилась его работы, чем возможного выхода на пенсию. Раньше они почти не говорили об убийствах и расследованиях. Ещё два года назад она была категорически против Марты, не верила в семейную мистику, не нуждалась ни в ком, кроме него самого и Платона, а мысль, что у сына может быть своя жизнь вдали от них, повергала её в панику. А потом в семью странным окольным путём вернулся дар, и это оказалось для них куда большим благом, чем можно было себе представить.

1) По окончании аспирантуры Платон планирует уехать на строительство Саяно-Шушенской ГЭС

Вернуться к тексту

Мартуся не могла заснуть, как ни старалась. Сначала она дважды тихонько навестила Риммочку, чтобы убедиться, что та спокойно и крепко спит. Потом немного подумала о Платоне, долго было нельзя, потому что иначе мысли могли распоясаться вконец. После этого вспомнила про этого лесника, странного человека с тяжёлым испытывающим взглядом. Как понять, действительно ли ей было настолько не по себе рядом с ним, или теперь просто так кажется, потому что он оказался убийцей? Затем она начала беспокоиться за дядю Володю с Яковом Платоновичем. Наверное, зря, ведь Риммочка видела, что с ними всё в порядке, но как-то уж слишком долго их не было. Когда, наконец, подъехала машина, она приоткрыла окно и услышала голоса обоих мужчин и Августы Генриховны во дворе. Выглянула в коридор, услышав дяди Володины шаги, он её, конечно, заметил, улыбнулся и сделал большие глаза. Через некоторое время под дверью требовательно муркнул Штолик и пришлось его впустить. Кот устроился у неё в ногах и удовлетворённо затарахтел, но заснуть не помогло даже это. И конечно, она опять думала о Платоне, о ком же ещё. Да, завтра она опять будет глупо краснеть, не сразу осмелится поднять на него глаза и он обо всём догадается, ну и пусть! Она больше не могла сдерживаться, не могла не мечтать, потому что этим летом он стал её в каком-то совершенно новом смысле, и от осознания этого она забывала дышать и сердце колотилось не только в груди, но как будто бы сразу во всём теле.

Вот и сейчас оно билось и грохотало так, что Мартуся не сразу расслышала негромкий стук в окно. Подумала, что показалось. Но когда стук повторился — их стук! — три коротких, три длинных, три коротких, она рванулась так, что чуть с кровати не свалилась. Подлетела к окну, отдернула занавеску и, увидев его, почему-то едва смогла справиться со слезами. Глупость ужасная, но... Шпингалет заел, конечно же, а может, и не заёл, а просто надо было дёргать менее лихорадочно, но она не могла, никак не могла больше терпеть.

В распахнутое окно хлынули потоком звуки и запахи летней ночи, пролилась приятная прохлада, чуть остужая пылающие щёки.

— Тошенька, ты что?

— Я тебя напугал?

— Нет, конечно. Я просто...

Слов не было. Платон улыбнулся понимающе.

— Вот и я тоже. Пойдём гулять? А то как там лось без нас?

Она рассмеялась, потом зажала рот рукой, чтобы не заплакать. Встала коленками на подоконник.

— Марта-а...

— Что?

— Может быть, ты всё-таки наденешь что-нибудь ещё?

Ох, мамочки!.. Ненормальная, как она умудрилась забыть, что на ней только сшитая Риммочкой летняя пижамка, белая в лимонных дольках?

Она прикрыла окно, задвинула занавеску и заметалась по комнате под насмешливым взглядом Штолика. Кажется, так быстро она ещё ни разу в жизни не переодевалась.

Когда она снова оказалась на подоконнике, Платон шагнул ближе, к её коленям. Он был сейчас ниже её, раньше ей всегда приходилось тянуться за поцелуем, а тут — наступил его черёд. Она не помнила, как спорхнула к нему, не понимала, как он её держит, просто летела куда-то в его руках, совершенно счастливая.

— Марта-а...

— Что?

— Я люблю тебя.

Проснувшись часов в семь утра, Римма в первую очередь убедилась, что Володя рядом, а потом попыталась выбраться из постели, не потревожив его, но для этого она оказалась слишком неуклюжей. Муж поймал её за руку, не открывая глаз, и спросил:

— Куда?

— Да всё, как обычно, Володечка, — шепнула она.

В доме было тихо, все ещё спали. Римма прошла по комнатам, слушая скрип половиц, как музыку. На следующий после видений день, когда проходили усталость и недомогание, она всегда чувствовала себя особенно живой и счастливой. В дверях Мартусиной спальни вылизывался Штолик, рядом с ним стояло блюдечко с недоеденной сметаной. Дверь веранды оказалась открытой, кто-то уже успел выпустить собак. Но Цезарь неожиданно попался ей в большой комнате, где они вчера ужинали все вместе. Римма застыла от изумления, потому что в зубах у Платонова красавца-пса была мышь.

— И ты, Брут? — спросила она. — Что это на вас всех нашло?

Цезарь посмотрел на неё, наклонив голову на бок, а потом потрусил себе дальше, во двор. Виноватым он совершенно не выглядел. Римма покачала головой в недоумении, а потом решила вернуться к своему сыщику. В конце концов, разгадывать загадки — его профессия.

В спальне она открыла окно, а потом нырнула назад в постель, в обволакивающее родное тепло.

— Где ты ходила так долго? — проворчал Володя, пристраивая её ладонь себе под щёку, а свою — ей на живот. — Кота кормила?

— Это кто-то успел сделать до меня, — ответила она. — Кто-то, кто недавно вставал...

— ... или ложился, — усмехнулся Володя. — Наша молодежь сегодня гуляла до утра.

— Да? — не удивилась Римма. — Совсем от рук отбились... А ты знаешь, что Цезарь тоже ловит мышей? — спросила она мужа.

— Не-а, он их не ловит, он их за Штоликом прибирает.

— Серьёзно?

— Ага. Я его вчера ночью за этим пронаблюдал. Гениальный пёс: и нам нервы бережёт, и коту заодно...

— Страна чудес, — вздохнула Римма.

— Кстати, о чудесах, — сказал Володя и открыл глаза. — Признавайся, ты вчера за мной подглядывала?

— Кто тебе рассказал?

— Никто, я сам почувствовал тебя в какой-то момент. Злости у меня не хватает на этих духов!

— Володя, я сама об этом попросила. Просто волновалась очень...

От возмущения Володя сел.

— Ри-им, это вообще не дело. Мало ты насмотрелась вчера за день? Причём не только ты, Ада тоже! Думаешь, ей это нужно? Полезно?! А если б этот псих вчера сопротивление оказал и мы его пристрелили, пока ты им была?⁽¹⁾ Ты что?!

Римма сжалась от этой внезапной вспышки, от болезненной справедливости его слов и ещё от ужасной мысли: если Володя вчера неожиданно почувствовал её присутствие, то не могло ли это ему помешать, отвлечь в самый ответственный момент?

— Прости... — с трудом проговорила она, вцепившись в его руку. — Прости, пожалуйста. Я больше не буду.

— Свежо предание, — фыркнул он, заметно остывая, и добавил после паузы: — Ладно, и ты извини. Мои вопли вам с Адой тоже не на пользу... Ри-им, до родов хотя бы не зови никого, а? — Он опять замолчал, задумался, а потом посмотрел на неё почти с ужасом. — Это я тебе, получается, вчера руки выкручивал?

Она немедленно подалась к нему, прижалась щекой к плечу.

— Володечка, я же учусь отстраняться. Это пока сложно, но всё равно уже не так, как раньше, — сказала она проникновенно. — А ты... был прекрасен. Ты его совершенно переиграл, он ни о чём не догадывался до самой последней секунды. Я постараюсь больше никогда не лезть тебе под руку во время задержания, но... я рада, что я это увидела.

Какое-то время они молчали, согревая и успокаивая друг друга.

— Володя, а как ты смог почувствовать моё присутствие, если ладанка осталась у меня? — спросила Римма, в доказательство извлекая из-под ночной рубашки медальон.

Довольно крупный, с фалангу большого пальца, серебяный прямоугольник ритмично закачался на цепочке. С одной стороны была выгравирована голубка, с другой — якорь. Они получили его в подарок и носили на теле поочередно уже полтора года. Это помогало чувствовать друг друга на расстоянии. Володя поймал его и сжал в кулаке.

— Не знаю, моя хорошая. Я тогда Нину так понял, что общая, связующая вещь вроде этой нам для начала нужна, как ходунки или костылик, пока сами ходить не научимся. Так что, может, мы её перерастаем потихоньку. А может, всё дело в том, что теперь есть кто-то, кто связывает нас гораздо крепче любой серебряной штуковины... — Он благоговейно погладил Римму по животу. — Всем талисманам талисман.

Римма сглотнула. Это был один из тех моментов, когда от остроты чувства она совершенно не находила слов. Просто медленно сняла с себя ладанку, застегнула её на Володиной шее, накрыла ладонью стремительно теплеющий прямоугольник на его груди, поцеловала в плечо — жарко, горячее, чем было разумно в их положении. Попросила:

— Обними меня, пожалуйста, как следует...

Он улыбнулся так, как улыбался только ей: шало, ярко, молодо.

— Ну, поворачивайся тогда, лапушка. Как следует-то теперь только со спины получается.

Полчаса спустя, когда она совершенно растаяла в кольце его рук, знающих о её теле всё, он вдруг шепнул ей на ухо:

— У меня ещё есть, чем тебя порадовать. Мне тут Яков от щедрот, можно сказать, целых три отгула выделил. Ну, не так чтобы совсем гулять, но всё здесь, на месте: в Зеленогорске соседей нашего лицедея опросить, в больнице в Сестрорецке с его отцом побеседовать, когда можно будет, ещё пару-тройку отчётов написать, которые я Штольману задолжал...

От радости с неё слетела вся истома.

— Я тебе помогу!

— Отчёты писать?

— Отчёты тоже, здесь есть печатная машинка, а я печатаю точно быстрее тебя. Но ты и в Зеленогорск можешь меня с собой взять, "доверие свидетелей завоёвывать", как раньше.

— Ри-им, ты неисправима, — Она не была совсем уверена, сердится он или смеётся. — Те свидетели, к которым я тебя брал, были твоими знакомыми... Хотя, знаешь, я даже соглашусь, если ты пообещаешь мне после этого больше не рваться в город и остаться на даче до самого четвертьфинала 27 июля⁽²⁾. То есть к врачу я тебя свожу, конечно, но в остальном... Идёт?

— Ты хитрый, — протянула она, пытаясь понять, в чём подвох и есть ли он вообще.

— Я любящий и заботливый муж, — отпарировал Володя, и Римме совершенно нечего было на это возразить.

1) В момент видения Римма чувствует себя тем человеком, глазами которого видит. Она пытается научиться хоть немного отстраняться, но это пока сложно.

Вернуться к тексту

2) Речь идёт о четвертьфинале олимпийского турнира по футболу 27 июля 1980 года в Ленинграде на стадионе им. Кирова. На этот матч у Штольманов и Сальниковых есть билеты ещё с "Прогулки".

Вернуться к тексту

Футбол Мартусе понравился, она быстро заразилась всеобщим радостным азартом, в отличие от Августы Генриховны, которая больше наблюдала за мужчинами, чем за происходящим на поле. Вокруг все болели за сборную Чехословакии, которая лучше сыграла в отборочных матчах. Но Мартуся отборочные не смотрела, поэтому ей было в общем-то всё равно, за кого болеть. Когда на последней минуте второго тайма чехи забили третий гол, ей даже стало жалко кубинцев, и ликовать, глядя на плачущих кубинских болельщиков, не получалось⁽¹⁾.

Потом они всей компанией шли по улицам в шумной празднично одетой толпе, как будто в демонстрации участвовали, вот только было это людское море непривычно плотным, взбудораженным, многоголосым и многоязычным, что казалось странным и неуютным. Мартуся даже взяла Платона не под руку, а за руку, как будто боялась потеряться. Стало ясно, что Риммочка была права, когда три дня назад окончательно отказалась идти с ними на футбол. Дядя Володя, конечно, поуговаривал её для порядка, но потом, судя по всему, вздохнул с облегчением, и Мартуся только сейчас поняла почему.

Накануне дядя Володя с Яковом Платоновичем вместе отдежурили сутки, и домой с дачи Мартусю с Риммочкой привёз Платон. Сегодня все были свободны и намеревались вместе посидеть у Штольманов, закрыть дачный сезон. Время в Комарово пролетело стремительно, счастливым вихрем, но Мартуся не огорчалась из-за того, что всё закончилось. Впереди был Крым, а потом и свадьба, новая жизнь. Настоящая, не имеющая ничего общего с кошмарным маревом, в которое она заглянула весной.

Она же совсем не хотела думать об этом, но мысли, как Риммочкины духи, явились вопреки её желаниям. Сердце скакнуло неправильно, куда-то вбок и, наверное, она сжала руку Платона слишком сильно, так что он притормозил и заглянул ей в глаза. Взгляд был обеспокоенный и тёплый, дрогнула левая бровь, потом губы. Она знала его лицо, кажется, лучше своего собственного, и любила — как же она всё в нём любила! Старшие ушли вперёд, толпа обтекала Марту с Платоном, как какой-то валун, а они как будто оказались вдвоём. С ними такое бывало: неважно, что вокруг и сколько людей рядом, а они вдруг раз — и отдельно от всех. В таких случаях можно было особенно уютно молчать, а можно всё что угодно сказать, какую-нибудь чудесную запоминающуюся нелепость или, наоборот, что-то важное, на что прежде не хватало смелости. Вот и сейчас Платон наклонился к ней и спросил прямо в ухо:

— На плече поедешь?

Мартуся только глазами захлопала от удивления. Но он указал вперёд, где на плечах у своего отца плыл над людским потоком белобрысый вихрастый мальчишка, в яркой футболке с олимпийским Мишкой и красным шариком в руках. Тогда она посмотрела вниз, на свои чудесные салатовые брючки, сшитые Риммочкой перед началом летнего сезона вместе с той самой пижамой. При воспоминании о пижаме она, конечно же, покраснела, а потом набрала воздуха в лёгкие и... кивнула. А потом взлетела.

Марта сновала между кухней и большой комнатой, помогая Августе накрывать на стол, только и мелькал пушистый кончик роскошной косы. Володя пошёл за Риммой, а Штольман ещё собирался кое-что сделать по работе, но засмотрелся на будущую невестку. Он хорошо понимал сына, не чаявшего в девушке души: Марта не была красавицей, но излучала совершенно неотразимое, безбрежное обаяние открытой, щедрой и светлой души, действующее на любого мало-мальски нормального человека. "Оружие страшной силы", — говорил Володя, и ещё: "Чем больше смотришь, тем больше нравится". Именно так и обстояло дело, Платон после трёх лет знакомства насмотрелся уже до обожания, а чуть не потеряв её весной, внезапно и страшно, предпочитал больше вообще никуда не отпускать. Ещё и в этом смысле дача была хорошим решением, и жаль, что это уже в прошлом.

Пока он размышлял, стол заполнился всяческими вкусностями, а Мартуся неправильно поняла его пристальный взгляд и стала, пробегая мимо, угощать его лакомыми кусочками. Штольмана изрядно позабавило это "кормление хищников", но он и правда уже с нетерпением ждал обеда. Благо, за стол сели, едва пришли Володя с Риммой со своим кулинарным вкладом.

— Прямо царский пир, — сказал с удовольствием Володя, усаживаясь. — И это правильно, потому что я проголодался так, будто сам за мячом бегал...

— Ода разносолам будет? — поинтересовалась Римма.

— Как ода? — деланно удивился Володя. — Ты же детектив хотела?

— Опять детектив? — вздохнула Августа.

— Ну, надо же это запутанное дело закрыть, — отозвалась Римма слегка виновато.

— Не такое уж оно и запутанное, — ответил Яков задумчиво. — Если бы не этот маскарад, самое обычное было бы дело. А так, конечно, первый такой случай в нашей практике, чтобы грабитель и убийца женщину изображал.

— Он по-прежнему молчит? — спросила Римма.

— Ничего подобного, — скривился Володя. — Он на допросах вовсю Раскольникова из себя изображает, требует отправить его статью "О преступлении" в газету "Еженедельная речь" и соглашается говорить только с Порфирием Петровичем, а нас, не имеющих отношения к классической литературе, надменно презирает⁽²⁾. Устали мы от него, сил нет.

— Но ведь ты говорил, что его признали вменяемым? — уточнила у Штольмана Августа.

— Потому и признали, что он слишком хороший актёр, — ответил Яков. — В Доме художественной самодеятельности о его талантах были самого высокого мнения, как и в двух Народных театрах, где ему пришлось работать. Все, с кем нам довелось поговорить, считали Изварина тяжёлым и неприятным человеком, но превосходным драматическим артистом широкого амплуа.

— А откуда он... такой взялся? — тихо спросила Мартуся.

— Роман Изварин, тридцать четыре года, уроженец Зеленогорска, тогда ещё Териоки⁽³⁾. Мать его умерла, когда ему было пять лет, и вскоре отец женился во второй раз на своей одинокой подруге детства, которую он, похоже, именно ради сына привёз со Ставрополья. Мальчик женщину сразу принял в штыки, но взрослые понадеялись, что это пройдёт. Не прошло, со временем стало только хуже.

— Ага, — подхватил Володя, — мачеху пацан выживал целенаправленно, с недетским упорством. В шесть лет чуть дом не поджёг, в семь кастрюлю с борщом на неё перевернул, хорошо, борщ уже остывать начал, в восемь её приехавшую в гости племянницу шилом поранил. Соседка, что от Извариных через дорогу жила, рассказала, что Елена Изварина, намучившись с ним, дважды пыталась уехать. Муж отговорил, потому что между собой у них всё было хорошо, только с мальчишкой никак не налаживалось, мачеха его называла "наше исчадушко". Просто когда Роман в школу пошёл, у него там появились другие враги, и домашнее противостояние поутихло. Он и с учительницей младших классов воевал — изрезанная куртка, изгаженная замшевая сумка, кнопки на стул, а в пятнадцать лет в приступе ярости он действительно разгромил кабинет биологии и набросился с молотком на свою классную руководительницу и завхоза. В результате, как и предполагал Яков, он на три года попал в Архангельскую воспитательно-трудовую колонию общего режима. Там ему, похоже, понравилось, во всяком случае, он окончил восьмилетку, стал передовиком швейного производства, получил профессию раскройщика и — кто бы мог подумать? — проявил себя в местной самодеятельности, да так, что его начальник колонии сразу вспомнил, хотя уже шестнадцать лет прошло.

После колонии он домой не вернулся, остался в Архангельске, работал на швейной фабрике и с удивительным упорством пытался устроиться в местный драмтеатр. С его подноготной и без образования в труппу его не взяли, но он просочился шить костюмы и помогать с декорациями. Всё свободное время в театре проводил, жил там практически, все репетиции смотрел, все роли наизусть знал. Последнее выяснилось, когда он внезапно вызвался подменить кого-то заболевшего на репетиции.

— А как же его отец? — спросила Мартуся.

— Он несколько раз приезжал к сыну, — ответил ей Яков Платонович, — звал его домой, но тот долгое время отказывался наотрез, вернулся только в семьдесят четвёртом, через полгода после гибели мачехи.

— Гибели? — уточнил Платон.

— Да, — ответил сыну Штольман, — её сбила машина поздно вечером, когда она возвращалась домой со смены, практически на глазах у вышедшего её встречать мужа. Был гололёд, эксперты сделали заключение, что машину занесло, но водитель скрылся с места происшествия. Изварина-старшего ослепило фарами, а потом он метнулся к отброшенной в сугроб жене, так что приехавшим оперативникам он точно ни модель "Москвича", ни тем более его цвет назвать не смог, поэтому они сначала даже его самого взяли в разработку. Подозрения с него вскоре сняли за несостоятельностью, но ни водителя, ни машину тогда так и не нашли.

— Пап, вы считаете, что Роман Изварин и к смерти своей мачехи имеет отношение?

— Этого мы не знаем, подозрений на его счёт тогда не возникло. Я поговорил со следователем, там работали толковые ребята, Изварина-младшего они допросили и его алиби в Архангельске вроде бы проверили. Не могу сказать, что мне это нравится, но в этом направлении расследования зашло в тупик, а сам Изварин, конечно, не скажет...

— И Елена не говорит, — вздохнула Римма. — Я пыталась спросить, но она не приходит больше. Ей это не нужно, она хотела спасти мужу жизнь и спасла, остальное ей уже безразлично.

— В кои-то веки благоразумный дух попался, — проворчал Володя. — Роману Изварину и так расстрел светит. А вот каково его отцу было бы узнать, что его сынуля ещё и мачеху свою угробил? Он и так совсем раздавлен этой историей, не знаю, как жить теперь с этим будет. Жалко мужика, он вообще хотел, чтобы мы его посадили, еле убедили не наговаривать на себя.

Штольман кивнул.

— Да, его вина, если она есть, точно не в юрисдикции советского суда. Это будет решаться в других инстанциях... А вот его сыну по уже доказанному составу действительно грозит высшая мера наказания.

— А как он своих жертв выбирал? — спросил Платон.

— По-видимому, в театре, по крайней мере, это единственная связь, которую мы нащупали между ним и его жертвами. В Ленинграде Изварин, в отличие от Архангельска, не пытался устроиться в профессиональные театры, а сразу решил пойти по самодеятельной линии и тут имел успех. Почти сразу его взяли в Народный ТЮЗ при ДК на Выборгской стороне, а потом в Народный драмтеатр при ДК имени Кирова. Там он и развернулся, можно сказать, стал звездой. Выступал на разных сценах, свёл знакомства с заведующей репертуарного отдела Дома художественной самодеятельности, с действующими актёрами БДТ, шефствовавшими над его коллективом. Постепенно стал своим человеком в БДТ, зачастил на спектакли и репетиции, опять же продемонстрировал талант костюмера. Роднина с дочерью и зятем за две недели до убийства были в БДТ, а Можаева и Зотова незадолго до нападений — в театре Ленсовета, где Изварина тоже хорошо знали и где он ещё и с гардеробщиком в последние полгода отношения свёл, что на него было не слишком похоже. При этом у Можаевой и Зотовой были дорогие, привлекающие внимание шубы и шапки. Да, кстати, и таксист Минаев того самого пассажира с портфелем взял на Набережной Фонтанки неподалёку от БДТ. Правда, опознать Изварина он не смог, сетовал, что не в состоянии упомнить всех пассажиров, но это уже не имело решающего значения.

— Я не понимаю, зачем он так... — вздохнула расстроенно Мартуся. — Ведь талант был и роли и всё успешно шло... Зачем?!

— Видимо, не только успеха, но и благосостояния хотелось. А может, успех не тот был, не те софиты светили, — криво усмехнулся Штольман, — а большее оказалось недостижимо. Как уже многие до него счёл других "тварями дрожащими", а самого себя — вправе взять то, что ему судьба недодала. Недаром так убедительно Раскольникова сыграл.

— Хватит уже о нём, — сказала Августа почти сердито. — Разве мы для этого собрались?

— Много чести, — фыркнул Володя. — Так, дорогие мои друзья-родственники, предлагаю выпить. С дачной жизнью мы с вами распрощались не без сожаления, но особо расстраиваться не будем, потому как некогда. К тому же, Людмила Петровна, когда я ей сегодня ключи от дома отвёз, сказала, что если захотим, то всегда добро пожаловать. Но я потом домой ехал и думал, что дело, конечно же, не в даче, не в соснах с белками и самоваре с сапогом, а в том, что надо держаться вместе. Потому что когда мы вместе, то и преступников поймаем, и духов приструним, и детей с внуками вырастим, и сказку былью сделаем. Будем здоровы!

1) В четвертьфинале олимпийского турнира по футболу, состоявшегося 27 июля 1980 года в Ленинграде на стадионе им. Кирова сборная ЧССР играла против сборной Кубы и разгромила её со счётом 3:0. А уже 2 августа это сборная стала олимпийским чемпионом.

Вернуться к тексту

2) В романе "Преступление и наказание" Родион Раскольников относит свою статью "О преступлении" в газету "Еженедельная речь", но газета закрывается и статья выходит в газете "Периодическая речь", где её и читает следователь Порфирий Петрович (фамилии у следователя в романе нет).

Вернуться к тексту

3) Те́рийо́ки, Терио́ки (от фин. Terijoki — Смоляная река) — старое название города Зеленогорска, сегодня это внутригородское муниципальное образование в составе Курортного района Санкт-Петербурга.

Вернуться к тексту