Кристалл в песке (джен)

Золотисто-персиковый свет Царства Желания всегда казался обманчиво теплым, как нагретый металл, но в действительности его атмосфера была сухой и разреженной, не приносящей никакого истинного покоя. Воздух здесь не пах ничем, кроме слабого, еле уловимого аромата насыщенности и неудовлетворенного предвкушения — запаха, которым дышат боги и смертные, стоящие на краю пропасти.

Страсть, в этот вечер принявшая облик, который мог бы свести с ума смертного — с телом, созданным из острых линий, бархатной кожи и глаз цвета расплавленного янтаря, — полулежала на атласных подушках своего трона. Она не отдыхала — она пребывала. Подушки под ней были небрежно разбросаны, их алый шелк отражал золотой свет, делая тень под ее подбородком еще более резкой. Легчайшие браслеты из полированного обсидиана, змеящиеся по ее рукам, издавали тихий, еле слышный звон, когда Страсть двигалась.

Рядом, прислонившись к мраморной колонне, стояла Отчаяние, ее зеркало и вечная тень. Ее серые одеяния и бледная кожа поглощали весь свет, оставляя вокруг нее крохотное пятно безнадежности. Отчаяние тихо плела нити из ничего, ее пальцы, испещренные следами от колец-крюков, совершали медленные, бесконечные движения, создавая иллюзию хрупкой ткани, которая тут же распадалась.

— Он не придет, — тихо, но с абсолютной, всепоглощающей уверенностью произнесла Отчаяние, не поднимая головы. Ее голос был похож на шелест праха.

Страсть лениво повела пальцем по краю огромного граненого хрустального кубка, который не отражал свет, а, казалось, удерживал его в себе. Кубок был наполнен чем-то густым, что сверкало и переливалось, как сжатая, дистиллированная похоть — его поверхность была маслянистой и притягивала взгляд.

— Разве я его звала, сестрица? — Голос Страсти был медовым, но с острой, стальной сердцевиной, способной разрезать самое сильное чувство. — Я просто желаю, чтобы он пришел. А ему, как ты знаешь, желать не свойственно. Он — Сон. Он создает и строит. А мы, — Страсть поднесла кубок к губам, но не отпила, — мы хотим забрать и разрушить его творения.

Отчаяние подняла на нее глаза, и в них отразилось бесконечное, космическое опустошение.

— Тебе больно.

Страсть засмеялась. Резкий, мелодичный, пустой звук прокатился по золотистому пространству и тут же умер, не найдя отклика. Она откинула голову, обнажив гладкую, совершенную шею.

— Что за чушь, сестра? Я — Желание. Я — боль, которую люди испытывают, когда хотят то, что не могут иметь. Я — их лихорадка, их одержимость. Посмотри внимательно. Моя суть — быть ненасытным, а не страдать. Страдание — это твой удел, не мой. Моя роль — причинять его.

Но ее рука, лежащая на кубке, слегка дрогнула. Эта микроскопическая предательская дрожь была единственным изъяном в ее идеальном, выточенном из желания облике. Она отвела глаза от Отчаяния, чтобы сестра не увидела зазора в ее броне, и устремила взгляд в золотую пустоту своего царства. Здесь было все, что только могло родиться в воспаленном воображении, и потому — абсолютно ничего, что могло бы удовлетворить или удержать внимание дольше мгновения.

— Это он? — спросила Отчаяние, ее голос был ровен, как линия горизонта в бесплодной пустыне, когда она указала на тусклое мерцание вдали.

Морфей.

Он вошел бесшумно, как тень, разрезающая солнце, или как внезапный провал в самый легкий сон. Он пришел не из желания, а из долга, холодный вес которого всегда тяготил его. Его плащ, сотканный из звездного мрака и глубокой ночи, казался не просто неуместным, но оскорбительным в этом золотом, откровенном пространстве. От него веяло ледяным спокойствием, которое мгновенно снижало температуру в комнате, обжигая Страсть холодным кислородом.

Страсть поднялась. Это было не простое вставание: она сбросила с себя царственную апатию, как змея сбрасывает старую кожу. Наступил момент чистой, нефильтрованной страсти — не похоти, а глубокой, жгучейпотребности быть увиденной своим братом. Ее идеальные мускулы напряглись, готовясь к атаке.

— Сон. Как мило. Ты решил почтить меня своим присутствием, — проворковала Страсть, подходя ближе. Ее голос был полон приторной иронии. — Я думала, ты слишком занят своими маленькими королевствами из песка, чтобы покидать свое ложе.

Ее движение было идеальным, каждый изгиб тела, каждый шаг — выверенное приглашение. Она двигалась так, словно сам закон гравитации нашел в ней свое совершенное воплощение.

Морфей остановился. Он не сделал ни единого ответного шага, оставаясь неподвижным центром в вихре золотой энергии, которым была его сестра. Его глаза, два уголька, мерцающие в холоде ночи, были пусты, лишены даже тени интереса или враждебности.

— Я здесь по делу, — произнес он, и его голос был сухим, как пергамент, не несущим в себе ни упрека, ни страсти, только констатацию факта. — Прекрати свои мелкие игры, Страсть.

Это слово — мелкие — стало для Страсти ударом более острым, чем любая боль или физическое наказание. Он не видел в ее вечной, сложной вражде ничего, кроме скучного детского розыгрыша.

Именно в этот момент в сантиметре от него, в этом золотом жарком воздухе, маска Страсти треснула. Она позволила себе быть на мгновение не Сущностью, не Абсолютом, а кем-то, кто испытывает простое жгучее человеческое желание — желание быть замеченным.

Она положила руку на его грудь, прямо туда, где под черным тяжелым звездным бархатом, возможно, билось нечто, что можно было назвать сердцем, но, скорее всего, это был лишь холодный космический механизм.

— Ты не понимаешь, — прошептала Страсть, ее идеальный голос срывался на обнаженный, почти молящий звук, идущий из глубины ее существа. — Все, что я делаю, все ловушки, все, что я плету... Это чтобы ты посмотрел на меня. Ты всегда смотришь сквозь меня, Сон. Как будто я просто очередная грязная мысль, которую нужно забыть утром. Как будто я не важна.

Ее пальцы, которые могли бы заставить смертных предать свою родину, свергнуть королей и начать войны, слегка, отчаянно сжали ткань его одеяния.

— Пожелай меня. Хоть раз. Просто пожелай, чтобы я исчезла, или чтобы я осталась, или чтобы я не была такой... как я есть. Почувствуй что-нибудь, брат. Что угодно. Я приму даже ненависть.

Это была не угроза, не соблазн, а чистое, отчаянное желание связи, прорвавшееся сквозь тысячелетия высокомерия и соперничества. Страсть была Желанием, но даже Желание желало быть нужным. В этом золотом идеальном царстве она вдруг стала хрупким кристаллом.

Морфей не отстранился. Его тело осталось абсолютно неподвижным холодным якорем во всем этом пылающем персиковом пространстве. Но и не приблизился. Он просто стоял — абсолютная пустота, в которую Страсть тщетно пыталась вдохнуть хоть каплю чувства.

— Я вижу тебя, Страсть, — наконец, произнес Морфей. Его голос был нежной, тихой песней льда, абсолютной и не подлежащей оспариванию. — Я вижу, что ты. Я вижу, что ты делаешь. Этого достаточно.

В этом "достаточно" не было ни злобы, ни утешения, ни даже интереса — только холодное, космическое признание факта. Он видел ее, как видит звезды или песок: как неоспоримую часть Вселенной, но не как личность.

Страсть резко убрала руку, словно обожглась. Физический контакт с ним был прерван, и вместе с ним разорвалась тончайшая нить ее уязвимости. Ее янтарные глаза вспыхнули, как перегруженный энергией реактор, и золотисто-персиковое свечение вокруг пошло волнами, словно сама ткань Царства Желания дрожала от ее ярости. Уязвимость исчезла, сожженная дотла, сменившись ледяной, яростной гордостью.

— Нет, не достаточно. — Ее голос снова стал кнутом, хлещущим по тишине. — Ты всегда будешь создавать, Сон. Ты будешь лепить свои нежные, хрупкие королевства. А я всегда буду хотеть забрать твое творение. Я буду стремиться его испортить, его уничтожить. Потому что только тогда, когда я причиню боль твоему творению, это наконец будет иметь значение для тебя.

И прежде, чем Морфей успел произнести хотя бы один слог, Страсть резко развернулась и направилась к своему трону. Шаги ее были жесткими и четкими, снова воплощая совершенство. Она снова была идеальна, холодна и абсолютно неуязвима. Снова божество, а не сестра.

Морфей задержался на мгновение, его взгляд остановился на ее спине, будто он анализировал сложную, но не очень интересную головоломку. Затем с едва заметным, почти бесшумным вздохом, который мог быть просто движением воздуха в его мрачном плаще, он исчез, растворившись, как мечта на рассвете.

Отчаяние подошла к Страсти и тихонько взяла ее за руку, ее кольца-крюки мягко зацепились за обсидиановые браслеты.

— Пойдем. У нас много работы. Есть миры, которые ждут, чтобы их желали. А затем — оставили.

Страсть кивнула, но ее ясные янтарные глаза смотрели в то место, где всего секунду назад стоял Морфей. Прошивший насквозь момент закончился, оставив после себя лишь острый крохотный осколок хрусталя в песке — быстро забытую, но жгучую боль непризнанного желания. И Страсть знала, что за эту боль, за это презрительное "достаточно", она заставит заплатить. Желание всегда получает свое — даже если это лишь желание увидеть, как кто-то другой страдает.