Анжуйская ведьма (джен)

Комната, что располагалась над библиотекой её отца, не значилась ни в одном плане дворца. Но Маргарита знала о ней с детства. Она нашла её случайно — во время игры в прятки. Тогда она заметила, что в одном из коридоров пол звучит чуть иначе под каблуком. Маргарита запомнила это. Теперь эта узкая, тёплая от солнечных лучей комната стала для неё единственным местом, где можно было снять маску дочери короля, принцессы, будущей невесты. Она сидела на полу — в простом платье, без корсажа, без драгоценностей. Волосы распущены. И, что было ценнее всего, — никого рядом. Снизу доносились голоса: отец обсуждал с послом Англии условия, мать — приданое, дядя Шарль — политические выгоды.

В этот момент её судьба решалась с той же деловитой легкостью, с какой вели переговоры о новых налогах.

Маргарита слушала — и чувствовала, как в груди закипает тихий, злой протест.

Но это был не детский каприз.

Это был ранний голос той самой женщины, что однажды станет "французской волчицей" Англии.

Она потянулась к тонкой деревянной шкатулке, пахнущей кедром и стариной — единственной вещи в комнате, что принадлежала только ей. Внутри лежали письма.

Письма матери о политике двора.

Письма отца— о чести, дипломатии, мудрых уступках.

И письмо от бабки,Иоланды Арагонской — короткое, но прожигающее:

"Сила женщины — не в мягкости, а в том, как она выбирает, кому её показать."

Эта фраза впилась, как порез на коже.

Маргарита закрыла глаза.

Она не боялась будущего— она боялась быть слабой в чужих руках.

Она знала, что её отправят в Англию. Что брак будет политическим. Что король Генрих — кроткий, набожный, и от него не ждут страстей, а лишь мира.

Но она знала и другое:

Мир держится не на кротости.

Её ладонь легла на грудь — туда, где сердце било тяжело, как боевой барабан. Она чувствовала себя раскалённой и хрупкой одновременно — как сталь в тот опасный миг, когда её уже вынули из горна, но ещё не окунули в воду, чтобы закалить. В ней было слишком много огня, чтобы быть беззащитной, и слишком много уязвимости, чтобы быть сильной.

— Я найду силу, — прошептала она.

Не громко,а скорее себе, комнате, солнечному лучу — и никому не позволю решать за меня.

Эти слова не изменили историю в тот день.

Но они стали частью той внутренней стали,которая позже поведёт войска, переживёт унижения, плен, измену сторонников и всё равно останется стоять.

Внизу затихли разговоры.

Маргарита поднялась,собрала волосы и надела корсаж.

Мягкость нужно было уметь прятать— и она училась прятать её с пугающей лёгкостью.

* * *

Темза была серой.

Не мрачной— именно серой, как сталь, забытая на холоде.

Маргарита стояла на палубе корабля и вглядывалась в воду, будто та могла подсказать ей, правильно ли она делает шаг в эту жизнь.

Англия встретила её не так, как Франция.

Во Франции воздух был золотистый,мягкий. Здесь — влажный, тяжёлый, с запахом дыма и соли.

Она дрожала не от холода— от величия происходящего.

На берегу, за кордоном гвардейцев, стояли горожане. Люди. Просто люди.

Они не кричали.

Не бросали цветов.

Смотрели…выжидающе.

Она почувствовала, как внутри поднялся тонкий, болезненный страх: а примут ли её?

Французскую принцессу.

Анжуйку.

Дочь короля,которого половина Англии считает врагом.

Её шёлковая перчатка сжалась сильнее,чем позволяли правила этикета.

Корабль пришвартовался.

Начался церемониал.

Снова и снова— поклоны, речи, приветствия.

Слова о мире.

О надежде.

О союзе двух корон.

Маргарита кивала,улыбалась — так, как её учила мать.

Но душа будто оступалась на каждом шаге.

Лишь вечером, ближе к Лондону, когда она впервые увидела его, всё изменилось.

Генрих стоял на ступенях аббатства— высокий, сдержанный, тонколицый.

Его глаза были синими…и удивительно чистыми.

Не холодными— чистыми. Как у человека, который слишком много молится и слишком мало спит, который видит иной мир и потому едва замечает этот.

Он не был красив в привычном смысле.

Но в нём было что-то— светящееся, почти хрупкое.

И внезапно Маргарита поняла:

она боится его меньше,чем всех остальных.

Он сделал шаг.

Она— ответный.

И вот— расстояние между ними исчезло.

Генрих посмотрел на неё не как на символ мира,не как на политическую гарантию, не как на дочь французского короля.

Он посмотрел…как смотрят на икону.

— Леди Маргарита, — его голос был мягок, честен. — Я благодарю Бога за то, что привёл вас сюда. И надеюсь… надеюсь, что вы найдёте в Англии дом.

Только одна фраза.

Но она попала точно в ту рану,что болела с момента отплытия.

Дом.

Слово,в котором она была ещё ребёнком.

Маргарита опустила голову — так требовал этикет.

Но затем подняла глаза и встретила его взгляд почти открыто:

—Я постараюсь, мой государь.

В этот миг она почувствовала нечто странное:

мир,который до этого давил как железная тяжесть, стал чуть-чуть легче.

Генрих не приблизился.Не коснулся.

Но его присутствие было как свеча в тёмной комнате: маленькая, но настоящая.

Почему-то Маргарита впервые за много недель не почувствовала себя одинокой.

* * *

Ковентри всегда встречал своего короля колоколами.

Но в тот день колоколов не было.

Только гул.

Глухой,вязкий, как болотная вода.

Толпа шевелилась плотной массой по обе стороны улицы, и Маргарита впервые почувствовала, как ветер приносит к ней не слова — а ненависть.

—Французская ведьма.

—Проклятье короля.

—Служанка тьмы.

Она держалась прямо, как учили в Анжере.

Шла в красном— в своём любимом цвете, цвете силы, власти, крови.

Она знала:красный — это королевский вызов страху.

Но сегодня ткань казалась тяжёлой,будто напитанной людской ненавистью.

Генрих шагал рядом — кроткий, спокойный, оторванный от земных проблем.

Он,кажется, даже не слышал. Или слышал — но не понимал смысла.

Она же понимала слишком хорошо.

Толпа не любила её.

Но сегодня впервые её ненавидели.

— Они думают, что ты околдовала короля.

—Что его кроткость — твоя порча.

—Что твой сын — результат сделки с дьяволом.

Голоса внутри неё были тише всех остальных— но куда правдивее.

Она не ускорила шаг.

Не замедлила.

Только пальцы сжали край плаща— незаметно, под тканью.

У дома гильдии толпа плотнее придвинулась к дороге.

Кто-то бросил в неё ком земли— сухой, с запахом навоза.

Он ударил в край подола и рассыпался облачком пыли.

Генрих обернулся— растерянный, будто впервые в жизни увидел зло.

—Маргарита… ты в порядке?

Его голос был тихим. Такой тишины толпа не слышала. Он был — только для неё.

Она выпрямилась ещё больше.

—Конечно, государь. Люди… взволнованы.

Она почти улыбнулась— так, как улыбается человек, который не может позволить себе дрогнуть даже в собственном сердце.

Но рядом, над головами людей, сверкнул солнечный блик.

Он ударил в её глаза— и она словно увидела себя со стороны:

Женщина в красном.

Юная.

Королева чужой страны.

Опирающаяся на мужа,который не может защитить ни себя, ни её.

И толпа шепчет:

—Французская ведьма...

Она не опустила взгляд.

Сделала шаг вперёд,потом ещё один.

И вдруг почувствовала…странное.

Не страх.

Не боль.

А злость.

Чистую,тонкую, как лезвие.

Если они зовут её ведьмой, если им нужен образ тёмной королевы —

она станет чем-то куда страшнее.

Она станет женщиной,которую невозможно сломать.

* * *

Маргарита сидела у окна в старом доме на тихой улочке французского города. За стеклом медленно опускалось солнце, окрашивая камни в тёплый, но чужой свет. Ветер несмело шуршал в ветвях деревьев, и казалось, будто город спит, не подозревая о её существовании.

Её муж, Генрих VI, был мёртв уже больше десяти лет, а сын, Эдуард, принц Уэльский, погиб всего двумя неделями раньше отца. Два человека, которых она любила больше всего, ушли почти одновременно, оставив за собой пустоту, которую не заполняли ни воспоминания, ни молитвы. Она пережила их обоих, и теперь весь мир казался ей чужим и враждебным.

Маргарита была в изгнании — во Франции, среди чужих стен и чужих голосов. Имя её всё ещё произносили с уважением в старых королевских дворах, но здесь, на тихих улочках Анжу и Парижа, оно больше не значило ничего. Никто не приходил к ней за советом. Никто не ждал её решений. Осталась только она сама, её мысли и воспоминания — словно свечи, догорающие в пустых комнатах.

Она вспомнила, как шла по улицам Ковентри, когда её называли «французской ведьмой» и «проклятьем короля». Тогда она ощущала страх, злость и решимость. Теперь страх ушёл, злость остыла, а решимость превратилась в тихое, холодное принятие судьбы. Её борьба за корону Англии для сына, Ланкастеров против Йорков, была окончательно проиграна. Мир, к которому она стремилась, оказался навсегда потерян.

Она встала, оперевшись на тонкий посох, и медленно прошла по комнате. В каждом шаге — память о том, кто был с ней и кто ушёл. Она дотронулась до старого портрета Генриха, к которому когда-то прикасалась с любовью, и улыбнулась ему в тишине: «Я выжила. Тебе бы это не понравилось», — словно это было единственное, что имело значение.

Маргарита села у окна и посмотрела на закат. Тёплый свет касался её морщинистого лица и серебристых волос. Она вспомнила любовь, потерю, власть и изгнание. И всё это — её жизнь.

Когда последняя полоска света угасла за горизонтом, Маргарита почувствовала, что усталость и годы берут своё. Ей больше не нужно было прятать мягкость. Не нужно было искать силу. Огонь, наконец, догорел, оставив после себя тихий, чистый пепел памяти.