Не воскрешайте меня! (джен)

Наверное, я не умею любить. Не научили. Родители, видимо, любили друг друга когда-то — ведь что-то заставило его предложить руку и сердце ведьме, а её — согласиться, предсказуемо порывая с семьёй! Но это в прошлом. В том прошлом, в котором меня ещё не было. А при мне... не знаю. Может быть, они и тогда ещё любили, говорят, у любви множество обличий. Но тогда — тем более.

Я умею только быть благодарным.

Как я был благодарен этой девочке! Она — первая — смотрела на меня с уважением.

Отец меня большую часть времени вообще не замечал. А когда замечал — ворчал что-то вроде «ведьмино отродье». Правда, тихонько, почти про себя. Чтобы мать не слышала. А мать… она смотрела так, словно не очень верила, что я родился магом. Хотя причин для подобных подозрений не было — среди полукровок процент сквибов значительно меньше, чем среди чистокровных. Но она, кажется, так и не поверила в мои способности — даже семь лет учёбы на «отлично» и лестные отзывы декана её ни в чём не убедили.

А для Лили я был... не знаю, кем я был для неё. Наверное, чем-то вроде привратника, открывшего ей двери в новый и увлекательный мир. Наверное, она тоже была мне благодарна. Во всяком случае — уважала. Я больше знал. Вернее, я много знал о том, о чём она вовсе ничего не знала. Я мог ей объяснить её собственную сущность. И это, наверное, дорого стоило в её глазах. А в моих дорого стоило её уважение.

Она слушала меня. Взахлёб, восторженно, заворожённо. О, как она умела слушать! Внимательно, радуясь и печалясь, восторгаясь и сочувствуя... До тех пор никому в принципе не приходило в голову узнать, что я хочу сказать. Родителей моё мнение не интересовало. А соседские мальчишки, которым я, наплевав на секретность, пытался что-то рассказать, просто обзывали меня лжецом.

Она меня слушала. А я её слушался. Иногда. И обычно — не тогда, когда стоило.

Например, тогда, в поезде, точно не стоило. Останься я в купе, и всё могло сложиться иначе, вся моя дальнейшая жизнь. А может быть, и их тоже. К лучшему или нет — другой вопрос, но иначе.

С Поттером мы даже могли бы подружиться. Он всегда уважал две вещи: ум и отвагу. Блэк тоже, но с ним подружиться я бы не смог. Мы слишком похожи и одновременно — слишком разные. Он добровольно отказался от того, чего у меня никогда не было. Впрочем, дело даже не в этом. Тогда он ещё не был анимагом, но псом был всегда. Как и я. Только он умел сам выбирать себе хозяина. Нет, не Хозяина — Вожака. И быть с ним на равных. Вот этого я не смог бы простить. Я так никогда не умел. У меня вообще редко получалось — на равных.

И всё же... даже наша вражда могла бы быть другой. Но, как сказал один поэт: «Никогда не возникает второго шанса произвести первое впечатление».

А первый я упустил.

Потом я понял, какую глупость сотворил. И попытался её исправить. Что было ещё большей глупостью.

Мне была невыносима мысль, что в их глазах я выглядел рохлей и трусом. Данное мимоходом презрительное прозвище жгло огнём. Глупо — не прояви я инициативы, все забыли бы об этом на следующий день. Они бы так и сделали. Они это умели.

Прозвище «Мародёры» они заработали на третьем курсе, ограбив «Сладкое королевство». На спор. «Случайно» оброненная на самом видном месте пуговица от формы привела хозяйку магазина в Школу, а там виновных не пришлось долго искать — добычей они щедро поделились со всем факультетом. Блэк и Поттер признались сразу же, при этом били себя в грудь всеми конечностями и клялись, что были там только вдвоём. Директор предпочёл им поверить.

Однако приказ об исключении так и не был подписан: как раз в разгар разбирательства явилась хозяйка магазина с заявлением, что берёт назад свою жалобу. Выяснилось, что, взявшись наводить порядок, она обнаружила в одной из опустевших коробок горсть монет и серебряный письменный прибор. Который, как быстро выяснилось, принадлежал Блэку. С родителями он был в состоянии вечной войны, это ни для кого не было секретом, но фамильный гонор заставлял семейство одевать мятежного сына «с иголочки» и снабжать «статусными» принадлежностями. Зато карманных денег ему не давали вовсе. Поэтому, наверное, и пришлось расплатиться имуществом. Оставленная «плата» в сумме превосходила стоимость похищенного раза в полтора — они, по слухам, заявили, что включили в счёт «моральный ущерб». А скорее всего, просто оставили всё, что наскребли, не вдаваясь в точные расчёты. Когда же их спросили, зачем было прятать деньги, эти наглецы ответили, что иначе никто не поверил бы в ограбление.

Скандал предпочли замять, а прозвище осталось. Они приняли его так легко и непринуждённо, что пару месяцев спустя в Хогвартсе с трудом могли вспомнить истинное значение этого слова — я проверял. Оно накрепко приросло к четвёрке и стало чуть ли не синонимом доблести.

Моё прозвище тоже приросло накрепко, хотя, кроме них, меня никто так не называл. По разным соображениям.

Я завидовал им той завистью, в которой человек не признаётся даже самому себе и которую поэтому называет ненавистью. Завидовал не их талантам — я сам далеко не бездарен и прекрасно знаю это. Не успехам в учёбе — я учился не хуже, а по каким-то предметам так и лучше. И уж конечно не «вседозволенности», которая была чистой иллюзией — за вот уже четверть века близкого знакомства с Хогвартсом я не встретил ни одного студента, который получал бы такое количество наказаний на единицу времени. Я завидовал той отчаянной лёгкости, которую я не понимал и поэтому старался презирать, называя легкомыслием.

Я до сих пор ей завидую.

Наверное, этому нельзя по-настоящему научиться. Наверное, это нельзя до конца потерять.

Блэк, изломанный и морально, и физически, прошедший все круги ада, выглядящий страшнее иного зомби, потерявший всё, включая право на жизнь — что-то он сумел сохранить от того юного, внешне беспечного красавца-аристократа, каким был прежде. Что-то самое главное. Что-то такое, что делало его — им, что притягивало к нему словно магнитом... я почти боялся этого притяжения. Когда-то я потерял то, что называл любовью. И теперь боялся потерять последнее — ненависть.

Лили ушла от меня. Ушла сперва к ним, а потом — совсем. И в том, и в другом виноват был я сам. Но если второе я не мог оспорить даже перед собой, то в первом признался только много лет спустя. Себе, естественно. Да и кого другого это могло интересовать?

Я уверил себя, что её первый шаг к гриффиндорскому столу был шагом от меня. Но где сказано, что любовь гриффиндорки и слизеринца невозможна? Вполне возможна. Были прецеденты. Только я не умею любить. И ещё я всегда слушаюсь тех, кому благодарен.

А мне уже было кому и за что быть благодарным.

Меня приняли как равного. Ну, не совсем... но всё же как «представителя древнего рода Принцев», а не сына никому не известного Снейпа. Интересно, знал ли Люциус, провозглашая это, что «никому не известный» Снейп ещё и магл? Вряд ли. Особенно если вспомнить, как он аплодировал сестрёнкам Блэк, когда те поливали презреньем Андромеду, осмелившуюся выйти всего-то за маглорождённого. За грязнокровку. Так что вряд ли он принял бы в свою компанию сына магла. Но, видимо, сам факт распределения в Слизерин снимал с меня всякие подозрения. Слизеринец не может быть «нечистым»! Это удел «всяких там», особенно гриффиндорцев.

Я был им благодарен, а значит — слушался. Открытую дружбу с гриффиндорской грязнокровкой они бы, мягко говоря, не одобрили.

А вот ей всегда было наплевать на одобрение или осуждение кого бы то ни было. Она всегда поступала так, как считала нужным. Я, впрочем, тоже. Только слишком уж часто я считал нужным поступать так, как считали нужным другие. Те, кому я был благодарен.

И потому я оттолкнул её. Сам.

Тот день... худшее моё воспоминание. И вовсе не потому, что я в очередной раз уступил этой парочке. Бывало так, бывало наоборот. Но в тот день я впервые произнёс оскорбление в её адрес ей в лицо. Надо сказать, это получилось само собой. К тому времени я уже научился произносить подобные слова без запинки. Но прежде — только среди СВОИХ.

В тот день я сделал первый шаг. Шаг к одиночеству.

А потом был второй шаг. Шаг к рабству, которое я тогда считал избранничеством. Или не считал, а ХОТЕЛ считать?

Меня снова приняли в круг. В круг, куда годами стремились — и порой безуспешно — попасть люди куда старше и влиятельнее меня. В круг знатных. В круг чистокровных. В круг избранных.

В круг рабов. Я слишком поздно понял это. Когда уже почти ничего не мог исправить.

А тогда я снова был благодарен. Тем, кто привёл меня туда. И — тысячекратно — Лорду. Принявшему меня, полукровку, вчерашнего школьника, поставившему наравне с другими, кто был старше, опытнее, знатнее, богаче… и давшему надежду, что так будет всегда. Обещавшему почти безграничные возможности — и частично выполнявшему обещанное. Частично. Выборочно. Но тогда я не замечал, не хотел замечать этой выборочности. Я говорил себе: всё не бывает сразу. Я говорил себе: Лорд уже сейчас поставил тебя, нищего сына магла, на одну ступень с отпрысками лучших фамилий. Я говорил себе: он дал тебе силу и власть. Я не хотел видеть, что ему просто всё равно, какого цвета доски под его сапогами, лишь бы было удобно ходить. Что эта сила лишь для выполнения его воли. Что эта власть — лишь власть разрушать, даже созидая. Тогда я не задумывался над такими тонкостями. Я получил многое, о чём мечтал, и кое-что из того, о чём мечтать даже не пытался. Правда, моя самая заветная, самая потаённая мечта оказалась как никогда далека от воплощения. ОНА теперь уже не просто ушла от меня — она ушла к нему. Но я утешал себя тем, что в мире нет ничего окончательного. Что она ещё поймёт, как ошиблась. Что она вернётся ко мне, достигшему славы и могущества, одному из героев нового мира. Мира, который обещал Лорд. И я был ему благодарен за это обещание, за этот будущий мир, за свою надежду… я был благодарен.

И слушался. О, как изобретательно я его слушался!

Падение было болезненным. Слишком много потерь — сразу. Человек во мне потерял то, что всё ещё пытался считать любовью. Наивный мальчик, прятавшийся под личиной «взрослого» и циничного парня, потерял надежду. А Пёс потерял Хозяина. Потерял того, кому я уже не мог быть благодарен. Он давал мне то, о чём я не просил. А единственную просьбу — не выполнил. Не смог. Или не захотел. Мне было всё равно.

Тогда я готов был умереть. Должен был. Но — не получилось. Меня почти насильно вернули в мир живых, дав Цель. Призрачную. Странную. Но достаточную, чтобы продолжать жить и быть благодарным. За будущее. И за прошлое: он тоже не смог выполнить мою просьбу, но он хотя бы попытался. И я был ему благодарен. И слушался. Тем более, что Цель у нас была одна. А терять мне было уже почти нечего. Хотя... Наверное, тогда я ещё хотел жить. Хотел, хотя искренне утверждал обратное. И был благодарен тому, кто заставил меня жить.

Я ненавидел этого мальчишку. Ненавидел — за то, что не мог любить. Не мог быть ему благодарным. Не за что. Почему, ну почему он не родился хоть чуть-чуть похожим на мать? А он не хотел быть благодарным мне, хотя и было за что. И слушаться не хотел тоже. Хотя один раз, пожалуй, послушался. Самый последний. Но на благодарность это не тянет.

Впрочем, я ведь не для мальчишки всё это делал. Я просто слушался. Сперва — потому, что был благодарен. Потом — потому, что уже не мог поспорить. Невозможно спорить с мёртвыми.

Теперь мой долг выплачен.

Я не хочу больше никого слушаться. А быть «на равных» так и не научился.

Я никому больше не хочу быть благодарным.

Не воскрешайте меня.

Пожалуйста!