"Берти", шалости и какао (гет)

Мари и Тедди назначены старостами школы. Сразу после завтрака пришло письмо из Хогвартса — и от Тедди, разумеется. Ему Гарри сказал еще вчера, до официального оповещения.

Я закрыл глаза. Море клокотало, наваливаясь на берег, рассыпалось брызгами о прибрежную гальку. Капельки дождя, точно крохотные молоточки, стукались о мое тело и застывали слезками на обнаженных животе, руках, груди. Серый свет дня не проникал сквозь веки, ничто, кроме моря, не звучало вокруг — мало охотников в дождь сидеть на берегу. Я один сумасшедший.

Порыв ветра зашуршал в кустах выше по склону. «Ракушка» спрятана за ними, как за стеной. И я от коттеджа спрятан. Забавно выходит.

Услышал, как скатились камешки вниз по тропинке. Это Мари, старшенькая моя. Под ее ногами захрустела галька. Мари вздохнула, перехватывая бьющиеся на ветру волосы — в точности, как мать. За столько лет мне и не надо видеть, чтобы знать.

— Ты все-таки здесь, — говорит дочь, садясь на корточки рядом с мной.

Я приоткрываю глаза. Она берет в руки круглый камешек, вертит. С силой бросает в море, на лице — ожесточение, мгновенно прошедшее. В точности, как я. В точности, как у меня.

— Да. Простужусь? — с улыбкой уточняю.

— Ну… все может быть. Не советую, — хмыкает Мари.

— Не хочу домой.

Дочь безразлично пожимает плечами.

— Ник и Луи опять поссорились, — говорит она.

— Метлу не поделили? — я опять закрываю глаза.

— Ага. Как маленькие.

Мы молчим. Море бьется, разбивается, откатывается. И снова, и снова, шуршит галькой и бурчит что-то свое, сердитое. А дождик больше не идет, только от ветра мурашки бегут по коже.

Тихий шорох — это Мари поправляет капюшон легкой куртки, желтой, общей — у меня такие дети, что могут носить куртки одного размера. Мари-Виктуар высокая, в мать стройная. И рыжая — в меня. Доминик, кажется, пошел в Уизли — чуть ниже сестры, худощавый. До боли порой напоминает Фреда. Старшие погодки, а вот Луи родился на восемь-девять лет позже них, и все мы его балуем. Круглощекий, с яркими глазами. Смешной такой и глупый.

Камешки градом сыплются со склона — это бегут Ник и Луи, наперегонки, не минуя луж. Они успевают и ругаться — слышны сердитые выкрики.

Я сажусь с неохотой, трясу головой — придется с ними разбираться.

— Папа!

— Пап!..

Начинают они, не успев отдышаться.

— Тихо! — прикрикивает Мари. Мальчишки тотчас замолкают — сестру слушаются беспрекословно. Наверно, потому, что мы с Флер пропадаем на работе.

— Ну? — говорю я, прищурившись. На бедре отпечатались складки покрывала.

— Он не дает мне метлу! — возмущается Луи. — А ты сказал, она общая!

— Но сейчас мое время летать, — парирует Ник.

— Ты к ней не прикасался уже неделю, а сейчас вдруг потребовалось? — фыркает Вики.

Нику крыть нечем.

— Я… я домашку делал! — без особой уверенности в голосе говорит он.

— Так, — вмешиваюсь. — Луи, сейчас — время Ника. Кроме того, сколько тебе лет?

— Шесть… — отвечает он, не понимая еще, в чем дело.

— А мы договаривались, что до восьми лет ты летаешь под присмотром. Было такое?

Он согласно кивает, не забыв тяжело вздохнуть. Маленький притворщик.

Я треплю младшенького по волосам:

— Вот видишь. Как раз я приду, и полетаешь.

— Обещаешь? — спрашивает он, серьезно глядя на меня.

— Конечно, — не менее серьезно отвечаю.

— А, пап, — вспоминает вдруг Ник. — Это тебе.

Он лезет в карман серой олимпийки. Сначала извлекает какие-то бумажки, затем — мятый пакет с бутербродами.

Мари вдруг ойкает, и, улыбаясь, достает такой же. Я натягиваю футболку, пока дети шумно распаковывают еду и усаживаются кружком рядом со мной на покрывале.

Луи весело смеется вместе с нами и воротит нос от ветчины. Ему никогда не нравился ее запах.

Когда бутерброды уже съедены, Ник собирает пакеты, проверяя, не осталось ли чего. Хлопает себя по лбу и, привстав на коленях, достает из заднего кармана две небольшие пачки драже «Берти Боттс» и жевательную резинку.

— Приятного аппетита, — ухмыляется он.

— Вовремя ты, — фыркает Мари.

Что не мешает ей вытаскивать из пачки исключительно зеленые драже. Луи корчит рожи, когда ему попадается вкус фасоли, а Ник строит из себя взрослого и заявляет, что, в отличие от некоторых, достаточно вырос для того, чтобы есть овощи. Мари показывает ему позеленевший от конфет язык — она тоже не очень-то любит фасоль.

Малышка Мари встречается с Тедди. Забавно — так внезапно выросла. Я, разумеется, ворчу и гоняю Люпина из нашего сада, но… разве запретишь им? Тем более, что Тедди я с детства знаю. Сам на руках держал, после смерти Тонкс. Они такие крохотные были — оба, семнадцать лет назад. Вспомнить смешно.

А Луи и Ник до сих пор ругаются. Понять не могу, как им не надоедает? В конце концов, восемь и шестнадцать лет, казалось бы, не из-за чего. Находят. Только Мари способна их как-то унять. А мы с Флер давно рукой махнули.

Вот и сейчас, накануне дня рождения Ника — скандал. Просто-таки грандиозный, но Мари убежала в кино на свидание, Флер — выбирает на завтра свечи, торт и вино, а я малодушно спрятался в кухне. Мама говорит — не знаешь, что делать, свари какао. Частенько убеждаюсь в ее правоте.

Пока грею молоко, наверху — топот ног, и что-то падает на пол, а Ник кричит невнятно о маленьких паразитах и вещах без спроса. Луи подает голос в паузах, и, кажется, совсем не испуган и даже торжествует.

Когда размешиваю какао-порошок в небольшом количестве кипятка, доминирует Ник. Его гневная тирада несколько затягивается, и он пыхтит и переводит дыхание. Что-то катится по полу.

Заливаю смесь в горячее молоко, размешиваю. Луи наверху хлопает дверью и сбегает вниз по лестнице — так, что его ноги выбивают дробь на ступеньках, а в чулане наверняка кружится пыль. Негромкий хлопок, сразу же — гневный вопль Ника. Луи с виноватым видом прошмыгнул мимо меня, уселся за стол. Молоко вскипает, и я ловко снимаю ковшик с огня. Три чашки уже готовы.

Ник медленно, подчеркнуто невозмутимо спускается по лестнице. Его волосы всклокочены, усыпаны конфетти. С плеча свисает полоска серебристого серпантина,на носу — серое пятно. Выглядит сердитым и — точной копией Фреда... Это иногда пугает.

Луи виновато теребит скатерть и с надеждой поглядывает на меня.

Ник наконец добрался до кухни, заметил серпантин. Брезгливо снял его двумя пальцами, прошагал к мусорному ведру. Демонстративно подержал серпантин над ведром и разжал пальцы.

Ник сел за стол, напротив Луи, но не смотрит на брата.

Я вздыхаю, ставлю какао перед мальчишками. Сажусь между ними.

Перед Луи — зеленая кружка с рельефным слоном. Хобот образует ручку.

Кружка Ника — белая, в синий мелкий горошек, образующий слово. Оно каждый день разное. Сегодня — «СЧАСТЬЕ», «HAPPY». Ну, а мне достаточно оранжевой глиняной чашки, покрытой щербатой глазурью.

Ник дуется, а Луи успокоился и дует на какао. Я подпираю щеку рукой и перевожу взгляд с одного скандалиста на другого. Как всегда, мне хватает одного слова, чтобы они заговорили:

— Ну?

— Я хотел сделать подарок, на день рождения, — вздыхает Луи, не поднимая глаз. Какао в его чашке закручивается в воронку, чайная ложка похожа на лебедя, нервно кружащегося на одном месте.

— Хорош подарочек, — цедит Ник. Он разглядывает «СЧАСТЬЕ» на своей кружке так, будто ничего глупее в мире нет.

— Ну извини, — с претензией в голосе говорит Луи, не отрываясь от своего занятия.

— Не извиню! — отрезает Ник.

— Тихо, — говорю я, и они смотрят друг на друга настороженно, враждебно. — Что за подарок?

Они молчат какое-то время. И вот, Ник выдавливает:

— Торт.

— Торт? — я искренне изумлен. Уж этого точно не ожидал от Луи.

— Да, — бурчит младшенький, отводя взгляд. — С сюрпризом.

— Это был бы грандиознейший позор в моей жизни! — шипит Ник. — Маленькая вонючка!

— Я не вонючка! — тут же обижается Луи.

— Тихо! Что непонятного? — прикрикиваю, перевожу взгляд с одного на другого. — Не вонючка. А ты давай, объясняй дальше, — киваю я Нику.

— Он в этот торт чего только не напихал, — объясняет тот. — Хлопушки, канареечную помадку, причем из моих запасов…

Кажется, это злит Ника больше всего.

— …Чесоточные леденцы, Замораживающий мармелад, и все такое… Даже орешки, от которых кровь из носа идет, — ябедничает Ник. — И надпись издевательскую сделал Слезоточивым кремом. «С днем рождения, Ники! Приятного аппетита!».

Последнее он, кривляясь, пропищал, подражая голосу младшего брата.

Я шумно вздыхаю и качаю головой:

— Н-да... У нас с братьями такого не было.

— А как же дядя Перси? — напоминает Луи.

— Это другое. Над Перси мы подшучиваем, а не устраиваем ему подлянки, — я со значением смотрю на младшенького, и тот опускает глаза. — Такой торт, да еще на дне рождения, да при полном собрании однокурсников и родственников — не очень-то хорошая затея, знаешь ли.

— Вот именно, — отрывисто поддакивает Ник.

— Зато вот сейчас, вместе с какао — почему бы и нет?

Луи и Ник во все глаза уставились на меня, а я смеюсь и достаю волшебную палочку.

Торт приплывает к нам во всем своем великолепии — двухэтажный, исписанный Слезоточивым кремом и украшенный Замораживающим мармеладом и «Берти Боттс». Все остальные коварные сладости, насколько я понял, пошли на начинку.

— Кроме того, Ник, Луи явно постарался. Смотри, как красиво сделано, — говорю я, чтобы поддержать младшенького. — Сам же пек?

— Бабушка Молли помогала, — сознается он.

Ник отодвигает в сторону круглую тарелку с печеньем, чтобы дать место торту. «Приятного аппетита!» оказывается прямо перед ним.

— Ну вот, — говорю я. — Спасибо, Луи, замечательный подарок.

Младшенький довольно улыбается.

— Мы действительно его будем есть? — скептически замечает Ник, глядя, как я достаю три тарелки и нож, не вставая со стула — кухня у нас тесная.

— Ага, — киваю. — Сто лет не ел маминых тортов.

Я отрезаю три куска и раскладываю по тарелкам. Ставлю перед детьми. Они разом уткнулись в кружки с какао, и я чувствую, как краем глаза наблюдают за мной — ждут, когда рискну попробовать.

А торт на самом деле очень вкусный. Орешки прячутся в бисквите, помадка украшает верх, а Слезоточивый крем на вкус такой же, как мой любимый йогуртовый. Цветные осколки леденцов рассыпались, точно кусочки витража, по помадке и приятно хрустят на зубах.

Луи смотрит на меня с изумлением, Ник застыл с кружкой какао в руке. Я смеюсь и беру себе второй кусок, побольше.

— Как? — хлопает глазами младшенький.

— Мама распознает изобретения близнецов еще на пороге кухни, Лу, — снисходительно улыбаюсь я. — У тебя не было ни единого шанса.

Младшенький, не веря своему счастью, смеется и принимается за торт. А Ник тянется через стол потрепать брата по волосам:

— Спасибо, Лу. Извини, что накричал... Было бы забавно завтра его поставить на стол!

И они оба смеются, представив реакцию гостей.

А я доедаю второй кусок торта и думаю, что больше они ссориться не будут. По крайней мере, еще неделю.

Мари и Тедди решили жить вместе. Нет, я даже не против. Скорее, я не завидую Теду — Мари, как и Флер, совершенно не умеет готовить. Даже салат может испортить, не говоря уж о чем посложнее. Так что никто не верит в чудодейственные экспресс-курсы кулинарии, на которые записалась Мари — ну, кроме Луи. Младшенький верит.

В общем, Ник и Луи уже заключили пари — как долго продержится Люпин. Мари, конечно, не в курсе, не то оборвала бы этим шалопаям уши.

Флер тихо посапывает рядом со мной. В комнате темно, в доме — тоже. А еще — непривычно тихо, лишь потрескивает что-то где-то да бьется в крышу ливень. За окном — самая настоящая гроза, молния вспыхивает и тотчас гаснет, а гром лениво катится вслед за ней. В деревне, что дальше, за холмом, на котором стоит «Ракушка», пищит автомобильная сигнализация.

Я думаю о том, что белье, вывешенное на просушку во дворе, придется стирать еще раз. Желания выползать из постели нет, но и не спится. А Мари, между тем, переезжает уже завтра.

Слышу, как стукается о косяк входная дверь. Тут же аккуратно выбираюсь из постели, натягиваю халат поверх пижамы и беру волшебную палочку. Тихонько крадусь вниз по лестнице, но не чувствую никого чужого в доме.

В прихожей недостает желтой куртки — той самой, давнишней. Все, кроме Мари, из нее уже выросли. Да и ей рукава коротковаты, но дочь и слышать не желает о том, чтобы выбросить «семейную реликвию».

Я иду греть молоко для какао.

Мари входит несколько минут спустя, вытирает ноги о коврик. Снимает капюшон, волосы отбрасывает назад движением головы. Одной рукой она придерживает на бедре корзину, полную мокрого белья.

— Привет, пап.

Я киваю в ответ и начинаю размешивать какао-порошок в кипятке.

Мари шумно выдыхает воздух и ставит корзину возле двери в кухню. Негромкий стук — это сняты резиновые сапоги. Свист молнии и шорох — куртка снова на вешалке.

Дочь вновь появляется в кухне, держа корзину в обеих руках. На ней мокрые от колен до середины бедра джинсы — между сапогами и низом куртки — и старый синий свитер. Еще Флер, насколько я помню. У Мари вообще непонятная страсть к вещам с историей. Ей нравится, когда можно сказать: «А это кольцо мне подарила тетя Габриэль на двенадцатый день рождения». Или: «Моя мама носила его в Хогвартсе, во время Турнира Трех Волшебников».

Я размешиваю какао, Мари беспорядочно загружает стиральную машину. Когда какао готово, машинка уже булькает, заливая воду в штуку для порошка. Смешное название — порошкоприемник — я не использую.

Кружка Мари — глиняная, покрытая красной глазурью в белый шершавый горошек. А моя — все та же, оранжевая.

На кухне тепло, жужжит стиральная машина. Какао обжигает, поэтому мы с дочерью обнимаем чашки ладонями и думаем о своем.

— Чем старше становлюсь, тем четче понимаю, какой глупой была всего-то с год назад, — замечает Мари. Прижимает край кружки к губам, но не отпивает — привычка, которую она переняла у меня.

— А так всегда, — хмыкаю я. Желтый свет в кухне лишает глаза какого-либо выражения. — Сам удивляюсь, каким умным казался себе в двадцать лет. А сейчас — смотрю на этих сопляков, и понимаю, какой был еще желторотый.

— Правда?

— Конечно, — я отнимаю руки от кружки — пальцы начинает жечь.

— Ремарк писал в какой-то из книг, что, когда мы действительно начинаем что-то понимать, мы уже слишком стары, — Мари наклоняет кружку к губам и делает небольшой глоточек.

— «Черный обелиск», — вспоминаю я. — Только было продолжение. Это понимание мы уже не можем применить к жизни. И, значит, одно поколение не может учиться у другого.

Мари вздыхает.

— Грустно. Но и дает возможность идти по собственному пути, — говорит она, дует на какао.

— Многие пожилые люди учат молодых, как им жить, — пожимаю плечами.

— И эти молодые совершенно теряются в том мире, который есть. Зато прекрасно жили бы в том, что был.

Мари не хочет продолжать тему, маленькими глотками пьет свое какао. Гроза, тем временем, прошла, но дождь остался и продолжил стучать в жестяные подоконники.

— Спасибо, па, — Мари одним глотком допивает какао, а у меня еще полчашки. — Какао никто не варит лучше тебя.

Она ставит кружку в раковину, приобнимает меня за плечи и целует в макушку. Вдруг ощущаю все шрамы своего тела, каждую морщинку, седые пряди в длинных, собранных на затылке волосах. Четко осознаю: мне почти пятьдесят лет. Мои дети уже настолько выросли, что скоро покинут меня, и я буду варить какао среди ночи только себе.

— Я люблю тебя, Мари, — шепчу, держа ее узкие ладони в своих.

— И я тебя, — она прижимается крепче. — Спасибо. Ты... ты самый лучший.

Дождь все стучит, дрожит стиральная машина, отжимая белье. Ну, а я счастлив.

* * *

Неделей позже мы все впервые собираемся у Мари и Тедди. На столах — исключительно зеленые «Берти Боттс» в стеклянных прозрачных вазочках. В них воткнуты флажки с надписью «Приятного аппетита!».