"Берти", шалости и какао (гет)

Мари и Тедди решили жить вместе. Нет, я даже не против. Скорее, я не завидую Теду — Мари, как и Флер, совершенно не умеет готовить. Даже салат может испортить, не говоря уж о чем посложнее. Так что никто не верит в чудодейственные экспресс-курсы кулинарии, на которые записалась Мари — ну, кроме Луи. Младшенький верит.

В общем, Ник и Луи уже заключили пари — как долго продержится Люпин. Мари, конечно, не в курсе, не то оборвала бы этим шалопаям уши.

Флер тихо посапывает рядом со мной. В комнате темно, в доме — тоже. А еще — непривычно тихо, лишь потрескивает что-то где-то да бьется в крышу ливень. За окном — самая настоящая гроза, молния вспыхивает и тотчас гаснет, а гром лениво катится вслед за ней. В деревне, что дальше, за холмом, на котором стоит «Ракушка», пищит автомобильная сигнализация.

Я думаю о том, что белье, вывешенное на просушку во дворе, придется стирать еще раз. Желания выползать из постели нет, но и не спится. А Мари, между тем, переезжает уже завтра.

Слышу, как стукается о косяк входная дверь. Тут же аккуратно выбираюсь из постели, натягиваю халат поверх пижамы и беру волшебную палочку. Тихонько крадусь вниз по лестнице, но не чувствую никого чужого в доме.

В прихожей недостает желтой куртки — той самой, давнишней. Все, кроме Мари, из нее уже выросли. Да и ей рукава коротковаты, но дочь и слышать не желает о том, чтобы выбросить «семейную реликвию».

Я иду греть молоко для какао.

Мари входит несколько минут спустя, вытирает ноги о коврик. Снимает капюшон, волосы отбрасывает назад движением головы. Одной рукой она придерживает на бедре корзину, полную мокрого белья.

— Привет, пап.

Я киваю в ответ и начинаю размешивать какао-порошок в кипятке.

Мари шумно выдыхает воздух и ставит корзину возле двери в кухню. Негромкий стук — это сняты резиновые сапоги. Свист молнии и шорох — куртка снова на вешалке.

Дочь вновь появляется в кухне, держа корзину в обеих руках. На ней мокрые от колен до середины бедра джинсы — между сапогами и низом куртки — и старый синий свитер. Еще Флер, насколько я помню. У Мари вообще непонятная страсть к вещам с историей. Ей нравится, когда можно сказать: «А это кольцо мне подарила тетя Габриэль на двенадцатый день рождения». Или: «Моя мама носила его в Хогвартсе, во время Турнира Трех Волшебников».

Я размешиваю какао, Мари беспорядочно загружает стиральную машину. Когда какао готово, машинка уже булькает, заливая воду в штуку для порошка. Смешное название — порошкоприемник — я не использую.

Кружка Мари — глиняная, покрытая красной глазурью в белый шершавый горошек. А моя — все та же, оранжевая.

На кухне тепло, жужжит стиральная машина. Какао обжигает, поэтому мы с дочерью обнимаем чашки ладонями и думаем о своем.

— Чем старше становлюсь, тем четче понимаю, какой глупой была всего-то с год назад, — замечает Мари. Прижимает край кружки к губам, но не отпивает — привычка, которую она переняла у меня.

— А так всегда, — хмыкаю я. Желтый свет в кухне лишает глаза какого-либо выражения. — Сам удивляюсь, каким умным казался себе в двадцать лет. А сейчас — смотрю на этих сопляков, и понимаю, какой был еще желторотый.

— Правда?

— Конечно, — я отнимаю руки от кружки — пальцы начинает жечь.

— Ремарк писал в какой-то из книг, что, когда мы действительно начинаем что-то понимать, мы уже слишком стары, — Мари наклоняет кружку к губам и делает небольшой глоточек.

— «Черный обелиск», — вспоминаю я. — Только было продолжение. Это понимание мы уже не можем применить к жизни. И, значит, одно поколение не может учиться у другого.

Мари вздыхает.

— Грустно. Но и дает возможность идти по собственному пути, — говорит она, дует на какао.

— Многие пожилые люди учат молодых, как им жить, — пожимаю плечами.

— И эти молодые совершенно теряются в том мире, который есть. Зато прекрасно жили бы в том, что был.

Мари не хочет продолжать тему, маленькими глотками пьет свое какао. Гроза, тем временем, прошла, но дождь остался и продолжил стучать в жестяные подоконники.

— Спасибо, па, — Мари одним глотком допивает какао, а у меня еще полчашки. — Какао никто не варит лучше тебя.

Она ставит кружку в раковину, приобнимает меня за плечи и целует в макушку. Вдруг ощущаю все шрамы своего тела, каждую морщинку, седые пряди в длинных, собранных на затылке волосах. Четко осознаю: мне почти пятьдесят лет. Мои дети уже настолько выросли, что скоро покинут меня, и я буду варить какао среди ночи только себе.

— Я люблю тебя, Мари, — шепчу, держа ее узкие ладони в своих.

— И я тебя, — она прижимается крепче. — Спасибо. Ты... ты самый лучший.

Дождь все стучит, дрожит стиральная машина, отжимая белье. Ну, а я счастлив.

* * *

Неделей позже мы все впервые собираемся у Мари и Тедди. На столах — исключительно зеленые «Берти Боттс» в стеклянных прозрачных вазочках. В них воткнуты флажки с надписью «Приятного аппетита!».