Вечером того же дня (гет)

Сумерки уже поселились в углах кабинетов, начинают зажигаться лампы у рабочих мест, стихает суета в коридорах. В неминуемой вязкости будничных хлопот почти растворилось очарование сегодняшнего утра — прозрачно-звонкого, беспечного, зовущего. Утром новой жизни оно стало для десятков одиннадцатилетних мальчишек и девчонок, волновавшихся перед встречей с неизвестным. Среди них и твой ребенок.

Ты тоже волновалась. О грядущем расставании. И еще потому, что до расставания обязательно должна была состояться встреча.

Твоя золовка — истинная дочь своей матери, и ты впервые была этому рада. Ведь появление ее семьи перед самым отправлением поезда было так ожидаемо и потому делало неминуемую встречу короткой. Иначе недоброе молчание, застывшее между тремя взрослыми, стало бы пугающе явным для всех остальных. Ни счастливые голоса соскучившихся друг по другу ваших детей, ни неуклюжие из-за недоумения шутки твоего мужа не могли его развеять.

Не только молчание, но и невозможность взглянуть друг на друга. Ты чувствовала, что и она, и ее муж стараются не смотреть на тебя. Сама смотрела на кого и что угодно, только на них не решалась взглянуть. Несмотря на всю свою пресловутую храбрость. Взглянуть — означало убедиться, что прежняя жизнь рухнула. Или страшнее — тебе только показалось, что рухнула.

Месяц назад жизнь раскололась. На дне рождения. Проходном, не юбилейном, понедельничном. Только родственники, да и те не все. И явно не они, а что-то в тебе самой стало причиной, что ты как-то разом почувствовала себя уставшей.

Уставшей смотреть на самодовольного мужа, раскрасневшегося от выпивки и хвастающегося перед другими мужчинами новой игрушкой — сверкающим монстром из автосалона. Уставшей выслушивать бесконечные женские жалобы на проблемы с детьми. Почему у тебя нет этих проблем? Может, потому, что осознанно хотела детей — погодков: и не обделить любовью и заботой, и еще успеть многое достичь в карьере. Тем более, уставшей рассуждать о новинках диеты, уборки и моды. Неужели трудно следовать простым правилам: ешь мало, убирай сразу, носи, что идет именно тебе?

Так что не было ничего удивительного в твоем незаметном уходе в сад. У входа в дом горели огни, звенели голоса детей, которые там играли, а здесь, между деревьями, хорошо было видно сверкающее небо июльской ночи да слышны цикады...

— Почему ты не в беседке?

Мужчина, неслышно подошедший и замерший за твоей спиной, вздрогнул от твоего вопроса.

— А как ты догадалась, что это я?

Сказать как есть — что ты его, как обычно, почувствовала? Или, как обычно, озвучить логическую цепочку: его многомесячную подавленность; шепотки о сегодняшнем тяжелом дне; бледность и скованность, замеченные тобой при встрече; незаметное касание висков; что, наконец, много лет его привычное лекарство от головной боли — возможность побыть одному? Второй ответ лучше первого, но неприемлемы оба. Поэтому также отвечаешь вопросом на вопрос:

— Так почему? Ведь беседка — твое любимое место.

— Ноги сами принесли... Я присяду?

Ты подвигаешься, он присаживается рядом. Двум взрослым на детских качелях должно быть тесно, но он так ловко устраивается, что не тесно ничуть, а наоборот, очень удобно и покойно. То, что твоя голова оказывается на его плече, а ты сама практически в его объятьях, не воспринимается ничем неправильным, хотя это вопиющее нарушение тобой же установленных ограничений. Более того, все происходящее кажется единственно возможным. Ты. Он. Ночь. И тишина....

Неожиданно из-за угла дома выскакивают двое и тут же словно сквозь землю проваливаются. Следом за ними выбегает гурьба разновозрастных ребятишек, с криками огибая здание. Громкое шушуканье, топот в обратную сторону, знакомый победный вопль.

— Я так рада, что они дружат, твой сын и моя дочь. Что вместе поедут в школу. Как удачно, что они одногодки!..

Сидящий рядом мужчина произносит смущенно

— Мы собирались подождать года два-три, не хотели второго так быстро. Уж очень первый был беспокойным, плохо ел, плохо спал. Меня только повысили, я сутками пропадал на работе. ... А тут известие, что ты вернулась, что будет свадьба. И, когда я тебя увидел, а я так долго тебя не видел, ты показалась мне ... незнакомой. И такой ...красивой. То есть... я не хочу сказать, что ты раньше была некрасивой. Я всегда знал, что ты красивая, но... будто впервые увидел. И я был только рад, что из-за малого можно было уйти раньше со свадьбы, что могу не видеть, как ... свежеиспеченный муж будет нести тебя на руках, а ты будешь смотреть на него с нежностью. И... я заночевал в нашей спальне, а не гостевой, как два месяца до и еще месяц после...

Ты ошеломлена. Да, действительно, вы не виделись несколько лет. Ты доучивалась, работала, снова училась, завязывала знакомства с парнями — все были не те, не то. Ты пропустила его свадьбу — о, по уважительной, разумеется, причине. Ты начала всерьез встречаться с тем, кто долго был тебе другом, кто ревновал еще в школе, с тем, кто хотел и находил время и возможность быть рядом. Кто воспринимал тебя такой, какая ты есть, и ничего от тебя не требовал. Тебе было с ним привычно и легко, и не надо было приспосабливаться, и он научился тебя смешить, и заставлял стонать от наслаждения, и понимать, что двадцать лет с маленьким хвостиком — это действительно мало. А потом...

— Когда я получила твою сову с предложением стать крестной вашему первенцу, я поняла, что ... Словом, я отправила две совы. Одну — тебе, вторую — ну, ты понимаешь... Что я принимаю ваши предложения...

Ты говоришь шепотом. Слова даются с трудом. И, хотя кругом темно, ты боишься посмотреть на собеседника. Вы молчите. Долго. Только качели поскрипывают. С каждым уходящим мгновением ты чувствуешь, что тебе рядом с ним становится все жарче, ты уже просто вся горишь и, готовая вскочить, вскидываешь голову и слышишь:

— У тебя в глазах звезды...

Поцелуй опрокидывает тебя в неизвестность. Нет ни прошлого, ни будущего. Ты не можешь, не хочешь сейчас анализировать свои чувства, просто впервые чувствуешь себя цельной.

И, когда вас застает его жена, тебе не стыдно. Ты спокойно смотришь на нее, спокойно возвращаешься в дом, забираешь детей («Время!») и счастливо-припухшими губами, но недрогнувшим голосом, ставишь в известность мужа, что отправляешься домой.

Проводишь отпуск с детьми и своими родителями. Его и его жену снова видишь только сегодняшним яблочным утром, полным несказанных слов и отсутствующих взглядов...

Рабочий день заканчивается. Все запланированное выполнено, стол убран, осталось уточнить в ежедневнике распорядок завтрашнего дня. Все, как обычно. Необычен только документ, лежащий в верхнем ящике — подготовленные документы на развод.

Ты ждала отъезда дочери в школу, чтобы дать делу ход. Ты давно осознала, что твой брак изжил себя и развод неизбежен. Планировала в следующем году, когда в школу уедет и сын. Что ж, не все и не всегда получается по плану. Дети, без сомнения, не будут обделены родительской любовью и, разумеется, ни в чем не будут нуждаться. Ты сама достаточно зарабатываешь, а для их отца дать им по максимуму — дело принципа. Это поможет ему не наделать глупостей и легче пережить сам факт расставания. Да и расставания ли? Тебя нет только в его постели, а в его жизни — была, есть, и будешь. Как и он в твоей. Этого ничему и никогда не изменить.

Как не изменить и того, что много лет назад, в холодной палатке, ты держала за руку метавшегося в бреду самого дорогого на свете человека. Единственного, к кому ты прислушивалась, кого поддерживала и защищала, даже от него самого. А тогда с отчаянием осознавала бесполезность всех своих знаний и умений перед угрозой его смерти или того, что было хуже смерти. Понимала, что нет лекарств и некому прийти на помощь.

И, надеясь на чудо, дала обет: я откажусь от него, только пусть он будет жив!

Кому ты давала этот обет? Какому богу? Богам?

Он выжил. Победил. Поэтому жива и ты. И еще тысячи других.

Ты сдержала слово. Обет был выполнен.

Легкое касание к лохматой макушке. Единственное. Прощальное.

А потом... Официальные мероприятия. И неофициальные тоже. Родственные посиделки. Ни намека, ни слова, ни жеста навстречу. Привычно помогать, давать советы, подставлять плечо, — всегда, когда необходимо. И ни на одно мгновение дольше, чем необходимо. Не продолжать мысль. Не говорить в унисон. Не встречаться глазами.

Ощущать его заботу и участие. Понимать, что для тебя он сделает все, кроме невероятного. Убеждать себя, что взгляд, который иногда чувствуешь, странные интонации голоса, невесомое прикосновение к твоим волосам — тебе показались, показались, показались... Главное, он жив.

Месяц назад ты осознала, что жизнь сочла давний счет оплаченным полностью. Минуту назад — что она одаривает тебя невероятностью очевидности. Подобный дар выпросить невозможно. Отказаться — немыслимо.

Ты встаешь и делаешь шаг к двери, к будущему, которое не спланировано и не просчитано, грозит неизвестностью и хаосом. Это совершенно не важно. Потому, что в воздухе тает серебристый олень и звуки любимого голоса

— Королевский лес Дин. Я жду тебя, Гермиона.

* * *

— Королевский лес Дин. Я жду тебя, Гермиона.

Ты смотришь вслед своему патронусу. Остается дождаться. Что ж, это не трудно, когда знаешь, что ждать — стоит. Иначе — нельзя.

Месяц назад ты выдержал истерику Джинни. Молча. Был признателен, что она сумела сдержаться и вечеринка завершилась как обычно: пьяно и весело. Еще одну выдержал уже после того, как гости разошлись и дети заснули. Смотрел на мечущуюся маленькую женщину, на всполохи ее волос, а видел звезды в темно-карих глазах. Звезды и счастье. Слушал и не слышал высокий голос: в ушах продолжал звучать полувсхлип-полувдох

— Ох, Гарри...

Старался вспомнить слова извинения, а вместо этого вспоминал слова нежности и признательности, которые не успел, не успел сказать несколько часов назад.

На этой поляне ты третий раз в жизни. Впервые был во времена военных странствий. Во второй раз сбежал сюда из Норы, с помолвки. Подальше от сияющих глаз и улыбки лучшей подруги, ставшей в тот день невестой лучшего друга. И желанной женщиной для тебя самого. Стоял потрясенный, смотрел на плоский камень, на который опустился когда-то серебряный меч, и глупо повторял:

— Как сестра...

Вспоминалось прошлое, легче становилось разобраться в настоящем. И приходило понимание, что твоей любви, оказывается, уже много лет. Вот только она так крепко связана была с дружбой, прорастая сквозь восхищенную неотделимость, так медленно избавлялась от ограничений и табу, что исполняя предназначенное, ты не имел ни сил, ни времени разбираться в своих чувствах. Тогда проще было их не заметить. В этот раз не заметить было невозможно. Значит, необходимо было отказаться.

Ты справился. Заставил себя не чувствовать. С каждым прожитым днем потрясение размывалось, становилось далеким, похожим на сон, зато неотвратимо возвращалась потребность в ней. Просто в ней. В человеке, который видит тебя, именно тебя, а не героя, долженствующего оставаться героем. В человеке, который чувствует как ты, но по-своему. В человеке, который не боится указать на твои ошибки и при этом соглашается признавать свои. Вернулась необходимость советоваться и прислушиваться к советам.

Настало время самому вникать в ее проблемы и помогать их решать, замечать усталость, плохое самочувствие и вызывать хорошее настроение. Незаметно. Исподволь. Всегда.

В последний год что-то неуловимо изменилось вокруг. В воздухе, в обществе, во снах. Что-то назревало, что заставляло быть начеку, прислушиваться, ждать известий. Ты словно чувствовал неслышимый подземный гул, грозящий выплеснуться ...чем? Если бы знать!

Но даже так, не зная, лишь предчувствуя, внезапно испугался не успеть сделать то, что давно хотел: сказать самое главное самой важной в твоей жизни женщине.

В свой день рожденья ты решился. И понял, каким идиотом был долгие годы, не видя очевидного.

Джинни сразу поняла, что все очень серьезно. Выкричавшись, она притихла, смотрела на тебя тяжелым, потухшим взглядом и не решалась заговорить. А ты так и молчал. До сегодняшнего дня включительно. Отделывался незначащими фразами. Вспоминал ваше общее прошлое. Ослепительные, яркие, потрясающие моменты близости, заставляющие терять голову и чувствовать себя живым. И не менее яркие вспышки ярости и неудовольствия, когда ты в чем— то с ней не соглашался. С каждым прожитым годом первых становилось все меньше, а вторых — все больше. И все больше понимания, что ваши стремления — различны, а общего — только дети. Тебе хотелось ясности и покоя, в доме же постоянно штормило...

Ты не собирался объясняться: что можно сказать, когда жена застает в твоих объятиях другую женщину? Не хотел оправдываться: неужели ей стало бы легче от твоей высказанной вслух правды? Не мог ничего обещать: то, чего ты хотел, вряд ли могло ей понравиться. И думал, впервые думал не о спасении мира (самому не смешно?), не о делах, привычно заполняющих дни, а о близких людях, их чувствах и своих чувствах к ним.

В первую очередь о друге. Ох, Рон, Рон. Двадцать лет назад, когда вы были здесь вместе, ты так пытался его убедить, что сам поверил в свои слова. Двенадцать лет назад — был твердо убежден, что поступаешь правильно — ради него, невзирая на себя. Последний месяц старался избежать встречи, потому как все изменилось. Ты не мог, не хотел причинить боль почти брату. Ты желал ему счастья. Искренне думал, что хотя бы у него оно есть.

Но, сегодня утром, услышав какие-то нелепые подробности о получении прав, внезапно понял то, что должен был понять давно, что малодушно отказывался понимать — это не так. Рон тоже несчастлив. Когда-то, оступившись, он так рьяно принялся заглаживать вину, что не сумел вовремя остановиться. И теперь, хотя по-прежнему хочет быть самым-самым, играет по правилам, не им установленным. И ему плохо. И нет виноватых. Просто так неправильно сложилась жизнь.

И, поняв это, ты осознал, что время исправлять ошибки пришло. Когда-то ты очень хотел, чтобы все, кого ты любишь, были с тобой. И пошел по самому простому пути. Сейчас ты точно знаешь, что просто — не будет. И отчаянно надеешься, что дорогие тебе люди все равно останутся с тобой, хотя все изменится. Что они поймут и простят. Ведь все станет правильно. Дети будут по-прежнему любимы. Джинни сможет жить, как ей хочется, а не будет портить жизнь вам обоим, продолжая неудачные попытки жить, как хочется тебе. Рон сможет встретить женщину, которая будет им восхищаться и искренне будет считать самым умным и главным. У твоей любимой женщины глаза будут сиять не только от отражающихся звезд.

И, может, ты снова будешь самим собой. А для этого ты должен быть с ней. С той, рядом с которой не боишься быть слабым, от чего только становишься сильнее. Кто, оставаясь сильной, только рядом с тобой позволяет себе быть слабой.

Теперь для тебя отказаться от Гермионы — означает отказаться от себя.

Слово за ней. Поэтому ты здесь, ждешь и веришь.

Все будет хорошо?..