Вплети меня в своё кружево (гет)

Створка окна громко стукнула — миссис Гермиона Снейп невольно вздрогнула, все-таки слишком холодный для сентября поднялся сегодня ветер. Крупная ворона уселась на металлическую пластину подоконника и громко каркнула, Гермиона замахнулась на неё полотенцем:

— Кыш!

Ворона потопталась на месте и каркнула ещё громче, довольная своим нахальством. Гермиона поперхнулась от возмущения и с шумовкой наперевес двинулась на крылатую оккупантшу. Птица поспешно взмыла в хмурое осеннее небо, Гермиона победно усмехнулась — поле боя осталось за ней.

И тесто сегодня получилось отличное, как раз для именинного пирога — и она отправила форму в духовку. Вопреки мнению коллег, не представляющих молодую карьеристку на кухне, Гермиона любила готовить для мужа, она вообще любила мужа. Вот уж правда, восьмое чудо света — этот Северус Снейп, красота неземная: меловая кожа, нос, словно клюв коршуна, а от взгляда тёмных глаз птички замертво падают. Хуже его внешности может быть только его характер. Гермиона фыркнула и откинула со лба кудрявый локон, удравший от стянувшего волосы краба — спорить с доброжелателями, пытающимися «открыть ей глаза», не хотелось. Мнения она своего не изменит, чувств тоже, мало кто кого и за что любит, может она извращенка какая-нибудь?

На кухню Северус заходит быстро, влетает пущенной стрелой. Касается сухой жесткой ладонью лица жены, скользит пальцами по приоткрытым губам, хватает в охапку и целует…

Ух, какие там бабочки в животе! Ураган Сэнди не меньше. За это и полюбила.

А ещё за внимательный взгляд, где за настороженностью прячется что-то боли похожее на нежность. И за такой редкий хриплый смех. И за этот голос:

— С Днём Рождения.

Голос, словно ликер один, пробовала когда-то в ресторане. Егерь… егерь какой-то… егермейстер, точно! Горький, завораживающий странный вкус травяного огня. Не вздохнуть, не выдохнуть — горечь небесная в этом голосе, а вы думали: горечь только земная бывает?

— Люблю.

Сказано быстро и скомкано, мимоходом, но Гермиона неожиданно всхлипывает странным тоненьким голоском и утыкается мужу в плечо, одно дело знать, другое — услышать. Драгоценное слово такое, даже не верится, что сорвалось с этих тонких, искривленных в вечной скорбной усмешке, губ.

— Пирог! — Гермиона кидается к плите.

Романтический момент рушится в тартарары, и, похоже, вместе с пирогом. Не могло это тесто ещё минут пять подождать со своим подгоранием, когда она теперь дождется признания от Северуса, в лучшем случае на другой день рождения… ага на столетний юбилей!

Пока именинница, шепотом поминая всех чертей в преисподней, пытается вытащить горячую форму, Снейп хмыкает:

— Говорил же, надо было в ресторан идти. Проблем куда меньше. Службу спасения не пора вызывать?

— Ну, если только тебя спасать, — парирует Гермиона, выпрямляясь и отыскивая взглядом верную шумовку, — и не хочу ресторан, хочу дома, с тобой.

Северус закусывает губу и запрокидывает голову, кадык ходит на напряженной шее — жесткий, вот только никак привыкнуть не может к признаниям жены. Гермиона чуть улыбается, а сердце щемит от нахлынувшей нежности. Кто сказал, что нежность нужна лишь слабым? Сильным она нужнее.

— У тебя очень плохой вкус, дорогая, — с запоздалой язвительностью заявляет Снейп.

Их дом — маленькая квартирка на десятом этаже, кухня чуть больше крышки письменного стола, в ванной не то что сексом заниматься, мыться травмопасно — локтями стены задеваешь, а в темных углах спальни обитает непотопляемое семейство пауков. Но Гермиона счастлива: счастье вспыхивает искрами в черных колючих глазах мужа, срывается дыханьем с неулыбчивых губ. Когда-нибудь у них будет домик в старом квартале, там, где пруд искрится на солнце и жирные утки с важным видом принимают хлебные подношения. Но сейчас на него просто нет денег — этих глупых бумажек. Если бы не та авария, где Гермиона потеряла память, здоровье и прошлую жизнь. А потом больница и… Северус. Он мало что знал о её жизни: пара детских фотографий с родителями и совсем ничего о ранней юности, только аттестат провинциальной школы. Когда-нибудь у них все будет, а пока есть только Северус, и этого достаточно.

Двадцатый день рождения — жизненный рубеж, вступление во взрослую жизнь и ещё куча пафосных слов, сказанных коллегами на корпоративе. А так же это дождливый вторник, едва не согревший пирог, насмешливые реплики мужа, который в кои-то веки умудрился выбраться с работы пораньше, а не сидеть там до полуночи.

В который раз Гермиона пытается сладить с волосами, но чёртова копна не желает подчиняться, наверное, только магия сможет справиться… ну или ножницы. В прошлый раз, делая прическу, девушка, не выдержав, громко заявила:

— Отрежу! Мочало, а не волосы!

— Не смей! — каркнул Снейп, мгновенно оказываясь рядом. — Положи ножницы.

— Это ещё почему? — возмутилась Гермиона.

— Тебе в руки ничего опаснее веника давать нельзя, мисс ходячая катастрофа. Да и веник можно по-хорошему только при соблюдении мер безопасностей.

— Что?! — ахнула Гермиона, в чёртовых чёрных глазах плескалась насмешка. — Да, я через полгода стану кандидатом наук! Биология, между прочим.

— Возблагодарим небо, что не медицина, — язвительно ответил Снейп, — и вообще, ты сначала стань кандидатом.

Ему легко говорить, он эти ученые степени мимоходом собирает, словно ягоды с куста. Профессор хренов!

— И почему это я ещё катастрофа? — спросила Гермиона, мысленно занимаясь аутотренингом, чтобы не запустить в голову мужа что-нибудь романтично-тяжелое, например, эмалированный тазик.

— А кто разбил пробирки с экспериментальными образцами? — поинтересовался Северус, добавляя коварного мурчания в свой и так слишком соблазнительный голос.

— Это было три месяца назад! — Гермиона честно старалась не обращать внимания на тихо подкрадывающееся возбуждение от этих мурлыкающих ноток.

— Значит, сам факт ты не отрицаешь?

…

И только по происшествии нескольких дней она поняла, что Снейп просто не хочет, чтобы жена волосы отрезала, но прямо об этом сказать его величеству язвительности гордость не позволяет, вот и выкручивается иезуит проклятый. А волосы она тогда, конечно, не подстригла, как тут подстрижешь, когда Северус зарывается пальцами в её кудри, прячет лицо, так что чувствуется его дыханье на затылке, и она замирает, чтобы не спугнуть. А на улицах яростно гудят машины в пробках, где-то гремят войны и кто-то делит власть, кромсает неровными кусками страны, пишут книги и режут вены, а она всё ловит чужое дыханье.

Порою она чувствует какую-то странную старость, словно за плечами десятки сражений и смертей, но это всего лишь блажь девчонки, едва разменявшей третий десяток, не видевшей ничего кроме книг. А Северус иногда, словно забывшись, зовет жену «невыносимой всезнайкой», словно знал её в школе, и смотрит странным внимательным взглядом.

— Гермиона! Ну, сколько можно сидеть в ванной? Ты ещё не утонула? — ехидно спрашивает муж, распахивает дверь и заходит.

В маленькой комнатке сразу становится тесно. Гермиона невольно делает шаг назад — впечатывается спиною в жесткую грудь Северуса. Теплые ладони скользят по плечам, груди, талии, замирают на бедрах, обманчиво медленно пробираясь под шелковый подол короткого модного платья. Дыханье срывается, жар и в груди, и внизу живота — везде и сразу предательский жар. Потереться затылком о плечо, а пальцы уже добрались до кружева белья.

— Северус!

— Ну что такое? — в темных глаза усмешка.

Этот покровительственный тон — вечно он с ней, как с ребенком обращается, вот она — обратная сторона брака с человеком, старше её в два раза.

— Я давно взрослая, — невольно срываются с губ глупые слова.

Ну, вот какого лешего она сейчас это сказала?! К чему? Амбиции что ли в одном месте свербят, покоя не дают: что ей никогда не догнать мужа, вот и шипит, как вскипевший чайник, на любую реплику. Выходила бы тогда замуж за Фрэнка — такой хороший мальчик, двадцать пять лет, а главное занятие в жизни — игра в приставки, зато от комплексов неполноценности была бы начисто избавлена.

— Конечно, взрослая… дитё, — насмешливо шелестит Северус, обжигая дыханьем ухо, всё он понимает, иезуит в черном свитере.

Гермиона ловит взглядом их отражение: хрупкая девушка в легком голубом платье и суровый мужчина с седыми прядками в угольных волосах, Снейп тоже видит это и мрачнеет, руки падают с талии жены.

— Взрослая, — помедлив, говорит он. — Идем, у меня есть ещё один подарок для тебя.

Муж усаживает её на старый диван в гостиной и протягивает небольшую серебристую коробку. Всё аскетично до ужаса, как раз в духе Снейпа. Гермиона осторожно открывает её — внутри какие-то странные предметы. Надо же не книги! То ли дело подаренное мужем с утра собрание трудов Фрейда, сопровожденное язвительной репликой: «Думаю, оно тебе понадобится», и понимай эти слова, как хочешь. В коробке небольшая каменная чаша, которая вполне тянет на старину, маленький хрустальный флакончик и пара довольно потрепанных фотографий. Гермиона берет одну из них.

— Мамочки!

Фотографии движутся.

— «Спокойно, миссис Снейп, спокойно, — мысленно твердит себе Гермиона, — какие только фокусы не выдумывают в наших исследовательских институтах. Ну, прикололись физики, всякое бывает».

Гермиона до хруста суставов стискивает руку мужа, тот молчит. А потом девушка понимает, кто изображен на фотографиях — она сама! И ещё двое мальчишек, темненький в очках и рыжий, как пылающий факел. На подростках странные черные хламиды, ребята крепко держатся за руки и весело смеются.

— Северус? — Гермиона вскидывает на мужа огромные несчастные глаза, ну чисто раненная косуля. — Что это?

Снейп сжимает губы, складка на лбу врезается ещё сильнее.

— Ты мне доверяешь? — наконец с трудом выговаривает он.

Его голос наполнен чем-то странным: не гневом, не злостью, не привычной насмешкой. Это больше похоже на боль и отчаяние. От этого голоса Гермиону невольно пробирает дрожь, но она всё же кивает.

Муж недрогнувшими руками выливает серебристое содержимое флакончика в чашу и устало говорит Гермионе:

— Ты права, ты взрослая. А я больше так не могу.

Она видит его пустой взгляд, а потом вопреки всем законам природы они ныряют в чашу.

Она, Гермиона, быстрым, решительным шагом идет к колченогой табуретке и надевает Распределяющую Шляпу — Хогвартс, она волшебница! Снейп, сидящий за преподавательским столом, куда моложе, однако также мрачен, с брезгливым выражением на лице окидывает взором первокурсников, но его взгляд поминутно возвращается к Гарри — это воспоминания Снейпа.

— Ну, в то время я куда больше интересовался Поттером, чем тобой, — пожимает плечами нынешний Северус, стоящий рядом ледяной статуей.

Гермиона стискивает локоть мужа — от нахлынувших воспоминаний голова раскалывается от боли.

Всё погружается в медленно вращающуюся тьму…. Первый урок зельеварения. Эффектная речь самого грозного учителя Хогвартса — даже не верится, что она, Гермиона, сейчас делит с этим мужчиной постель! Кудрявая девчонка тянет руку, едва ли не выпрыгивает из-за стола — хм, она и впрямь была несколько надоедливой всезнайкой. Матчи по квиддичу… уроки… обеды… — жизнь накатывает огненной волной школьного времени, суматошного, яркого, наполненного победами и огорчениями. Зельевар закрывает троицу собою от оборотня. Гермиона блистает на Святочном балу, даже Снейп удостаивает её мимолетным хмурым взглядом — мол, какова заучка. Собрания Ордена Феникса. Шестой курс — на лице Северуса печать мрачной обреченности, теперь Гермиона ясно видит её, а Снейп уже знает, какой конец уготован им всем. Потому что и на лице Гарри эта печать. Но Снейп всё чаще ловит взглядом фигуру Гермионы, нет, он смотрит не с вожделением, скорее с угрюмой усталостью — эта красивая, одаренная девушка должна принести свою юность на алтарь войны, как многие другие до неё и возможно, как многие после неё. А война хрипит, брызжет кровью, дышит смертью. Война пропитала замок, поселилась паразитом в дрожи губ, в каплях слез, в оборванных улыбках. Грейнджер и Уизли уходят с Поттером, и назад им нет пути. Снейп темным стражем охраняет школу, которая стала домом для всех.

Северус изучает газетные вырезки.

— Приятно лицезреть плоды трудов своих, — с горькой насмешкой заявляет он портрету Дамблдора и брезгливо отшвыривает продажный «Ежедневный пророк».

На первой полосе подробный отчет о результатах борьбы бунтовщиками и магловскими выродками. Снейп косится на свою мантию и маску Упивающегося, теперь их не надо прятать, напротив — они висят на почетном месте в директорском кабинете.

Снейп с отвращением что-то шипит сквозь зубы и наливает себе ещё одну чашку кофе, два пустых кофейника уже стоят на столе.

— Не злоупотребляете кофеином, Северус, вы же не хотите, чтобы у вас опять поднялось давление, — негромко говорит Дамблдор.

Зельевар презрительно кривит губы:

— Беспокоитесь о моём здоровье, Альбус?

Если бы в иронии можно было утопить, то Дамблдор давно бы уже захлебнулся и пошёл ко дну, но он только мягко улыбается:

— Разумеется. И кстати, Северус, вы нашли Гарри и его друзей? Боюсь, меч Гриффиндора им нужен как можно скорее, близость с крестражем подчас губительна.

— Я трачу на это всё свободное время, если не считать служения Темному Лорду, пыток, и защиты от Кэрроу ваших очаровательных и совершенно безмозглых гриффиндорцев, которые словно горят желанием побыстрее получить свою порцию мучений, — разозлившись, выплёвывает Снейп. — Однако, как это ни удивительно, но у Поттера, а что более вероятно — у Грейнджер, хватило мозгов достаточно хорошо спрятаться…

Северус не спит, бессонные ночи просиживает в директорском кабинете, прикрывая от бесконечной усталости глаза и что-то шепча. А вот… Мерлин мой! ... Снейп пьян! Стоит на коленях у Омута Памяти и, словно безумец, перебирает прошлые воспоминания с Гермионой.

— Не могу! Не могу, — хриплый шепот срывается с искривленных в некрасивой гримасе бескровных губ, — Дамблдор! Я не могу потерять ещё и её. Пожалейте! Я однажды терял единственного близкого человека, я уже умирал… пощадите!

Альбус, поблескивая очками, с пониманием и печалью глядит на потерявшего контроль мужчину, чья черная мантия распласталась сломанными крыльями на ковре.

— И что ты сделаешь, Северус? — тихо, словно разговаривая с больным ребенком, спрашивает Дамблдор.

— Я её заберу, спрячу, никто не узнает, никто не найдет. Я смогу её защитить! А потом, я сделаю всё, что должен.

— А как же сама мисс Грейнджер? Как же её право выбора?

— Поттеру вы не предоставили этого права! — в бешенстве выкрикивает Снейп, вскакивая, его качает от алкоголя и усталости.

— Ошибаешься, предоставил. Я уверен, что Гарри сделает правильный выбор, но выбор у него есть. Мы не может решать даже за тех, кого любим, Северус… особенно за тех, кого любим, — почти неслышно добавляет Альбус, сейчас он кажется совсем стариком.

Снейп бесшумно царапает скрюченными пальцами дубовую столешницу, дрожит, потом выпрямляется и тихо говорит:

— Она никогда не впустит меня в свою жизнь.

Гермиона оборачивается к мужу, тот бледен, зубы стиснуты до ломоты, спутанные волосы падают на лицо. Снейп ловит полный смятенья взгляд жены и медленно разлепляет губы:

— Я должен был показать тебе и это воспоминание, чтобы ты мне поверила. Чтобы оправдаться.

Вокруг них повисает густое молчание, излом морщины на лбу Снейпа словно стал ещё глубже. А потом Северус тихо говорит:

— Там ещё одно воспоминание.

Гермиона уже начинает понимать, но она хочет увидеть. Господи! Какая пропасть между их тихой, где-то скучноватой, где-то слезливо-нежной жизнью здесь и тем адом в прошлом. Помедлив секунду, она обнимает мужа и трется щекою о колючий свитер:

— Хорошо.

Больница Святого Мунго, ошарашенные, наполненные ужасающей звенящей тишиной первые дни после войны. Осознание действительности, даже осознание собственной победы дается с трудом. Гермиона лежит на больничной койке, усталым и равнодушным взглядом встречает посетителей, механически кивает в ответ на слова утешения и восхищения, и ждет одиночества, чтобы вновь отвернуться к холодной крашеной стене. Последняя битва отобрала у Грейнджер магию — не такая уж и большая цена за победу, кто-то отдал за неё свою жизнь. Вот только от этого не легче. Вышедшая из мира маглов, рожденная маглами, она всё же вросла плотью в волшебный мир, так что если рвать, то только с кровью. Она человек, которому подарили крылья, а потом сломали их. И как ползать по земле, если ты вкусил свободу полета? Если бы родители были с нею, но те никогда не вспомнят дочь, спасавшую их от страшной войны. Зачем друзья приходят к ней? Ушли бы! Всё равно уйдут рано или поздно, так лучше — поскорее. Крылатым — небо, поверженным — земля. Пафосно и эгоистично? Возможно, но только даже для самого великодушного человека весь мир — это всего лишь отражение на сетчатке его глаз.

Распахивается дверь — снова незваные и нежеланные гости. Снейп темным вихрем врывается в палату — вот это и впрямь гость нежданный. На лице Гермионы мелькает то, что раньше можно было бы назвать удивлением, раньше, а сейчас эмоции словно пережеванные. Зельевар опускается на жесткий стул, сидит прямо, смотрит хмуро, зябко кутается в черную мантию. Изможденный, темные круги под глазами скоро лягут на острые скулы, пепельное лицо в траурном обрамлении волос, рука нервно сжимает палочку. Гермиона невесело усмехается — так, наверное, выглядел бы Мрачный Жнец, пришедший за нею.

— Ваши друзья волнуются за вас, они боятся, что вы не оправитесь после битвы, — сухо и отрывисто говорит Снейп.

Где всегдашняя бархатистость голоса?

Гермиона садится на постели, прижимая ноги к груди, и исподлобья смотрит на Снейпа:

— А как на вас отразилась битва?

Северус едва заметно дергает подбородком:

— Удовлетворительно. Пережил.

Они долго молчат. Гневно хлопает створкой окна рассерженный ветер, предвещая майскую грозу.

— Целители опасаются суицида. Говорят: вы не хотите жить.

— Я сама с этим разберусь, — Гермиона со скучающим видом снова падает на подушки.

— Ну и дура, — огрызается Снейп и зачем-то идет сам закрывать окно, не воспользовавшись палочкой.

Гермиона вздрагивает и вскакивает с кровати, забывая о больничной пижаме и босых ногах:

— А вы бы смогли?! А я не хочу! Мне некуда идти. Я чужая и там, и тут. Я надеялась… я думала там, в лесах, что если мы победим, то я приду к вам и всё, всё расскажу!

Грейнджер резко захлопывает рот и тяжело дышит. Снейп мягкой, кошачьей походкой подходит к ней и тихо спрашивает:

— Что расскажите, Гермиона?

— Я думаю о вас… постоянно…. А теперь пошло всё к дьяволу! — она отшвыривает одеяло. — И вы идите к дьяволу!

Девушка рывком распахивает дверь:

— Эй, кто-нибудь! Проводите. Мистер Снейп уходит.

— Замолчите, — Северус бесцеремонно затаскивает её в палату, чуть не выворачивая плечо.

Гермиона едва не падает на пол. Зельевар наклоняется к ней и шипит в лицо:

— Что вы хотите, мисс Грейнджер? Что вы хотите сейчас больше смерти?

— Забыть…

Они снова в гостиной, в их маленькой квартире, где пахнет свежевыпеченным пирогом и духами Гермионы. Снейп сидит в углу дивана, сидит прямо и жестко. За окном не то чтобы громыхает, погромыхивает — гроза будет, наверное. Гермиона закрывает ладонями лицо — кто сказал, что в знании счастье? Жестокий подарок — выбор. Спрашивает у мужа:

— Зачем?

Снейп медленно, выговаривая каждое слово, отвечает:

— Ты хотела забыть, а я хотел, чтобы ты впустила меня в свою жизнь. Ты дала мне понять, что я не противен тебе. И я забрал тебя из мира магов, об этом знают только Поттер и Уизли, я зачаровал твою память, это не Обливейт, это другое заклинание, я хотел дать тебе… и себе иную жизнь…

— Зачем ты рассказал мне?

В глазах мужа мелькнуло удивление.

— Тогда такой выход казался мне правильным и единственным, но не сейчас. Альбус прав: мы не может решать за тех, — Снейп сглотнул и закончил, — кого любим.

Гермиона закусила губу, почувствовала вкус крови — отчего-то это её немного успокоило. Она провела дрожащими пальцами по колючей шерсти свитера мужа, словно пытаясь поймать реальность.

— Мы всё время заставляем других, принуждаем, обманываем, упрашиваем, наконец, вплести нас в свою жизнь. И мы платим за это, — Снейп тяжело вздохнул, — но я не жалею.

Худые кисти рук с реками вен бессильно лежали на коленях, Гермиона медленно прижала холодные пальцы мужа к губам.

Северус подарил ей шестнадцать месяцев светлой жизни, едва ли не детства, качающейся на юности любви. Она вспоминала, как тонкие губы целовали её запястья, как дрожали тени от старого ночника, и теплая тишина принимала вздохи и стоны. А потом поцелуи скользили выше по рукам, язык мягко очерчивал ключицу, губы льнули к наряженной груди. Гермиона почти ничего не помнила о своей прошлой жизни, но она знала точно, что никогда не испытывала ничего подобного. И ветер бился в легких.

Какой дурак сказал, что плотские удовольствия — это лишь техника, что тело — глупый инструмент из нервов? Но скрипка тоже только кусок дерева, ибо творят музыку избранные. А Снейп умел творить, а может он умел творить только для неё. Горячие ладони на бедрах, жесткий нос уткнулся в лобок, язык мягко скользит… мамочки! Как стыдно! Но как хорошо…. Все мысли выметаются из головы огненной метлой удовольствия, взрыв солнца, и наконец, блаженная пустота.

А потом Северус учил её, давал короткие сухие инструкции: возьми, оближи и …. Кажется, уже вытирая с губ сперму, она усмехнулась, что из Снейпа получился бы неплохой учитель, муж фыркнул, сверкнул глазами и промолчал.

А после секса всегда хочется есть. И Северус мрачным шпионом крадётся на кухню, думает: жена не видит. Потом в квартире вкусно пахнет колбасой, Гермиона чертыхается и с тех пор заранее делает бутерброды, которые они уплетают прямо в постели.

— На ночь есть вредно, растолстеешь, — заявляет Снейп, утаскивая с тарелки последний сэндвич.

— А ты? — возмущается Гермиона.

— Вот доживешь до моих лет — лопай, сколько хочешь. И вообще, помолчите, мисс! Кто усыпал хлебными крошками постель в прошлую ночь?

Девушка застенчиво потупляет взор.

— Вот именно! — ехидно подытоживает муж. — Ещё раз увижу крошки на супружеском ложе, будешь спать с ними.

Северус, расслабившись, вытягивается на постели.

— Ох, напугал, — фыркает Гермиона, — тебе же хуже.

И демонстративно натягивает одеяло на свою обнаженную грудь.

— Что?!

Северус потрясающе легко для своих лет перекатывается на кровати (в спецназе он что ли служил? Теперь она вспомнила: где он служил) и утягивает жену на пол, на светлый ковер с расцветкой из танцующих мышей.

— Нос не дорос — спорить со мной, — шепчет Снейп, прижимая Гермиону к ковру и целуя.

Мыши нахально таращатся на них.

— Не подглядывать, — бормочет Гермиона, падая в дурман имени Северуса Снейпа.

Жесткие плечи под руками, травяной запах кожи, слизать каплю пота, стекающую по виску. Драгоценный, любимый. Шершавые пальцы скользят по телу, пить горячее дыхание, поймать искры удовольствия, которые сжигают маску строгости и отрешенности с усталого лица. И целовать, целовать, поцелуями вплетая его душу в свою.

Гермиона обнимает мужа, сцепляет пальцы в замок за его спиною, так надежнее:

— Ты отказался от магии, неужели не жаль?

От её дыханья качаются полуседые прядки его волос.

— Я достаточно видел, чтобы понимать, какой я совершил неравноценный обмен. Я обменял магию на счастье. А это неравный обмен… слишком выгодный.

Гермиона улыбается. Она знает, что на его спине ровно четырнадцать шрамов, а если провести по выступающему жесткой цепью позвоночнику чуть пониже лопаток, то можно услышать резкий выдох всевластного желания.

Северус закрывает глаза. Он знает, что у неё вечно вымазанные в чернилах пальцы, а иногда и ладони, а порою даже лоб. А от прикосновений губ к её шее она выгибается нежащейся кошкой.

Гермиона аккуратно переливает воспоминания обратно во флакон. Если двадцатилетие — это рубеж, то сейчас самое время перемахнуть границу. Кто там говорил о взрослости? Так плевать на часовых этой границы и жутковатое, закутанное в грозовые тучи, небо! Гермиона идет на балкон.

— Думаю, мой обмен памяти прошлого на счастье не менее выгодный, чем твой.

И флакон летит вниз, навстречу серому асфальту. Голос Гермионы тонет в грохоте грозы. И небо вплетается дождем в землю, и мгновения замирают.