Две недели до осени (джен)

Солнце заливает оконные стекла расплавленным золотом. Яркий свет летнего полдня льется в комнату, и в солнечных лучах волосы Сириуса отливают синевой, а светлая кожа кажется едва тронутой загаром.

Он кажется безмятежным и умиротворенным — даже когда Гарри начинает рассказывать про Снейпа.

— ...Не узнал меня, представляешь? — с жаром говорит Гарри, позабыв и об остывающем чае, и о гренках, уже превратившихся в камень. — Ну, точнее, не то, чтобы совсем не узнал... А, говорит, так это, значит, вы — знаменитый мистер Поттер? Как же, как же, наслышан о ваших подвигах. Только думал, что вы больше на героя похожи.

— Так и сказал. Знаешь, у меня чуть челюсть не отвисла от такого обращения, а он, видимо, окончательно меня решил добить — взял и улыбнулся. Вот ты хоть раз видел, чтобы Снейп улыбался? Не мстительно, не с издевкой — а дружелюбно?

— Жуткое зрелище, если честно. Не идут ему улыбки.

Гарри вздыхает, вспоминая эту небывалую картину, и делает глоток совсем уже холодного чая: горло пересохло. Он облизывает губы, ерошит челку и продолжает:

— Мне Макгонагалл объяснила потом, что он теперь со всеми такой вежливый стал. Не хамит, шуточки свои издевательские не отпускает, даже не занудствует. Сказала, что амнезия у него. Ни черта не помнит, ни о маме моей, ни обо мне, ни о Волдеморте. Да что там — ему и о Хогвартсе-то рассказывать пришлось! Зато улыбается. Поначалу, говорят, к нему народ валом валил, только чтобы на эту улыбку посмотреть. Теперь уже не докучают.

— Вот так вот, видишь, сколько всего ты пропустил? — смеется Гарри, стараясь, чтобы смех вышел искренним. Получается не очень, но Сириус, кажется, этого не замечает — лицо у него по-прежнему остается очень внимательным и сосредоточенным.

Гарри переводит дух и продолжает:

— Но это ничего, это мы исправим. Я тебе обо всем расскажу. Я тебе говорил, что Хогвартс-то заново отстроили? Здорово его во время последней битвы разрушили, одна стена совсем обвалилась, но скоро, говорят, ремонт совсем закончится. Пора бы уже, а то до учебного года две недели всего осталось. Мы туда опять поедем — и я, и Рон, и Гермиона. Жалко, что ты нас проводить не сможешь. Да и в Хогвартсе тебе были бы ужасно рады, а еще представляю твое лицо при виде улыбающегося Снейпа!

— Сириус... — внезапно бодрый настрой изменяет Гарри, и сил уже не хватает, чтобы и дальше продолжать весело тараторить всякую чепуху. — Ну не молчи, пожалуйста... Почему ты все время молчишь?!

Чашка с чаем летит на пол, сметенная со стола в приступе ярости, тарелка с гренками отправляется следом, усыпая крошками пушистый ковер. Гарри вскакивает с кресла, делает несколько нервных шагов по комнате, снова садится.

— Ну что я сделал не так? — говорит он, кончиками пальцев проводя по простой деревянной раме портрета.

Изображенный на нем Сириус рассматривает Гарри с интересом, как занятный экспонат в музее, и этот его взгляд — без тени узнавания, полный только отстраненного любопытства — бьет сильнее вражеского Ступефая. Гарри давится сухим всхлипом, едва сдерживая протяжный вой, полный безнадежного отчаяния, и снова пытается улыбнуться, но губы не слушаются.

— Что, черт возьми, я сделал не так? — шепчет он едва слышно, а потом поднимает голову и срывается на крик: — Даже Снейп разговаривает и, мать его, улыбается! Вас же рисовал один и тот же художник!

Сириус пожимает плечами, а потом поворачивается спиной и уходит, направляясь по нарисованной дороге к нарисованному Хогвартсу, купающемуся в закатных солнечных лучах. Гарри беспомощно смотрит, как ветер развевает длинные черные волосы, и чувствует, что истерика понемногу отступает, оставляя вместо себя только холод и опустошение.

— Кричер, — помертвевшим голосом зовет Гарри, когда фигура Сириуса растворяется вдали. — Убери здесь все.

Он выходит из столовой, пересекает коридор и толкает входную дверь.

Годрикова Лощина плавится под жарким августовским солнцем. В воздухе дрожит прозрачное марево, над аккуратными клумбами вьются пчелы и бабочки, витражи церквушки переливаются всеми цветами радуги.

В обеденный час здесь очень тихо. Не слышно ни разговоров, ни смеха, ни топота ног по булыжной мостовой. Городок будто бы спит, убаюканный невыносимой, удушливой жарой.

Гарри спускается по ступенькам, пересекает палисадник. Калитка ужасающе скрипит, когда он толкает ее, чтобы выйти на мостовую. Дом-то восстановили очень быстро — буквально за пару недель — а вот про калитку даже не вспомнили. И каждый раз теперь Гарри напоминает себе непременно дать указания Кричеру, но забывает об этом уже через несколько минут.

Он хочет пойти привычным маршрутом — площадь, кладбище, почта — однако делает несколько шагов и останавливается, как вкопанный.

На мостовой, прямо посреди улицы, сидит лохматый черный пес, лениво почесывая за ухом. Душа Гарри тут же ухает в пятки, желудок делает кульбит, дыхание перехватывает.

Пес поворачивает лобастую башку, равнодушно смотрит и зевает. Потом поднимается и медленно, вразвалочку, подходит к оцепеневшему Гарри, тщательно его обнюхивает, лижет руку. Собачий язык мокрый, шершавый и горячий.

Гарри внимательно рассматривает пса и переводит дыхание. Нет, совсем не похож. Показалось.

— Лохматик! — слышит он звонкий крик, оборачивается и вздрагивает.

Рыжие волосы полощутся на ветру, будто языки пламени, и Гарри кажется, что если глаза бегущей навстречу им девочки окажутся зелеными — он закричит. Но глаза оказываются карими, с мелкими золотистыми крапинками.

— Извините, он вам не помешал? — деловито интересуется девочка, по-хозяйски взяв пса за ошейник. — Вечно убегает...

— Нет-нет, все нормально.

— Вы в порядке? Вид у вас очень уж бледный. Смотрите, как бы голову не напекло, сегодня солнце ужасно жаркое, а вы даже без шляпы.

— Ты тоже.

— Я же рыжая, — говорит она так, будто это все объясняет. — Ну ладно, я побегу, а то меня папа искать будет, а он страсть какой строгий. А шляпу вы все-таки наденьте.

— Как тебя зовут? — вдруг спрашивает Гарри, когда девочка уже отходит на несколько шагов.

— Номохарис! — отвечает она, не останавливаясь. — Но друзья зовут меня Номо.

Гарри смотрит им вслед, совершенно забыв про все свои планы, до тех пор, пока не начинают слезиться глаза. Солнце палит нещадно, но он все стоит и стоит на улице, и ему кажется, будто еще немного — и он поймет что-то очень важное. Но мысли ускользают, и, дождавшись, пока Номо с Лохматиком исчезнут за поворотом, Гарри все же отмирает.

Вместо площади, кладбища и почты он идет в паб. Заказывает себе кружку пива, садится у окна и долго пьет, посматривая на улицу. Странное имя рыжеволосой девочки вертится на языке, от него почему-то саднит в груди, а слюна становится горькой, словно в кружке не пиво, а пережженный несладкий кофе.

* * *

Домой Гарри возвращается уже под вечер, когда Годрикову Лощину окутывают мягкие сумерки.

Он даже почти не удивляется, увидев, что на ступенях его крыльца сидит Номо, лениво почесывая Лохматика за ухом.

— А я вас ждала, — весело говорит она, поднимаясь навстречу Гарри. — Я принесла шляпу, а то у вас своей-то ведь нет, правда?

— Правда. — Гарри берет протянутую шляпу. Она явно женская, по тулье бежит ярко-розовый цветочный узор. — Это лилии?

— Нет, это номохарис, — с готовностью сообщает Номо. — Их все путают, но это же моя шляпа. Точнее, теперь ваша. А еще я вам принесла печенье, очень вкусное. А то вы какой-то грустный. Ой! Вы в порядке?

— Да, — он через силу улыбается, цепляясь за перила, потому что чудится, будто земля ускользает из-под ног. — Может быть, хочешь чаю?

— Ой, нет, мне бежать надо. — Номо лучится улыбкой. — Я только шляпу занести хотела, а то завтра ведь будет солнечно. Ладно, я побегу, а то скоро мама с братиком приедут...

— У тебя есть брат?

— Да, только он очень маленький еще, даже разговаривать не умеет. А что, вы хотите с ним подружиться?

Гарри только качает головой, чувствуя, как кровь шумит в ушах.

— Спасибо, Номо, — совершенно искренне говорит он, комкая в руках драгоценную шляпу. — Спасибо.

* * *

Ночью Гарри долго не может заснуть, ворочаясь с бока на бок и комкая простыни. Голова гудит, буквально разрываясь от мыслей, и сон никак не идет, даже после глотка сонного зелья.

Отчаявшись, он садится в кровати, обводит воспаленным взглядом комнату, утопающую в серебристом лунном свете, трет виски.

Шляпа с ярко-розовым цветочным узором лежит на столике у кровати, и Гарри снова берет ее в руки, вертит, скользит подушечками пальцев по вышитым цветам.

Совпадение? Случайность? Или заведенный порядок жизни?

Гермиона, кажется, твердила ему что-то об этом, пытаясь отговорить от поездки в Годрикову Лощину. Гарри думал, что она обрадуется, увидев портрет Сириуса, но она пришла в ужас, а во взгляде появилось столько жалости, что Гарри тошно даже вспомнить.

— Ты же не спасешь его так, — сказала тогда Гермиона. — И себя не спасешь, понимаешь? Они уходят насовсем, и если ты думаешь, будто в портрете осталась хоть часть...

Он в тот день страшно на нее накричал, не захотев даже слушать.

Вспоминая об этом, Гарри чувствует, как лицо заливает краска, а уши начинают гореть. Он извинился на следующий день, и Гермиона, конечно, его простила, но за безобразную истерику до сих пор мучительно стыдно.

Тем более, что Гермиона, конечно, во всем оказалась права — просто ему тогда не было никакого дела до правды.

Да и сейчас, если честно...

Гарри поднимается, не в силах больше лежать без сна, и наощупь, не включая света, спускается в столовую.

Портрет Сириуса стоит там же, где он его оставил.

Гарри пересекает комнату, подходит к столу и садится в кресло, поджав босые ноги.

— Я, наверное, ужасно тебя утомил, — говорит он, глядя не на портрет, а в окно. — Но ты уж потерпи меня еще немного, ладно? В конце концов, до осени осталось всего две недели.

fin