Песочные замки (гет)

— Уроды. Тупые, бессмысленные уроды. Животные.

Каждое слово сопровождается ударом палочки об стол. Алекто Кэрроу начинает курс маггловедения.

* * *

Его зачаровал ее английский: он не слышал родной язык много недель. Его собственный французский постепенно приобретает беглость, но после скользящей легкости галльского наречия он тоскует по упругому английскому ритму.

Он не осознает, что это так, пока не оказывается рядом с ней за стойкой бара. Загорелая фигурка в белом платье делает заказ по-французски, а ее приятели выкрикивают свои пожелания на родных языках. С сухой улыбкой девушка протягивает коктейль подруге, советуя не увлекаться. Та смеется, разворачивается и присоединяется к посетителям полупустого бара, а незнакомка качает головой. Потом благодарит бармена на превосходном французском, который все-таки сохраняет слабый, но отчетливый отпечаток гнусавого американского выговора.

Она пробует свое белое вино и еле заметно вздыхает. Он близко, и ему слышно. Она оборачивается и улыбается, показывая, что заметила его не слишком скрываемое внимание. Это приглашение к разговору, и он не может устоять. Трудно ненавидеть девушку, которая впервые за многие месяцы смотрит на него так, будто он действительно что-то значит.

Следует странный, какой-то нереальный обмен репликами. Может быть, дело в том, что он никогда не разговаривал с магглами. Ему почти нечего сказать. Ей — есть. Она говорит об учебе, тоске по родине, французской культуре, французской архитектуре, и о том, какие здания, с ее точки зрения, представляют особый интерес. Ее лицо озаряется радостным оживлением. Она откидывает голову назад, встряхивает просоленной копной волос и заливается смехом. (Конечно, она заставляет себя смеяться, потому что в нем нет ничего забавного).

Он не может оторвать от нее глаз. Война закончилась, но лица его сверстников утратили непосредственность и разучились озаряться радостью. Улыбки редки и приберегаются для особых случаев, и это не те случаи, когда поблизости оказывается Драко Малфой.

У нее нет причины улыбаться, нет причины растягивать блестящие губы и демонстрировать неестественно белые американские зубы. Но губы изгибаются в улыбке, а не в гримасе ненависти, презрения и отвращения. Не слишком приветливый юноша, с которым она разговаривает (а точнее, которого она пытается разговорить), чем-то ее привлекает. Он покупает ей выпивку просто, чтобы удержать рядом. Даже если девушка замечает, как долго он возится с непривычными бумажными деньгами, она не говорит ни слова.

Он не понимает, почему она медлит у стойки: его нельзя назвать любезным — он не улыбается, не отпускает обязательных в баре комплиментов, не пытается ненароком к ней прикоснуться. Она хороша собой, и он замечает, как мужчины исподтишка бросают на нее оценивающие взгляды. Если ей надоест терпеть его отрывистые, неохотные, пропитанные вялым сарказмом ответы, долгие паузы и отведенные в сторону глаза, она легко найдет себе более подходящую кампанию.

Но девушка не уходит, а с упрямой улыбкой на молодом лице придвигается все ближе. В конце концов вино оказывает свое действие, и вместо того, чтобы рассматривать пол, стойку или стену бара, он начинает смотреть ей в глаза.

Уже довольно поздно. В баре становится все шумнее. Они принимаются за третий круг (девушка настояла, что теперь ее очередь платить), и с каждым глотком она придвигается и придвигается. Когда она высказывает очередную мысль, ее пальцы как бы случайно задевают его рукав. Блеск с губ почти сошел, стерся о кромки многочисленных бокалов. Сначала он замечает пятно на стекле, и только потом опьянение придает ему храбрости взглянуть на ее губы.

Американка говорит о чем-то своем, маггловском. Он не имеет ни малейшего понятия о чем, но ему все равно. Она могла бы рассуждать о количестве пальцев на правой руке, и он все равно не смог бы оторвать одурманенных вином глаз от губ, которые так заманчиво изгибаются, произнося непонятные слова.

И внезапно в голове четко проступает дикая мысль, которая все это время бродила где-то на окраине сознания: «Сейчас я ее поцелую».

Но тут появляется какой-то маггл, и на английском с рубленым немецким акцентом просит девушку вмешаться: подруга все-таки увлеклась, и с этим надо что-то делать. Закатив глаза и не скрывая раздражения, девушка оборачивается к приятелю. Дикая мысль исчезает. Она поднимается, чтобы идти за немцем, замирает на полушаге, как будто спохватившись, разворачивается с извиняющимся видом, царапает на влажной бумажной салфетке набор цифр, который она называет «это номер моего мобиль... эээ ... сотового телефона», и сует ему салфетку с дразнящей улыбкой. Имени нет. Может, она не сказала, а может, он позабыл.

— Буду рада увидеться снова, — говорит она.

— Само собой, — тянет он с привычной издевкой, но каким-то образом тон смягчается, и звучит вежливо, если не приглашающе. Он берет салфетку без следа улыбки на лице.

Она улыбается еще шире, и под загаром и веснушками на ее щеках проступает румянец.

— Ну, пока, — говорит она, чтобы заполнить паузу, и исчезает в толпе своих дружков.

Американка уходит, и внезапно Драко осознает, что понятия не имеет, что делать с набором цифр. Странно, но ему почему-то хочется знать, что это такое.

* * *

— Мерзкие чудовища, они боятся всего, чего не понимают. Они решили раз и навсегда, что все недоступное для них — зло, которое надо искоренить. И теперь мы вынуждены прятаться и скрывать свое существование.

— Но магглы о нас ничего не знают! — срывается Лаванда Браун. — Для них это сказки, они в нас не верят, и давно перестали преследовать. Почему нельзя оставить их в покое?

— Потому что такие распутницы, как твоя матушка, выходят за магглов замуж и рожают полоумных полукровок вроде тебя! — бросает Алекто. — Дура, им и не надо в нас верить. Давным-давно они решили, что мы им враги. И они это помнят. Мы для них враги и всегда будем врагами. Они не способны осознать свои ошибки и понять, что поступали неправильно. Для этого они слишком тупые и упрямые.

* * *

— Ты мне так и не позвонил, — обвиняюще говорит она после долгого неловкого молчания. Они снова сидят за барной стойкой.

И как на это отвечать? Что не скажешь, выйдет нелепость, и она только сильнее разозлится. Даже если сказать правду: «Я не умею». Хорошо, что уже поздний вечер, и он засиделся в баре, потягивая маггловский коньяк. (Драко никогда в этом не признается, но коньяк ему нравится больше огневиски: то вполне соответствует своему названию, а огонь навсегда связан в его сознании с зарубцевавшейся на предплечье Меткой). Хорошо, потому что коньяк помогает набраться храбрости.

Он ходит в этот бар каждый вечер. Маггл за стойкой улыбается — ему кажется, что он понял, в чем дело, когда Драко заказывает белое вино для девушки, которая устроилась за угловым столом в веселой кампании, обменивающейся шутками на полудюжине языков.

— Я тебе ничего не обещал, — наконец говорит Драко. Это чистая правда, и она наверняка разозлится, но надо же что-то сказать. Она сжимает пальцами тонкую ножку бокала. Остается только надеяться, что, в отличие от Пэнси, она не склонна к драматическим жестам, иначе самое дорогое вино, какое есть в баре, выплеснется ему в лицо.

Но американка смотрит на него с нескрываемым любопытством.

— Вот как... — она пожимает плечами, поднимает бокал и глядит ему прямо в глаза. Кончик носа у нее красный и блестит от легкого солнечного ожога.

— Как тебя зовут? — спрашивает он, вместо того, чтобы ответить на вопрос, который она чуть не задала. — Ты так и не сказала.

Любопытство на ее лице сменяется растерянностью.

— Ох! Прости. — Теперь она красная не только из-за солнечных ожогов. — Думаешь, это поможет?

— Вне всяких сомнений, — заверяет он.

Они обмениваются именами, и она торжественно протягивает ему руку для пожатия, не в силах скрыть, что это ее забавляет.

Разговор не затягивается надолго: когда он заказывал вино, бар уже собирался закрываться. Приятели в спешке подзывают ее — какой-то парень взглянул на часы и обнаружил, что «ух—ты—черт—до—последнего—поезда—осталось—десять—минут».

Кампания бросается к двери, на ходу проверяя карманы и кошельки: «если—мы—не—попадем—на—поезд—придется—добираться—до—Ниццы—автостопом». Девушка целует Драко в щеку. Потом поворачивается, чтобы уйти, но внезапно закусывает губу и на ее лице проступает решимость:

— Раз уж звонить ты не собираешься, давай встретимся завтра в полдень. Прямо здесь, — распоряжается она. — Потом пойдем на пляж.

Она уходит, на прощанье махнув рукой, и он неловко улыбается в ответ. Возвращаясь домой, он не перестает думать о девушке. Он вспоминает длинные загорелые ноги, белые зубы, розовые губы, и сотню других милых мелочей, и только потом ему в голову приходит: «Это же маггла!».

* * *

Алекто предупреждает:

— Маггловские девицы заманивают глупых волшебников, чтобы коварно осквернить чистоту магической крови. Так что поосторожней, молодежь! Да, они могут нравиться, но на самом деле они — такие же бессмысленные твари, как все остальные, просто умеют пользоваться вашей слабостью. Все они — развратницы и шлюхи, им бы только прельстить вас своим распутным телом. Не давайте себя соблазнить, держитесь своих и блюдите чистоту крови!

Она обводит класс глазами, останавливая взгляд на полукровках: Финнигане, Браун, Боунз, Терпин, Голдштейне, Буте и Броклхерст. Дольше всего она смотрит на Финнигана, с наслаждением ожидая, что тот сорвется.

— Это все хитроумный план, чтобы разбавить могущественную кровь, и оставить мир без магии, во власти низкорожденных.

В этот раз не выдерживает Эрни Макмиллан, хотя он и чистокровный. В его голосе звучит неприкрытый сарказм:

— Хмм. Ну, если маггловские девушки все такие, — Эрни тыкает пальцем в картинку в учебнике, на которой изображена хорошенькая, хотя и туповатая на вид особа, — а чистокровные похожи на вас, можете сломать мою палочку и записать в магглы.

* * *

Он прикидывает, не выпить ли пару рюмок, прежде чем идти на встречу с девушкой, раз уж решил, что все-таки пойдет. В конце концов обходится без спиртного, но тут же жалеет об этом. Потому что, едва они оказываются на пляже, она стаскивает свое умопомрачительно короткое платьице и растягивается на полотенце.

Драко в жизни не видел девушку, на которой было бы так мало одежды. Никогда в жизни. У него перехватывает дыхание. Он уверен, что ее «купальный костюм» запрещен каким-нибудь министерским распоряжением как абсолютно непристойный.

В ослепительном солнечном свете она лежит на кораллово-алом полотенце, и болтает, не закрывая рта, успешно поддерживая беседу сама с собой. Он сидит, обхватив руками колени, смотрит на море и изо всех сил старается не пялиться на ее обнаженное тело, потому что это выводит его из равновесия, а он и так в смятении и с трудом себя контролирует. Она перекатывается на бок, поднимает солнечные очки на лоб и смотрит на него:

— Знаешь, — говорит она, явно стремясь привлечь его внимание. Значит, заметила, что он пропускает ее болтовню мимо ушей. — У тебя ужасно мрачный вид. Как будто зуб болит. Между прочим, ты на пляже. На юге Франции. В потрясающем обществе. Так?

Драко пожимает плечами:

— Тебе не кажется, что немного неуместно называть собственное общество «потрясающим»?

Ничуть не смутившись, она проводит пальцами по белой ткани манжета. Он опускает глаза.

— Тебе не жарко? — спрашивает она, и в ее улыбке озабоченность мешается с легкой насмешкой. Она садится и скользит рукой по его плечу: — Длинные рукава и наглухо застегнутый воротник. По-моему, перебор!

Прежде, чем он успевает возразить, ее руки оказываются у него на груди. Она возится с пуговицами старой хогвартской форменной рубашки, выбранной из-за покроя, достаточно простого, чтобы сойти за маггловский.

— Я легко сгораю, — жалуется Драко, поднимает глаза и придерживает ее руки на груди. Он не хочет снимать рубашку, не хочет показывать шрам, и не хочет, чтобы его спрашивали, откуда тот взялся. Девушка смотрит на него в упор, и в зеленовато-серой глубине ее глаз вспыхивает внезапное решение.

Она его целует. Под прямыми лучами солнца, расстегнув сорочку и положив руки на обнаженные плечи, а потом обвив шею. Губы у нее обветренные и шершавые, и он понимает, что должен испытывать ужас и отвращение от того, что целуется с магглой, но ему восемнадцать, и он не в состоянии отвергнуть хорошенькую девушку, которая каким-то образом углядела в нем что-то стоящее, что-то, чего не видит он сам.

Она смеется прямо ему в рот, пробегает пальцами по плечам и шее, обхватывает лицо и отстраняется.

— Для этого придуман солнцезащитный крем! — весело говорит она, вытаскивает из сумки флакон и размазывает по его плечам прохладное зелье.

В конце концов, они договариваются: он остается в рубашке, но расстегивает пуговицы. Если за то короткое время, что он был без рубашки, девушка и заметила длинный белый шрам на правом предплечье, она не сказала по этому поводу ни слова.

* * *

— Порочные, кровожадные ублюдки, — восклицает Алекто в праведной ярости. — Насилие у них в крови, в их грязной крови!

Желтое лицо с тяжелой челюстью медленно багровеет. Она расхаживает между партами, в ажитации потрясая палочкой.

— Больше, чем кровь, они любят только горящую плоть! Они охотно подожгли бы весь наш мир, и, заливаясь смехом, смотрели, как мы корчимся в огне. Мы должны защищаться всеми силами, не выпуская палочек из рук, чтобы спасти наш мир и наши обычаи от их злодейства!

— Спасти наш мир и наши обычаи... — негромко повторяет высокая, безупречно сдержанная Сьюзен Боунз и ее голос отдается по всему классу. Сьюзен поднимается на ноги: глаза блестят от яростных слез, руки дрожат. — Вы говорите это нам, говорите это мне... — произносит она ледяным тоном, таким ледяным, что даже Алекто на мгновение замирает, подавленная силой гнева Сьюзен. — Рассуждаете о великодушии магов и жестокости магглов, хотя моего кузена Эндрю нет в этом классе только потому, что такие как вы и ваши дружки убили его, когда он был совсем крохотным, вместе со всей семьей! И вы осмеливаетесь обвинять магглов!

Сьюзен держится с величием принцессы, поднимающейся на эшафот.

А потом дико кричит под Круциатусом. Алекто выпрямляется над безжизненным телом.

— Ни одна тварь на земле не сравнится порочностью с магглами, — задыхаясь, произносит она, переступает через Сьюзен и возвращается на кафедру.

* * *

Все их встречи завершаются одинаково. Они всегда находят пляж: приезжает ли она на электричке в Вильфранш-сюр-Мер, или он аппарирует к студенческому общежитию в Ницце, пляж всегда находится. Обычно они сидят на песке, глядя на закат, и она старается не болтать, чтобы насладиться мирной тишиной. Кончается все тем, что она пинками разносит оставшиеся на берегу песочные замки, потому что не очень-то любит мирную тишину.

Сегодня она скидывает сандалии, подтыкает юбку и принимается бродить по мелководью. Но сильная прибойная волна ударяет ей под ноги. Она спотыкается, падает, и ее тут же накрывает вторая волна. Девушка пытается встать на ноги, и Драко чудится, что она плачет. Он бросается прямо в прибой, чтобы помочь, а она задыхается от смеха, кашляя и выплевывая соленую воду.

Брюки мокры по колено, ботинки безнадежно испорчены. Она насквозь промокла, но не нуждается в спасителе, так что вместо этого он жалуется.

— Не такая уж большая плата за героизм — всего лишь испорченная обувь, — дразнит девушка и склоняется над ним, встряхивая волосами и обдавая его каплями морской воды, пока он стаскивает ботинки.

— Я не привык к маленькой плате, — фыркает Драко. — То, что стоит иметь, обычно стоит дорого.

Она смеется.

— Тогда иди и прыгни в море. Я заплатила полную цену, и это было здорово!

Она расправляет подол промокшего насквозь платья и выжимает его прямо на колени Драко. Он сужает глаза и бросает на нее раздраженный взгляд. Она опускается на песок рядом с ним.

— Да ладно, все равно я тебе нравлюсь.

— С чего ты взяла? На мой вкус ты на редкость надоедлива, и я тебя в лучшем случае терплю. Я хоть раз говорил, что ты мне нравишься? — ворчит Драко, безуспешно пытаясь избавиться от мокрых пятен на брюках.

Она толкает его на песок и целует в лоб. Влажные, обвисшие пряди волос падают ему на лицо.

— А я вычислила. Ты ведь продолжаешь со мной встречаться. И хотя постоянно говоришь гадости, так и не сказал, чтобы я от тебя отстала. Потому что я бы отстала — я чувствую, когда я лишняя.

Девушка валится на него сверху, и Драко кажется, что на него всей массой рухнула Земля и выдавила воздух из легких. Она обнимает его за талию, вздыхает, проводит пальцами по влажному песку, и, в маленькую отместку за колкость, втирает этот песок ему в волосы.

Солнце садится, песок постепенно остывает, ветер начинает тянуть к морю. Он чувствует, как по ее телу проходит дрожь, и, прежде чем успевает сообразить, что именно предлагает, слышит собственный голос:

— Я живу тут неподалеку. Ты насмерть отморозишь свою тощую задницу, пока доберешься до станции в этой мокрой тряпке.

Оба понимают, что это приглашение. Их встречи всегда остаются дневными, и завершаются рано, чтобы она могла успеть, а он — сделать вид, что успевает, на обратную электричку. Это не значит, что они не тянут время, не обжимаются в безлюдных проулках, не целуются до изнеможения, не спотыкаются на полуслове, но их встречи остаются дневными и подчиняются железнодорожному расписанию.

— Пять минут назад ты вел себя так, как будто на тебя рухнул слон, а теперь заявляешь, что у меня тощая задница, — язвит она, но спустя мгновение говорит, — Ладно. Только по дороге купим мороженое.

Драко никогда не думал, что можно так уляпаться мороженым, но она каким—то образом ухитряется. Хуже, чем годовалый ребенок. Мороженое повсюду: на руках, лице и груди. Она смеется и тыкает в него липкой рукой, пока он возится с замком маггловского дома, который взял в наем. На минут она перестает его дразнить, чтобы восхититься домом:

— Модерн. И какой стильный модерн! — задумчиво произносит она, облизывая пальцы.

— Может, стоит еще разок окунуть тебя в океан, прежде чем впускать в мой стильный дом? — говорит Драко, перехватывая липкие пальцы прежде, чем она снова потянет их в рот, и притягивая ее к себе, чтобы поцеловать. — Ты вся в мороженом.

— Ммм, — бормочет она ему в рот. — Я от этого только вкуснее.

— Умм, — выдыхает он в знак протеста, отстраняется и распахивает дверь. — Только не с этим ужасным цветочным мороженым.

— Какая мещанская ограниченность!

— Не спорю, запах фиалки и лаванды может нравиться, но что приятного во вкусе травы?

Он проскальзывает ей за спину, обхватывает руками талию и прячет лицо в волосах.

* * *

— Ваши маггловские мамочки и папочки на самом деле вас не любят, — ласково воркует Алекто второкурсникам. — Магглы вообще не умеют любить по-настоящему, любить так, как мы, ведьмы и колдуны. Они могут притворяться, даже делать вид, что о вас заботятся, но это неправда. Магглы просто неспособны любить. Никого и никогда.

Эбби Монтгомери обнаруживает младшую сестренку Эмили в гриффиндорской гостиной. Та, задыхаясь от слез, сообщает, что папа их не любит, и маму не любит, он даже Бена не любил, и только прикидывался, что ему грустно, когда того хоронили, а на самом деле ему не было грустно, и это правда, потому что написано в учебнике, и учительница сказала то же самое.

Старшая сестра не в состоянии дождаться начала урока по маггловедению. Она в такой ярости, что даже не думает о том, что можно использовать магию. За пять минут до начала урока пятнадцатилетняя Эбби, размахивая ненавистным учебником, обрушивается на растерявшуюся от неожиданности Алекто и успевает нанести несколько сильных ударов.

Та дотягивается до палочки, и насылает «Круциатус». А потом еще один. И еще.

* * *

Они, спотыкаясь, бредут по залитым лунным светом комнатам, огибая тяжелую мебель. Шаги убыстряются, дыхание становится все тяжелее, ласки грубее, руки все торопливее дергают за одежду... Деушка падает на уже разобранную кровать и одежда устилает пол так, как будто они понимают, что делают.

Губы у нее шершавые. Они вечно трескаются от солнечных ожогов, от того, что у нее привычка срывать кожицу пальцами и прикусывать их до крови. Вкус крови — вкус страшных воспоминаний, но она улыбается, ее губы изгибаются и они опять соленые. Соль тонкой пленкой покрывает всю ее кожу.

Сегодня у нее вкус соли и цветов, а к языку прилип сладкий привкус мороженого. Она стаскивает с него рубашку, и извивается, пытаясь выскользнуть из юбки. Ему кажется, что он сейчас умрет.

— У меня это первый раз, — шепчет она, и в лунном свете он видит ее широко распахнутые, блестящие глаза.

— Первый? — переспрашивает Драко, она кивает, и он думает: «Может, соврать?» Что значит еще одна ложь на фоне бесконечных умолчаний?

В конце концов, он говорит правду:

— У меня тоже.

В лунном свете девушка улыбается безудержной молодой улыбкой, и он внезапно чувствует себя почти таким же молодым. Они однажды говорили о возрасте: она старше, ей вот-вот исполнится двадцать, но ее улыбка сияет невинностью, а глаза живые.

Кожа девушки излучает солнечный жар; он зарывается лицом ей в шею и заставляет себя забыть обо всем.

— Хочешь, открою тайну? — шепчет она под утро, уткнувшись ему в грудь. Наверно, решила, что спит. — Я мечтала, чтобы мой первый раз был по любви.

— Прости, — шепчет он, проводя пальцами по обнимающей его руке.

Она бормочет что-то невнятное, а может, сонно хихикает, и они проваливаются в сон.

* * *

— Эти тупицы едва могут связать два слова. Они общаются с помощью неразборчивого мычания и простейших жестов, — заявляет Алекто. Она поводит палочкой, и учебники начинают издавать что-то, напоминающее английскую речь: невнятное бормотание, перемежающееся отрывистым хрюканьем и простейшими словами.

С последней парты раздается насмешливый голос Шеймуса Финнигана:

— Кто бы сомневался! Только вот мой маггловский кузен лопочет на гэльском и французском лучше, чем вы на английском.

Алекто в бешенстве машет палочкой, и класс в ужасе смотрит, как нитка плотно зашивает рот Шеймуса.

— Грязная кровь всегда сказывается, — холодно произносит Алекто, злобно поблескивая заплывшими глазками. — Поэтому полукровкам лучше помалкивать.

* * *

Он не понимает, как она ухитряется так безостановочно говорить. Она неторопливо плетет яркий коврик из глаголов, существительных и чепухи, скрепленных между собой «м—м—м» и «вроде того». Губы двигаются, а мозг производит все новые и новые слова. Она постоянно о чем-то рассказывает: о друзьях, о семье, о том, что она делала, видела, любит или ненавидит.

Если честно, он не возражает. Она не ждет, чтобы ей отвечали, а в тишине ему сразу приходят в голову нежеланные мысли, поэтому он позволяет ей нести чушь, время от времени прислушиваясь к потоку фраз, и затыкает ей рот поцелуем, когда нет больше сил выносить болтовню.

Когда у нее кончаются собственные мысли, она передразнивает своих друзей или рассказывает сказки, которые он слышит впервые в жизни (она потрясена: «Ну, у вас в Британии и закрытые школы! Ничего не знать о Белоснежке!»).

Про себя Драко потешается над сказочными ведьмами и колдунами.

— Что-то не особенно умелая попалась крестная, — дразнит он девушку, изо всех сил сохраняя серьезность. — Не может толком наложить заклятье! С какой стати все должно закончиться в полночь?

— Это же волшебство! — отвечает она. — Про него не задают вопросов, в него просто верят. А ты раскладываешь магию на части и ищешь логику там, где ее нет. И почему не в полночь? Все когда-нибудь кончается и полночь — самое подходящее время.

Они оба не задают вопросов. За это Драко и ценит ее непрерывную болтовню: пока она рассуждает о себе, ей нет дела до него. Если бы они поговорили по-настоящему — если бы девушка была постарше и не так поглощена собой — она бы неминуемо заметила, сколько всего он не знает, как плохо подогнаны друг к другу его ответы и насколько они в разладе с обычной жизнью. Она не спрашивает, и ему не нужно врать. Потому что он тоже рассказывает фантастические истории. Он не в силах решить, верит она ему или просто не задает вопросов — может, он для нее еще одна летняя сказка?

Иногда он почти готов открыть правду, избавиться от присказок про «доброе старое время» и «стали жить поживать», открыть ей всё, даже если она не поверит ни единому слову. Но не решается омрачить призраками ее солнечное сияние, и понятия не имеет, как добраться до счастливого конца.

* * *

— Магглы способны к творчеству не больше, чем черви под камнем или свиньи в стойле. Все, что есть на свете прекрасного, все, что имеет какую-то цену, создано магами. Магглы могут только гадить и воровать, — вещает Алекто, которая не умеет ни рисовать, ни сочинять, ни петь, ни танцевать, и не способна научиться, даже души ее смертофальд.

Мораг Макдугал учится на Рэйвенкло. Это означает, что ей противна сама мысль о том, чтобы портить книги, но обстоятельства таковы, что вынуждают воспользоваться дешевыми изданиями Остин, Конрада, Фицджеральда, Шекспира, Твена, Джойса, Достоевского, Кингсли Эмиса, Джонсона и Вульфа.

Мэнди помогает Мораг оклеивать кабинет маггловедения обложками с творений маггловских классиков, накладывая на них заклятье неснимаемости. Она даже жертвует на украшение стен несколько нотных листов с музыкой любимых маггловских композиторов.

На следующий день уроки маггловедения отменяются. Алекто, пытаясь очистить стены, ободрала пальцы в кровь, когда выяснилось, что палочка не помогает. Ей требуется время, чтобы успокоиться.

* * *

Драко нравится смотреть, как девушка рисует. Она таскает его по городу, и, найдя здание себе по вкусу, извлекает из сумки альбом и набор карандашей и начинает выбирать подходящую точку для зарисовки.

Девушка пренебрежительно называет свои творения «учебными упражнениями», но рука сжимает карандаш с подлинной страстью. В приступе непривычной нежности он как-то называет ее «художницей». Она поднимает его на смех:

— Я не художница, я архитектор. От художников нет никакой пользы: они строят воздушные замки. А я буду строить настоящие, такие, в каких можно жить. — Она задумчиво кивает, продолжая штриховать колонну. Потом карандаш замирает, она ненадолго погружается в молчание, и честно признается. — А потом, художники все бедные. Я не хочу быть бедной.

В нем отзывается какая-то струнка, и она нравится ему еще больше.

В мирной тишине, пока она занята рисованием, Драко строит собственные воздушные замки. Узнай она, наверно, обдала бы презрением, но они не такие уж фантастические. Ему хочется жить — жить здесь и сейчас. И, может быть, сохранить ее для себя.

Нет, такие мечты не заслуживают звания воздушных замков. Он строит замки из песка. Возможно, это даже хуже: лучше облака, в которые можно погрузить руки, чем скользящий между пальцами песок.

Сказке скоро конец. Между пальцами струятся последние песчинки. Дни все короче и прохладнее. Лето заканчивается, и они оба это знают. С ее носа отшелушивается и сходит розовое пятно солнечного ожога, в его шкафу все меньше ее нарядов, в ванной уже не бренчат флакончики с косметикой. Песок утекает.

Она убегает, чтобы поймать электричку в Ниццу — ей надо сдать профессору итоговый альбом с рисунками, и он видит, что вместе с ней исчезло ее любимое платье, отделанное белым кружевом с желтыми лентами. В шкафу остались кое-какие наряды, но ничего особенного. Ничего особенно важного.

Такого, что жаль бросить.

— Я не хочу, чтобы ты уезжала.

Они обедают. Где-то в глубине ее сумочки звонит телефон, и она перерывает содержимое, чтобы его отыскать. На чугунном литом столике кафе лежит ее паспорт с заложенным внутрь обратным билетом — наглядное напоминание о том, что впереди расставание.

На мгновение ее рука замирает в глубине сумки. Она переводит дыхание.

— Ох! — говорит она, грустно улыбаясь кончиками губ, а телефон продолжает издавать мерзкое жестяное кряканье. Она вздыхает, и он хотел бы, чтобы во вздохе было хоть немного надежды. Но ее нет.

— Я должна.

Это все. С редкой экономией она уложила свои сожаления в два слова. Телефон перестает звонить.

Драко сжимает губы в тонкую линию. Если бы она продолжала говорить, подыскивала объяснения, оправдывалась, у него еще была бы надежда: обычно ее слова — это долгая дорога к непонятной цели. Но путь пройден до конца.

Этой ночью песочные замки остаются нетронутыми. Их сметет прилив. Они сидят на пляже и в полном молчании любуются закатом.

* * *

— И если даже это не способно вас остановить, помните — магглы всегда уходят. Они могут сдерживаться неделями, месяцами, даже годами, но в конце концов зависть неизбежно прорвется. Так уж они устроены. И вам останутся разбитое сердце и выродки, разбавляющие силу чистой крови. — Алекто изображает заботу, пытаясь убедить слушателей, что испытывает сочувствие, хотя ее лицо и глаза не выражают ничего, кроме отвращения.

— Они всегда уходят, и это лучшее, что они могут сделать.

* * *

Они прощаются на пляже, и Драко не может к ней прикоснуться. Она тянется к нему, и он отшатывается. Ее лицо разом теряет уверенность, рушится, словно песочный замок, который пнули ногой. Потом разглаживается, и на нем проступает ярость.

Начинается ссора. Свой последний закат они проводят, обмениваясь оскорблениями и насмешками под шум морского прибоя. Ее ярость только усиливается, когда она понимает, на что они расходуют последние слова.

— Обязательно надо быть такой задницей? Господи! — восклицает она, падая на песок и пряча лицо в ладонях.

— Это ты все испортила, — выпаливает Драко. Сам он стоит. Может, рост и не прибавляет правоты, но так он чувствует себя увереннее.

Она ахает:

— Испортила? Милый, я еду домой. Мое место не здесь. Лето кончилось.

— Но я-то здесь!

Ему самому противно от того, как жалко это прозвучало. Противно, потому что при всем своем высокомерии и постоянных умолчаниях, он все-таки умоляет ее остаться. С этим трудно смириться.

Он должен ее ненавидеть. Он пытается, но ничего не получается.

На ее лице одно выражение сменяет другое, и ни одно не замирает надолго. Ей самое время начать рассуждать об ответственности, о реализме, а потом перейти к драматическому монологу о том, что судьба играет человеком. Обычно она поступает именно так: кружит и кружит вокруг темы, прежде чем дойти до выводов. Но вместо этого она говорит усталым сумеречным голосом — голосом, какого он никогда не слышал:

— Знаю, Драко.

Он вздрагивает. Она назвала его по имени только один раз. Он высмеял ее произношение, и в отместку она с тех пор неуклонно называла его «милым» и «дорогим».

— Отлично, — бросает он. — Тогда прощай. Раз тебе так не терпится!

— Еще тебя послушаю, буду рада, что избавилась! Какой ты все-таки гад!

Девушка сжимает губы, словно боится, что у нее вырвутся какие-то ненужные слова.

Он стоит, она сидит, и оба долго молчат.

Солнце садится. Драко видит девушку в последний раз.

Она встает и оказывается у него за спиной. Он не оборачивается. Она обнимает его и прижимается щекой к плечу.

Видимо, она почувствовала, как он втянул воздух, чтобы заговорить, потому что ее руки сжимают его с такой силой, как будто хотят выдавить слова. Она шепчет голосом нежным, как наждачная бумага:

— Заткнись. Заткнись, Христа ради!

Что это за мир, в котором она может сказать ему такое?

Электричка, на которой она уезжает, не самая последняя, но им удалось добиться чего-то похожего на примирение, и они не хотят рисковать: лишний час может все испортить. Она сует что-то ему в карман, шепчет «пока» и садится в вагон. Фотографию, которую она ему сунула, трудно назвать удачной. Они не улыбаются, не держатся за руки, и даже не бросают друг на друга нежные взгляды. Они даже не смотрят в камеру. Рот у нее раскрыт — она разговаривает с кем-то, кто не попал в кадр, а он хмуро стоит у нее за спиной, спрятав руки в карманы и уткнувшись взглядом в пол. Случайный снимок, сделанный равнодушным, и, скорее всего, нетрезвым приятелем в тот единственный раз, когда она затащила Драко на вечеринку в студенческое общежитие. На обороте — ни единого слова, никаких сентиментальных надписей о разных мирах и летней сказке.

Драко еще немного сидит на пляже, словно надеясь на счастливый конец. Ему хочется уничтожить песочный замок, разрушить кусочек чьей-то хрупкой мечты, но замков на пляже уже нет. Уже за полночь он аппарирует в дом, пакует вещи и оказывается в Уилтшире еще до того, как она, наплакавшись, засыпает в окружении своего багажа в тесной, обшарпанной комнатенке на бульваре Мадлен.