Долгая дорога домой (джен)

I

Он проснулся и не сразу понял, где находится. Перед глазами медленно плыли какие-то светящиеся звездочки, и он зажмурился, втягивая в горло неприятные запахи: горелый запах кипевшего молока и острый, резкий лекарственный. Пахло чем-то еще...

Он открыл глаза, по-хищному потянул воздух в надежде, что где-то там, далеко, почувствует нужный запах. И он его почувствовал бы, даже если бы находился за тысячу миль.

Но он не ощутил ничего. Жаль.

В голове пульсировали отголоски множественных знаний, скрытых за прочной янтарной стеной, и почему-то ему не хотелось впускать их обратно. Хотя... Нет — их нужно впустить.

Говорить. Как говорить? Да, он умеет говорить.

— Что со мной? — спросил он совершенно чужим, непривычным для себя голосом.

— Ты попал в автокатастрофу, — ответил добрый женский голос. — Ты едва жив остался. Удивительно.

Автокатастрофа. Рассеянно посмотрев на женщину, он решил впустить в себя и эти знания.

Автокатастрофа — это очень серьезно. Она может лишить конечностей, сломать все кости. Это неприятно. И... что-то еще? Автокатастрофа — это как-то... неправильно, что ли?

Он попытался ощупать затянутое в бинты тело, и мгновенно ощутил, что почти каждая часть его болела.

— Не шевелись, пожалуйста. Иначе раны откроются.

— Хорошо.

Он посмотрел ей в глаза:

«Он давно должен быть мертв. Восемь переломов, почти вся кровь вышла. А он живой и даже в себя пришел...»

Он не удивился, прочитав ее мысли — он просто не знал или не помнил, что в этом было что-то необычное.

Отвернувшись, он начал просто смотреть в потолок; женщина — да, это медсестра — скоро ушла.

Тело болело, и ему была незнакома эта боль, но не непривычна, будто он не в первый раз ощущал что-то подобное. Где-то там, за янтарной стеной, лежали знания и об этом, а, может быть, даже секреты исцеления.

Он нашел их и, окунувшись в глубокие реки собственной, пронзающей тело энергии, принялся затягивать шрамы, сращивать кости, с каждой секундой чувствуя, что на все ему не хватит сил.

Достаточно. Ему еще нужны силы, чтобы подняться на ноги, несколько неопасных ран можно не исцелять — сами заживут.

Он встал и подошел к зеркалу, глядя на себя, принялся развязывать бинты, срезать гипс. Наконец из зеркала на него посмотрело совершенно незнакомое веснушчатое лицо мальчика с солнечно-золотистыми волосами. Совсем еще ребенок — десять лет, может, меньше, такой худой и бледный. Он осматривал себя, ища знакомые черты, задерживал взгляд на шрамах, которых было много. Похоже, перед его лицом разбилось стекло, и его поранило осколками.

— Автокатастрофа, — пробормотал он.

Мысль эта была знакома, значит, он действительно побывал в автокатастрофе?

Стоя перед зеркалом, он чувствовал себя неполным: чего-то не хватало, чего-то, что давало обычно силы, уверенность.

Приоткрыв янтарную завесу, он хотел впустить еще немного памяти, но она неожиданно хлынула нескончаемым потоком. Сквозь нее пробивалось иногда что-то чужеродное, нехорошее, жаждущее смерти.

Он закричал и упал вниз. Память хлестала, как вода из сорванного крана, и он не мог остановить поток болезненной информации, как не мог ее и понять.

— Что такое? Ты встал... Господи, зачем ты сорвал бинты, гипс?! Твои шрамы...

Ухватившись за одну, особо сильную мысль, как за опору, он смел остальные назад, за янтарный занавес, и изо всех сил захлопнул им путь наружу.

Он тяжело дышал, пока медсестра аккуратно поднимала его и помогала дойти до кровати — странно, она удивительно сильная, или это он такой легкий?

Он лежал, а медсестра, быстро осмотрев его и ахнув, видимо, недоумевая, куда подевались тяжелые ранения, помчалась искать доктора.

Оставшись наедине с собой, он обдумал эту мысль в надежде, что там будет сокрыто его имя. Но нет.

Убить. Вот что это была за мысль — убить любой ценой.

Кого?

Он закрыл глаза, побоявшись впускать ответ сегодня — в конце концов, он был еще слишком слаб, и бесконечный поток мыслей разметал бы его душу в клочья.

Завтра.

Завтра он узнает, кого должен убить.

II

Дамблдор устало потер виски. Перед ним лежала гора пергаментов — прочтенных и непрочтенных писем. Ничего удивительного — министерство в целом, и министр в частности, в очередной раз демонстрировали свою некомпетентность. Вольдеморт мёртв — разумеется, министерство обнаружило нового врага народа в лице Ордена Феникса. Празднование победы еще не подошло к концу, а народ уже стал задумываться — чем занималось министерство магии во время войны; почему оно не смогло предотвратить столько смертей и разрушений; наконец, где оно куковало целый год? Популярность волшебников, победивших Вольдеморта, уцелевших в небе над Уэнингтоном, между тем росла.

В грядущие выходные должна была проходить церемония награждения орденом Мерлина участников битвы. Были готовы шестьдесят шесть комплектов орденов для вручения посмертно, и только пять — в руки живым героям. Министр магии точно был в их числе, а вот будет ли среди них Гарри Поттер?

А ведь как просто было бы не искать проблем, а делать то же, что и шестнадцать лет назад, после первого падения Волдеморта — жить. Просто жить и радоваться каждому прожитому дню — что может быть легче?

Феникс на жердочке беспокойно защебетал.

— Спокойно, Фоукс, — сказал Дамблдор.

Бросив взгляд на волшебный список учеников, висевший рядом с клеткой, он внезапно замер.

В списке первокурсников, как раз перед фамилией «Баллед», появилась еще одна. Амбервинд. Томас Амбервинд, одиннадцать лет, адрес — Лондон, Койл-авеню, двадцать семь-эй-дробь четыре.

Сказать, что Дамблдор удивился — значит ничего не сказать. В резервные списки Школы Чародейства и Волшебства волшебник зачислялся с рождения, затем, по достижении одиннадцати лет, попадал в списки первого курса — и так далее. Иногда ребенок впервые попадал в школьные списки в шесть-восемь лет, когда впервые проявлял какие-нибудь волшебные способности. Список первокурсников появлялся в один и тот же день, чтобы замдиректора успела разослать письма и выйти на связь с маглорожденными волшебниками и их родителями. За всю историю Хогвартса, а, точнее, за всю историю существования Волшебного Списка, это был первый раз, когда фамилия ученика появилась в нем с таким опозданием.

Но мальчик, без сомнения, был зачислен — ведь это был Волшебный Список, который никогда не ошибался и который нельзя обмануть — разве что очень сильный черный маг проскочит под самым носом у директора в мантии-невидимке и с сильным ментальным блоком много часов потратит, чтобы заставить древний артефакт ошибиться.

Дамблдор усмехнулся и притянул к себе бумагу и перо. Что же — письмо мальчику он напишет лично. Осчастливить молодого волшебника всегда приятней, чем писать очередное поручительство за погибшего соратника, обвинённого в пособничестве тёмным силам. Динектору некстати вспомнилось — последним мальчиком, которому он сообщил о том, что он волшебник, был Том Реддл.

III

Вернон Дурсль был вне себя от ярости.

Мальчишка обещал убраться из его дома, как только ему исполнится семнадцать — и что? Он убрался?

Черта с два!

Тридцатого числа он был безмерно доволен: эта чокнутая братия осчастливила его, мол, мы забираем вашего племянника, долгих лет ему жизни, забираем уже сегодня — на всякий случай. И что же? Не прошло и двух дней, как этот нахал вернулся с утра пораньше объявился у него на пороге: здравствуйте, дядя Вернон, я очень скучал.

Вернон, конечно, ему тут же заявил: это не твой дом, мальчишка!

Но нет. Чертов нахал выставил вперед свою палочку — дескать, совершеннолетний уже, захочу — надую, захочу — сдую. И заявил, что еще пару денечков хочет пожить «дома».

Как будто Вернон сделал недостаточно для того, чтобы мальчишка никогда не считал это место своим домом!

Теперь паршивец ещё и изъявил желание кушать за общим столом с нормальными людьми — и ведь не выгонишь его, не лишишь ужина, потому что он, чуть что, может использовать свои клятые фокусы, и ему за это совершенно ничего не будет!

Вот он — сидит, ковыряет вилкой в бифштексе, отменном бифштексе по лучшему рецепту Петунии, нагло смотрит в глаза и разговаривает о нормальной человеческой политике так, будто он в ней хоть что-то смыслит!

Красный как рак, Вернон тоже смотрел в глаза паршивца и думал — следует ли заткнуть его, или жизни это дорого обойдется? Вообще-то мальчишка раньше вёл себя довольно тихо — но, может, это потому, что ему запрещалось колдовать? Во всяком случае, судя по многочисленным жалобам из школы, хорошим человеком его не назовешь даже по их безумным меркам.

А мальчишка ещё и ухмылялся, будто хотел сказать: «Вот погодите, дядя Вернон, я вам за всё ваше гостеприимство заплачу».

Паршивец.

Вернон резко встал из-за стола.

— Я спать! — сообщил он семейству. — Ты! — он ткнул пальцем в племянника. — Не вздумай ночью шуметь и фокусничать, иначе живо окажешься на улице. Имей в виду — твой срок вышел, я имею полное право вышвырнуть тебя хоть сейчас, так что благодари свою добросердечную тётку, которая не может просто так тебя выставить.

Не слушая ничьих возражений, он поднялся в спальню, чувствуя, что от присутствия племянника в его доме у него все сильнее болит голова.

IV

-Я беспокоюсь, Рон,— сказала Гермиона, подходя к окну.

Светало. Рон только что выпустил Сычика, отправив письмо Гарри.

— Почему Гарри захотел остаться с Дурслями? — спросила она встревоженно. — Он ведь теперь совершеннолетний, дом на площади Гриммо принадлежит ему. Почему он решил провести лето у Дурслей?

— Дамблдор разрешил, — спокойно ответил Рон. — Ты-Знаешь-Кого больше нет, Гарри не угрожает опасность, где бы он ни был...

— Вот именно, Рон, так почему он тогда не с нами?

— Я спросил об этом в письме.

-Я знаю. Помнишь, когда мы расставались, он был слишком взволнован, не захотел ничего объяснить? Я беспокоюсь — Гарри никогда раньше не скрывал от нас ничего.

— Может, все дело в Упивающихся? — предположил Рон .— Они ещё на свободе, и он хочет оградить нас от их мести.

— Наверное, — пожала плечами Гермиона. — В мире волшебников нас легко вычислить, а дом его родственников до сих пор скрыт от глаз, и будет скрыт, пока Гарри считает его домом, даже несмотря на своё совершеннолетие.

— Значит, это Дамблдор велел ему прятаться там, — твердо сказал Рон.

— Бедный Гарри, — вздохнула Гермиона. — Он убил Вольдеморта и всё ещё вынужден прятаться — это слишком нечестно, он это знает, и ему сейчас наверняка тяжело...

Не закончив фразу, Гермиона обернулась на стук в дверь. В комнату вошла Джинни.

— Привет. Рон, твой Сычик не мог бы отнести письмо? — спросила она смущенно, нервно теребя в руках конверт.

— Э... прости, Джинни. Я его только что отправил.

— К Гарри? — уточнила она.

— Да.

— Тогда ладно, — Джинни странно сгорбилась, развернулась на каблуках и выскочила из комнаты — только рыжим всполохом взметнулись волосы.

Гермиона какое-то время молча смотрела на закрывшуюся дверь.

— Она что, все еще влюблена в Гарри?

— Похоже на то.

Гермиона улыбнулась:

— Быстрей бы он ответил.

V

Он лежал, не открывая глаз, но даже не видя, знал, что рядом стоит и смотрит на него женщина, которая только что вошла.

Это была его родственница — вроде, тётя, хотя он её совершенно не помнил, как, впрочем, и всё остальное в этой жизни.

Он пытался возвращать память маленькими фрагментами, но она врывалась ураганом, руша все на своем пути. Когда он с трудом снова запирал её, ясно видимыми и целостными оставались кое-какие картины и образы = иногда столь ужасные, что лучше бы их не было, было бы лучше, чтобы они ушли навсегда, оставив вместо себя хоть какие-нибудь хорошие воспоминания. Их набралось немного и они быи так намешаны на эмоциях, в основном, совсем свежих, тех, что он испытывал сейчас. Разобрать в этих образах что-либо конкретное не представлялось возможным. Вот он, еще совсем малыш, где-то прячется, в каком-то темном и пыльном месте, зажимая кровоточащий нос... Вот он, уже много взрослее, стоит, окровавленный, на коленях перед чьим-то недвижимым телом... Вот он ощущает удары... А вот уже сам кого-то бьет. Вот он, раненый, испытывает адскую боль, а вот уже сам заставляет какую-то женщину корчиться от мук. И зловещий, жестокий смех. Иногда даже кажется — это его смех.

Может, он давно был бы уже здоров — но только новые попытки вспомнить все сильнее его подкашивали. Даже незажившие раны каждый раз открывались заново — хорошо хоть, не те, смертельно опасные, залеченные в первый день. Дело, может быть, было не в самих воспоминаниях, а в ужасе, который он испытывал, окунувшись в них.

Он ждал, когда сил накапливалось достаточно, и снова впускал в себя память — она, в свою очередь, снова едва не убивала его. Он снова ждал в невыносимой больничной скуке — в конце концов, у него было важное дело: вернуть память.

Вчера он решил ненадолго оставить свои бесплодные попытки, чтобы накопить больше сил, чтобы встретить нескончаемый поток мыслей и выстоять под ним. Поэтому сейчас он просто лежал и слушал, что говорят люди, тётя и медсестра, не особо запоминая, время от времени ныряя в реки энергий и заживляя очередную рану. Этому он уже хорошо научился, а может, хорошо вспомнил, как это делается.

К счастью, он регулярно заживлял открывающиеся раны, так что никто ничего даже не замечал.

Через несколько часов доктор сказал, что его скоро выпишут, и он отправится домой. Домой. Что означает это слово? Он не помнил — может, память успешно блокировала это воспоминание, а, может, у него никогда не было дома.

Он открыл глаза и посмотрел на тётю, чтобы запомнить её лицо — или чтобы из глубин его сознания всплыло воспоминание о нем? Лучше бы было, если бы это была его мать — её лица он не мог не знать. Теоретически.