Молоко и мед (гет)

Драббл "Профессиональный долг" является началом истории, рассказанной в фике "Молоко и мед".

Драко Малфой ощущал себя кипящим чайником, с которого резко сорвали крышку, и весь пар устремился прямо в небеса — никаких ограничений, никаких потолков. Будто стянули с головы тугой обруч, кровь в сосудах побежала свободно, а легкие получили возможность глубоко и полно дышать.

Вот что, оказывается, чувствуют люди, избавившиеся от проклятия, — крылья за спиной и силу для осуществления самых смелых мечтаний. Наверное, это и называется эйфорией. 

Сквозь малфоевскую эйфорию прорвался внезапно голос целительницы по имени Гермиона Грейнджер. Напряженно вслушиваясь не столько в сами слова, сколько в интонацию, с которой они произносились, Малфой пытался уловить в тоне Грейнджер нечто большее, чем положенное по уставу целителей сочувствие к пациентам. 

—... кровеносные сосуды подвергались сильнейшему давлению, еще немного — и они просто взорвались бы все сразу, как если бы на вены и артерии наложили Бомбардо Максима. Скажу честно, я с трудом могу себе это представить...

А Малфой представил, и безо всякого труда, как становится густой и горячей кровь в его сосудах, а сами они — ломкими и хрупкими словно стекло; как раскалываются одна за другой стеклянные вены и артерии; как алые фонтанчики выстреливают на поверхность кожи, и тело в конце концов разлетается на куски, повинуясь непреодолимой силе проклятия. Все это сопровождается невыносимой болью и омерзительными звуками: хрустом ломаемых костей, влажным треском рвущейся кожи, шлепками падающих на пол ошметков плоти... 

Воображение разыгралось настолько, что Драко наяву почувствовал сильный запах крови и освежеванного мяса. Тело отреагировало мгновенно — Малфоя вывернуло прямо под ноги целительнице Грейнджер. Хорошо еще, что процедура снятия проклятия проводилась на пустой желудок, и ничего, кроме лужицы слюны и желчи, на чистейшем больничном полу, не оказалось.

— Что за блядство, — прохрипел Драко прямо в эту лужицу, не находя в себе сил поднять голову и встретиться с целительницей взглядом. — Что за вечное фантастическое блядство, Грейнджер. Стоит нам с тобой оказаться наедине — и я умудряюсь облажаться по полной программе.

— Ты хорошо держишься, Малфой, — произнесла Грейнджер, взмахом палочки ликвидируя следы рвоты. Ее голос едва дрогнул — или Малфою только показалось? — Не всякий волшебник так сдержанно отреагировал бы на сообщение о том, что носил в себе бомбу с часовым механизмом, который мог сработать в любой момент. Не всякий так легко согласился бы на экспериментальную процедуру снятия, и уж точно мало кому удалось бы вынести ее столь мужественно...

Голос Грейнджер обволакивал и зачаровывал, словно в предках у нее были сирены, хотя Драко твердо знал, каких она кровей. Когда этим невозможным голосом Гермиона предлагала ему согласиться на экспериментальную процедуру или опробовать на себе не до конца разработанное зелье — он соглашался. По большому счету он соглашался на что угодно, особенно если Грейнджер стояла к нему так близко, как сейчас. 

Тонкая фигура в светло-зеленой мантии строгого покроя, волосы, поднятые вверх, внимательный взгляд, вечное «Чем я могу вам помочь?» выражение на лице, — все, из чего состоял образ сдержанной и высокопрофессиональной целительницы, вблизи распадалось на десятки деталей, крохотных мозаичных кусочков, мелких блестящих мазков. На безупречной мантии обнаружилось малюсенькое пятнышко, на шее вились и кудрявились упрямые завитки каштановых волос, а вокруг глаз разбегались тонкими лучиками морщинки. Из десятков крошечных несовершенств складывалась абсолютно совершенная Грейнджер — и за возможность находиться с ней рядом Малфой готов был платить здоровьем, а то и жизнью.

Он не сразу сообразил, что наступила тишина, перестал пялиться в пол и поднял-таки глаза на Грейнджер. Очевидно, Малфой застал ее врасплох — и успел заметить слишком глубокую поперечную складку на лбу, тревогу в глазах, суетливое движение правой руки, чересчур сильно одернувшей воротничок мантии. Все говорило об одном: она волнуется. Неужели из-за него?

Чувство, которое Малфой ошибочно принял за эйфорию пятнадцатью минутами ранее, было лишь слабой тенью того, что он испытал сейчас — при виде волнующейся Гермионы Грейнджер.

Драко заставил себя подняться на ноги — хотя, признаться, они держали его с трудом. 

— Я пойду, целительница Грейнджер, — он намеренно использовал обращение, которое доставляло ей наибольшее удовольствие. — Благодарю за спасение моей жизни.

Каждый шаг к двери давался Малфою легче предыдущего, но между лопаток, кажется, уже задымилась ткань. 

— Ты кое-что забыл, Малфой, — своим голосом Грейнджер могла не только очаровывать, но и убивать на месте. — Ты забыл добавить: «До скорого свидания!»

Драко медленно повернулся. В гневе она всегда была великолепна — ему ли не знать. Когда Малфой видел ее такой, с яростным блеском в глазах, то хотел лишь одного — впечатать Грейнджер в первую попавшуюся поверхность, содрать с нее целительские тряпки к мерлиновой матери и... «И» бывало разным. В своих мечтах он то подхватывал Грейнджер под ягодицы и насаживал на себя, а она скрещивала ноги у него за спиной и стонала, запрокидывая голову с распущенными — непременно распущенными — волосами. То, наоборот, любовался ею, обнаженной, дрожащей, прикрывающей одной рукой низ живота, другой — груди с торчащими сосками, — опускался на колени и медленным, невыносимо томительным движением отводил ее руку от лона...

Малфой сглотнул, взял себя в руки, прогнал фантазии и покачал головой с самым серьезным видом. 

— Все может быть. Аврор — опасная профессия, ты же знаешь...

Она мгновенно оказалась перед ним и выпалила в лицо:

— Я знаю, что ты оказываешься у меня на приеме не реже двух раз в месяц, и мне приходится буквально вытаскивать тебя из лап смерти! Может быть, ты прекратишь наконец доказывать всем то, что стремишься доказать, не будешь лезть на рожон каждый божий день, когда отправляешься на дежурство, перестанешь совать свой длинный нос в любую подозрительную дыру, вспомнишь, что есть люди, которые за тебя волнуются, и...

Грейнджер осеклась, затолкала в себя слова, готовые сорваться с языка, и отступила на шаг. Драко вдохнул-выдохнул, ущипнул себя за запястье, чтобы не заорать от радости, и произнес как можно суровее: 

— Это мой профессиональный долг, Грейнджер. Спасибо еще раз.

Выражение лица Грейнджер, с которым она прошептала: «Это мой профессиональный долг, Малфой», — открыло Малфою значение слова «счастье», но не заставило задержаться на пороге. 

«В следующий раз, — думал аврор Драко Малфой, шагая к выходу из госпиталя святого Мунго, — организую что-нибудь посерьезнее гоблинского проклятия. Что-то такое, от чего по-настоящему умирают. С бессвязным бредом и возможностью безнаказанно хватать целительницу за руки и прочие части тела. Может быть, она даже позволит себя поцеловать — если будет думать, что я в бреду...»

«В следующий раз, — сердито думала целительница Гермиона Грейнджер, сидя за столом собственного кабинета, — с порога встречу его Ступефаем и стаканом Веритасерума. Пока не признается мне в любви — лечить даже не подумаю...»

По легенде аврор Драко Малфой признался в любви целительнице Гермионе Грейнджер, истекая кровью на операционном столе. В столь сложной этической ситуации целительница не могла найти других слов кроме: «О, как я счастлива слышать это!», и немедленно дала обещание сходить с Малфоем на свидание — как только его выпишут из госпиталя святого Мунго.

И только Гарри Поттеру было известно, что на самом деле Драко озвучил свои признания под прицелом волшебной палочки Грейнджер. Лишь после того как Малфой простонал: «Я люблю тебя и мне чертовски больно!», Гермиона занялась осмотром раненого аврора. Кстати, крови в тот раз было не так уж и много.

* * *

Лежал Драко, разумеется, в отдельной палате. Из зачарованного окна открывался чудесный вид на Средиземное море, еду и постельное белье домовики доставляли из мэнора, а Поттер лично отвадил от Мунго всех папарацци. В глазах общественности Малфой выглядел героем, и не чувствуй он себя так паршиво, все это вполне сошло бы за отдых и приключение.

Правда, ему не удалось получить Грейнджер в личное пользование. В отделении оказалось немало других пациентов, требующих ее участия и заботы, в то время как Драко полагал, что заботиться Грейнджер должна только о нем. У Гермионы имелось на этот счет иное мнение, но она заглядывала к нему в палату несколько раз в день и оставалась немного поболтать вечером, перед уходом домой; давала держать себя за руку и легонько стискивала его пальцы, желая спокойной ночи. Малфой гадал, что будет лучше — симулировать осложнения, чтобы подольше проваляться в палате под присмотром Гермионы, или наоборот, поскорее выздороветь и отправиться с ней на полноценное свидание.

Внезапно он сообразил, что Грейнджер слишком часто видит его слабым и беспомощным, и это может создать превратное впечатление о нем. Потом вспомнил, что у Грейнджер в прошлом немало лет, наполненных не самыми лучшими впечатлениями о Драко Малфое, и совсем загрустил.

Два дня Малфой не мог даже острить в полную силу — так хреново он себя чувствовал, и Грейнджер была с ним мягка и сострадательна словно маггловская святая. На третий день он ужаснулся собственной слабости, сполз с кровати, трижды сгонял эльфа домой за сорочкой нужного оттенка, дважды наложил на лицо чары Гламура, и встретил Гермиону, стоя у окна. Подоконник не давал ему упасть — по правде говоря, в вертикальном положении Драко чувствовал себя не слишком уверенно.

— Что ты делаешь? — воскликнула Гермиона.

Малфой как можно равнодушнее пожал плечами.

— Любуюсь видом из окна. Присоединишься? Все-таки наши домовые эльфы создают прекрасные иллюзии, — тут он сообразил, что пассаж про домовых эльфов ей может не понравиться, и запнулся.

Грейнджер истолковала его заминку по-своему, немедленно оказалась рядом, подставила плечо и помогла добраться до кровати, невзирая на слабые протесты.

Она наклонилась над ним, обдавая терпким ароматом лечебных зелий и открывая прекрасный вид на свое декольте. Малфой вздохнул и зажмурился. Возбуждение окатило его жаркой волной, несмотря на общую слабость, и он с трудом удержался от торжествующей улыбки.

— Тебе плохо? — она уложила его ровнее и повела над телом волшебной палочкой, накладывая Диагностирующие чары.

«А ведь на мне нет мантии», — подумал Драко, открывая глаза, чтобы насладиться выражением лица Гермионы. Она как раз смотрела на его пах, и палочка подрагивала в ее руке. Малфой тихонько выдохнул и начал приподниматься, но тут же отдал должное профессионализму Грейнджер — она справилась с собой и повела палочку дальше, вполголоса проговаривая нужные формулы заклинаний.

Драко откинул голову на подушки и спросил, стараясь, чтобы его голос звучал как можно ровнее:

— Что ты думаешь насчет «Серебряного павлина»? Новый волшебный ресторан в маггловском Сохо. Говорят, очень неплохое местечко, кухня-фьюжн и живой оркестр. За окнами — никаких иллюзий, а суровая маггловская реальность. Я мог бы выкупить для нас целый зал на вечер, если ты не хочешь публичности. Ну, или наоборот...

Грейнджер закончила с диагностикой, нахмурилась, продиктовала пару фраз на латыни Самопишущему перу, порхающему над историей малфоевской болезни, и только после этого произнесла:

— С твоей стороны очень мило назначать свидание в собственном ресторане и даже обещать нам уединение, но я тебя разочарую, Малфой. Твое здоровье сейчас в таком состоянии, что тебе просто вредно вести такие разговоры и думать о чем-то... О чем-то, кроме своего идиотизма!

— Что? — вскинулся Драко, приподнимаясь на локтях.

У Грейнджер чудесно сверкали глаза и пламенели скулы, она встряхивала головой словно маленькая сердитая лошадка, и ее локоны выбивались из строгой прически с каждым движением.

Если бы она сейчас предстала перед Малфоем полностью обнаженной, он не смог бы возбудиться сильнее.

— Ах, прости, я оговорилась! Не идиотизм, конечно же, нет, всего лишь легкомыслие, может быть, и простительное... Нет, никому не простительное, тем более, тебе!

— Могу я узнать, что ты имеешь в виду, говоря «тем более, тебе»? — как можно непринужденнее осведомился Малфой, аккуратно сгибая колени и устраиваясь на кровати в полусидячем положении. — И, кстати, ресторан вовсе не мой, это часть семейного бизнеса. У меня совсем другая профессия, ты же знаешь.

— Да-да, — нетерпеливо перебила его Грейнджер, присаживаясь на край кровати — так, что он ощущал тепло ее тела и изгиб бедра под целительской мантией.

«Да! — хотелось заорать ему. — Так и оставайся!» И в то же время: «Нет, не могла бы ты отодвинуться подальше?»

— Твоя профессия, Малфой! Гарри говорил, что ты считаешься одним из лучших молодых авроров, но мне сложно в это поверить. Я столько раз видела тебя в своем кабинете... Твой нынешний диагноз — вовсе не шутки, и на твоем месте я бы внимательно выполняла все мои предписания, потому что...

— Я буду выполнять все твои предписания, Грейнджер, — охрипшим голосом сказал Малфой. — Все и еще сверх — если ты захочешь надолго уложить меня в постель, например. Здорово, что ты сейчас не на моем месте, а на своем, но не могла бы ты пересесть ко мне поближе? Я очень хочу тебя поцеловать, но мне сложно двигаться. Честно.

Гермиона посмотрела на Драко так, будто он только что признался ей, что до сих пор скорбит по Волдеморту. Драко затаил дыхание в предвкушении. Грейнджер вдруг криво улыбнулась и перестала держать осаннку. Ее руки с волшебной палочкой упали на колени и она уставилась на них, чтобы не смотреть на Малфоя.

— Я просто не знаю, как себя вести, — призналась она через несколько секунд тишины — такой оглушительной, что Драко боялся дышать в полную силу. — Сам по себе факт, что ты в меня влюбился, не слишком просто принять, верно? А если на секунду предположить, что и я, кажется, тоже...

Гермиона не договорила и как-то вяло пошевелила рукой, то ли отгоняя столь сложные факты от себя, то ли принимая их как суровую данность. В этот момент она выглядела невероятно красивой и очень-очень беззащитной.

— Грейнджер, которая чего-то не знает — что может быть трогательнее? — вполголоса пробормотал Малфой и неуклюже уселся, опустив ноги на пол. От этого движения голова закружилась не на шутку, возбуждение схлынуло, и внезапно ему стало страшно. Рядом с ним сидела девушка, для завоевания которой он выбрал способ идиотский, но от этого не менее эффективный. Это был, наверное, единственный способ, которым Драко Малфой мог завоевать Гермиону Грейнджер — демонстрируя ей, а заодно и всему остальному миру достаточную степень раскаяния и готовности жертвовать собой.

Малфой приложил столько усилий для того, чтобы стать хорошим аврором, завоевать доверие коллег и расположение Поттера, провел так много времени, тренируясь сверхурочно и сражаясь со своими страхами и трусостью, что мог выдать себе медаль «За упорную работу над собой». Но сейчас Драко ощутил, как ломаются сияющие доспехи его новенькой героизированной личности, как выглядывает сквозь прорехи нутро старого Малфоя — слабая и эгоистичная сущность, неспособная на решительные поступки и верный выбор.

«Мне придется ломать себя всю жизнь, — тоскливо подумал Драко. — Всю жизнь бояться, что однажды мое истинное «я» выглянет наружу в самый неподходящий момент. Грейнджер станет меня презирать, и я непременно сопьюсь. Бедная моя мама, она так мечтает о внуках».

Его захлестнула паника, но Драко не подал виду. Пока в его голове толпились растерянные и печальные мысли о собственной несостоятельности, на лице Малфоя всего лишь проступала меловая бледность под спадающими чарами Гламура.

«Я тебя недостоин, я все тот же трус и слабак, ты не захочешь быть со мной ни единой минуты, беги от меня скорее, беги, Грейнджер, в объятия своих храбрых и мужественных друзей, а меня оставь здесь, и вообще, зачем ты меня спасала...» — хотел произнести Малфой, но вместо этого сказал:

— В «Серебряном павлине» довольно строгий дресс-код, но если хочешь, можешь прийти в форменной мантии — в ней ты выглядишь охренительно сексуально.

У Грейнджер запылали кончики ушей, она повернулась к Малфою, и он наконец-то смог ее поцеловать.

Поцелуй развеял его страхи и был даже более восхитительным, чем Драко мог себе представить. Жаль только, продолжался он недолго. Сначала Гермиона отодвинулась на другой конец кровати и принялась нести какую-то ахинею о врачебной этике и о том, что все поцелуи и свидания — только после выписки из госпиталя. А потом Малфой, с глупой улыбкой слушавший ее лепет, увидел, как на него со всех сторон стремительно надвигаются стены, удивился их дикому количеству и потерял сознание.

Выписали его только через неделю, и за все это время Гермиона Грейнджер не дала ему ни малейшего повода упрекнуть ее в несоблюдении врачебной этики. Малфой предложил ей семьдесят три варианта свидания, перечислил все лучшие рестораны, пляжи, парки и театры Европы, которые только знал, не жалел красок, расписывая достоинства того или иного заведения, предлагал ей крыши Нью-Йорка, картинные галереи Флоренции, набережные Монако и магическое хранилище Национальной библиотеки Британского королевства, — но Грейнджер оставалась непреклонна.

— Все разговоры о свиданиях только после твоей выписки, Малфой, — неизменно отвечала она, приводя Драко в совершенное отчаяние.

На прощание она пожала ему руку и выразила надежду больше с ним не встречаться. В этот момент он понял, что выражение «сердце пропустило удар» — не просто метафора.

— Я имею в виду, не встречаться в больничных стенах, — тут же исправилась Грейнджер, глядя на изменившееся лицо Малфоя.

— Назови место и время, — немедленно откликнулся он. — Имей в виду, я согласен на все. В разумных пределах.

Гермиона вздохнула и вложила ему в руку большую медную пуговицу. Драко не сразу сообразил, что это порт-ключ.

— Он активируется завтра в восемь вечера, — тихо сказала Грейнджер. — Я подумала, сегодня ты захочешь провести день с семьей.

«До завтра я, пожалуй, сдохну. И все, что у меня может лопнуть и вытечь, непременно лопнет и вытечет. Печально умирать от спермотоксикоза в неполные двадцать три», — мрачно подумал Малфой, а вслух поинтересовался:

— А к чему я должен быть готовым, когда эта пуговица увлечет меня завтра в полнейшую неизвестность?

Он ожидал любого ответа и какой угодно реакции, но и представить не мог, что Грейнджер горячо прошепчет ему на ухо: «Ко всему», — и даже не покраснеет при этом.

Спустя полчаса Малфой всерьез спрашивал себя, что помешало ему стянуть с Гермионы целительскую мантию прямо в больничном холле.

Вечером, после семейного ужина, в комнату к Драко пришел отец.

— Знаешь, сын, мы с мамой подумали и решили, — начал он, и Драко, как в детстве, захотелось спрятать голову под подушку и крикнуть оттуда: «Я в домике»! Практика показывала, что ничем хорошим подобные разговоры обычно не заканчивались.

— Мы гордимся тобой, Драко, — торжественно продолжал Люциус. — Может быть, ты и не совсем типичный представитель нашего рода, во всяком случае, авроров по фамилии Малфой история магического мира пока еще не знала...

— Пап, не начинай опять, — поморщился Драко, но отец остановил его движением руки.

— Кто-то должен быть первым. Кто-то должен менять мир и двигать наше общество навстречу прогрессу. Кто, если не мы — аристократы, представители старинных родов? Кто, если не мы, Малфои?

Драко знал за отцом привычку любую душевную беседу превращать в пафосный монолог и кашлянул как можно вежливее.

— Папа, мы ведь уже обо всем сто раз поговорили. Я просто пытаюсь подстраиваться под обстоятельства и реабилитировать имя нашей семьи.

— Да, — со вздохом опустил голову Люциус. — Я наделал много ошибок, и тебе теперь приходится нелегко, исправляя их. Но я в тебя верю. Я тобой горжусь, сын!

— Спасибо, ты это уже говорил. Правда, спасибо, но я только утром из госпиталя, и, если честно, очень хочу спать.

— Госпиталь! — вскинулся отец и подошел к Драко поближе, вытаскивая что-то из кармана просторной домашней мантии. — Сынок, пришла пора поговорить с тобой о... кхм... твоих отношениях с девушками.

Драко отшатнулся.

— Тебе не кажется, что уже несколько поздновато, па? К тому же, мы говорили об этом, когда мне исполнялось пятнадцать, я все помню, я всегда аккуратен, и... Что это такое?

На ладони у Люциуса покоился футляр из черного бархата. Он дотронулся до крышки, и она откинулась, открывая лежащее внутри кольцо из белого золота с крупными изумрудами и бриллиантами. В горле у Драко пересохло.

— О нет, отец! Не говори мне, что это то, о чем я думаю.

— Именно, сын, — торжественно кивнул Люциус. — Наше фамильное обручальное кольцо. Если в твои планы по реабилитации имени семьи входит брак с грязнок... мисс Грейнджер, мы с мамой не будем препятствовать. В конце концов, нашей чистой крови хватит еще не на одно поколение, а мисс Грейнджер — героиня войны и...

«Папа! Я собираюсь трахаться с мисс Грейнджер, а не просить ее руки», — хотел было сказать Драко, но не сказал. И не потому что боялся шокировать Малфоя-старшего выражением «трахаться».

— Наши отношения с мисс Грейнджер еще не зашли так далеко, чтобы можно было разговаривать о браке, но... Спасибо, папа. Правда, спасибо.

— Современные нравы отличаются большой вольностью, но я нисколько не сомневаюсь, что вам с мисс Грейнджер виднее, в какой последовательности стоит двигаться от одного этапа к другому. Я просто хочу, чтобы ты был готов, если вдруг выяснится, что ваши отношения уже... продвинулись достаточно далеко.

Когда отец вышел из комнаты, Драко вновь почувствовал себя жалким, маленьким и слабым. Он с трудом удержался от того, чтобы не отправиться в спальню матери и кинуться ей в объятия. Но раздеваясь перед сном, он смотрел на медную пуговицу и на черный бархатный футляр — нарочно положил их рядом, — и думал, что если уж Люциус сумел повзрослеть, он, Драко, тем более сумеет.

Ночью ему снилась Гермиона Грейнджер, на которой из одежды имелось только фамильное обручальное кольцо Малфоев.

После обеда к нему постучался по каминной сети Поттер и долго говорил о неважных аврорских делах, которые вполне могли подождать до возвращения Драко на работу. Малфой слушал его в полуха, отвечал невпопад, а когда устал ловить на себе внимательные и изучающие взгляды, сказал с ухмылкой:

— Говори уже то, что должен сказать, Поттер. Что ты оторвешь мне яйца, если я ее обижу, и все такое. Сил нет смотреть на твои жалкие попытки делать вид, будто ты просто решил поболтать.

Несмотря на легкомысленный тон, внутри у Драко все сжималось от дурных предчувствий — ему хорошо было известно, как привязан Поттер к Гермионе, и как он переживал ее уход от Уизли, хотя с тех пор прошло уже не меньше двух лет. С другой стороны, не Уизли служил с Поттером в аврорате и прикрывал ему спину во время рейдов. С третьей стороны...

— Просто береги ее, — сказал Поттер после непродолжительного молчания и пожал Малфою руку через камин.

Остаток дня Драко провел в совершенной прострации, размышляя о том, когда все успело стать таким серьезным, и откуда, тролль их раздери, все вокруг знают о том, что у Малфоя с Грейнджер что-то есть, когда у них еще ничего не было!

Ровно в восемь вечера Драко Малфой, одетый в стильный и почти маггловского кроя, костюм — кто знает, куда доставит его зачарованный Гермионой порт-ключ, — держа в левой руке букет роз из цветника Нарциссы, крепко сжал в правой медную пуговицу и исчез из собственной спальни.

Спустя несколько секунд он материализовался в месте, о котором мог сказать лишь, что там были стены, потолок и пол. На полу, спиной к Малфою, стояла Гермиона Грейнджер в своей форменной, нежно-зеленого оттенка, мантии. От ее фигуры исходило свечение — и Драко не сразу понял, что в помещении горит множество свечей, отчего воздух дрожит и мерцает.

Все мысли о серьезности и ответственности покинули Малфоя. Он сглотнул, сделал неуверенный шаг вперед и хрипло сказал:

— Грейнджер, тебе не говорили, что встречать гостей спиной — не слишком вежливо?

Гермиона медленно повернулась к нему и улыбнулась. Она подняла руки, чтобы вытащить шпильки из волос, и стало видно, что мантия на ней не застегнута ни на одну пуговицу. Волосы рассыпались по плечам, Грейнджер повела ими, и мантия легко свалилась к ее ногам.

Под мантией на ней ничего не было.

Совсем-совсем ничего.

Как в самых смелых малфоевских фантазиях.

Драко отшвырнул цветы и шагнул к Гермионе, на ходу снимая пиджак. Она дрожала и закрывала глаза, но тянулась к нему всем телом и привставала на цыпочки. Ее губы пахли медом и молоком, а ушки под распущенными волосами оказались маленькими и нежными. Ее кожа горела везде, где Малфой до нее дотрагивался, а груди идеально умещались в его ладонях. Ее шея была создана специально для его поцелуев, а бедра — для того, чтобы он мог их сжимать и гладить.

Малфой не помнил, как избавился от одежды, и понятия не имел, что именно они с Грейнджер свалили и опрокинули, прежде чем добрались до постели. Он спешил попробовать ее сразу везде, а она так стонала, что невозможно было беспокоиться о чем-то, существующем за пределами этого места и времени. Между бедер Гермионы находился центр его вселенной, и больше не существовало ничего.

«Молоко и мед, — стучало в его висках. — Она вся — молоко и мед. Сладкая и горячая. Снаружи и внутри. Внутри и снаружи. Внутри. Внутри. Внутри. Внутри!»

— Я подумала, что рестораны и библиотеки мы можем пропустить, — слабым голосом сказала Гермиона, когда они оба смогли выровнять дыхание. — Или перенести их на следующий раз. Если, конечно, ты захочешь следующий раз. Черт, мне, наверное, лучше просто помолчать, да?

«Наверное, тебе лучше прорасти мне под кожу, — подумал Малфой. — Чтобы быть только моей. Всегда».

Его рука дрожала, когда он вел пальцами по влажному и расслабленному телу Гермионы — она была идеальна. Малфой уже не сомневался, что Мироздание сотворило ее специально для него. Прошлого больше не существовало. Они оба умерли и воскресли вновь — совсем иными людьми.

— Смотри, как мы забавно совпадаем друг с другом, — шепнул он ей на ухо. — Все впадины и выпуклости. Выпуклости и впадины. Думаешь, это не случайно?

— Это странно, — сказала она, размещаясь так, чтобы все их впадины и выпуклости совпали еще более идеально, хотя это находилось уже за гранью реальности. — Я имею в виду, ты и я. Я и ты. Столько всего между нами.

— Между нами, Грейнджер, сейчас нет ни дюйма пустого пространства. Вот это важно. Только это и важно.

Гермиона потянулась к Малфою за поцелуем, и он опять утонул в горячем меде и сладком молоке.

Во второй раз он действовал медленно и нежно. Ему хотелось, чтобы она начала кричать еще до того, как он окажется внутри, и Грейнджер не обманула его ожиданий.

В третий раз Грейнджер оседлала его бедра, и в конце он был готов признать себя фанатом такого вида верховой езды.

— Ты останешься до утра? — спросила Гермиона застенчиво, лежа щекой на его груди.

«До конца дней своих», — хотел ответить Малфой, но решил приберечь это признание на будущее.

— Только если у тебя есть приличный кофе и хлеб для тостов, — ответил он ворчливо и почувствовал ее улыбку своей кожей. — Или какая-нибудь значительная причина, чтобы я остался.

— У меня есть молоко и мед, — сказала она. — И я, кажется, люблю тебя. Как, по-твоему, все вместе является значительной причиной?

Вместо ответа Драко потянул ее на себя и поцеловал.

— Ты знаешь, Поттер сказал, что оторвет мне яйца, если я вздумаю тебя обидеть, — произнес Малфой спустя несколько минут, которые он провел, слушая мерное сопение засыпающей Гермионы. — Он был очень убедителен. Так что я постараюсь быть милым. Ты ведь любишь милых авроров, Грейнджер?

— Я люблю живых авроров, — пробормотала Гермиона сквозь полудрему. — Постарайся, пожалуйста, получше.

«А кольцо я подарю ей за завтраком, — решил Малфой, натягивая на них обоих покрывало. — Надеюсь, это та правильная последовательность, о которой говорил отец».

За окном занимался рассвет, и Средиземное море с прохладным шипением набегало на берег. В деле создания иллюзий эльфам Малфой-мэнора и в самом деле не было равных.