Вся волшебная рать (джен)

В лесах Алгида — дубы и падубы,

Тельцы пасутся, к жертвам пригодные

Тучнеет скот в лугах альбанских,

Ждет их секира жрецов суровых...

— Гораций, «К Фидиле».

Хороший чистокровный прежде всего думает о своем роде. Если человек принадлежит к известному роду, история которого насчитывает не одно поколение, важно, чтобы он глубоко осознал долг перед своими предками, отдал своему роду тело и душу и искренне почитал его. Еще большая удача, если, ко всему прочему, человек обладает мудростью и талантом и умеет ими правильно пользоваться. Но даже человек, ни на что не пригодный и чрезвычайно неловкий, будет надежным слугой, если только в нем есть решимость искренне заботиться о своем роде. Само по себе наличие мудрости и таланта принесет лишь самую малую пользу.

— «Кодекс чистой крови».

Путь чистокровного — это смерть.

...Он стоит посреди пылающей комнаты и ждет. Чувствует, как по жилам течет, бежит, стремительным вихрем несется горячая кровь, взбудораженная ожиданием, и ждет. Бешенство пожирает его изнутри, так же, как огонь пожирает его особняк снаружи; это чувство проникает внутрь и готовится поглотить весь мир, жизнь и его самого; так же, как бесконечная ярость, что поднимает жадную до смерти и последнего боя голову где-то глубоко внутри Теодора Нотта.

Он чувствует это; чувствует, как просыпается, растет, закаляется и бушует в душе свирепая ненависть. Страха нет — есть смерть. Смерть и палочка, последний товарищ в последней битве. Палочка — это власть. Вдалеке гремят взрывы, с оглушительным грохотом рушатся каменные статуи предков: авроры прорываются на верхние этажи, поджигая все, что встречается на пути.

Почти все его друзья и соратники ушли. Отказались воевать, подчинились и покорились жалкой кучке бездарных грязнокровок.

Сегодняшняя встреча должно была стать последней, решающей — и стала таковой, когда испуганный эльф аппарировал в гостиную и завопил, что особняк осадили авроры, уже год выслеживавшие взбунтовавшихся Пожирателей Смерти. Преданность делу Лорда, клятвы вечной верности, грандиозные планы — все тут же было позабыто. Те, кто еще совсем недавно были полны решимости идти до конца, сейчас целой толпой пытались бежать из дома через черный ход.

Нотт окидывает взглядом комнату, в которой находится: отцовский кабинет, последняя реликвия уходящего мира, горит. Горит медленно, бесшумно, и Нотт, кажется, слегка улыбается.

В памяти всплывает детство, но воспоминание не приносит радости. Только режет, будто кинжалом, и оставляет после себя острое чувство горечи, когда перед внутренним взором мелькает отец.

* * *

Заповедь первая: не позволяй другим превзойти себя на Пути Чистокровного. Всегда, во что бы то ни стало, будь впереди, усердствуй во имя чистой крови.

— «Кодекс чистой крови».

— Последняя попытка — иначе получишь Круциатус. Еще одного прощения не будет.

Маленький мальчик стоит на коленях посреди просторной комнаты. Свет падает лишь из двери — но ее заслоняет собой огромная, незыблемая, властная фигура мужчины в простом черном костюме. В руке мужчина сжимает палочку, и единственное, о чем думает ребенок — лишь бы он не пустил ее в ход.

— Ты — чистокровный, не просто чистокровный, а наследник Ноттов, — говорит суровый, бесстрастный, размеренный голос патриарха. — Для чистокровного наследника нет ничего важнее магии. Ты уяснил это? Ты должен колдовать.

Мальчик всхлипывает и кивает. Где-то вдали раздается шум песнопений. Крохотной взмокшей ладошкой он пытается вытереть непрошенную слезу — но понимает, что отец заметил и это.

— Отчего ты ревешь из-за такой мелочи, трус? — насмехаясь, произносит тот. — Еще этого не хватало. Чистокровные не плачут. Не имеют права лить слезы.

Мальчик опять кивает. Он старается держать спину прямо — осанка важнее всего; он знает, что отцу польстит, если тот поймет, что мальчик усвоил его бесконечные уроки. Мужчина отходит к столу, чтобы взять увесистую книгу — «Кодекс чистой крови», Библию каждого чистокровного.

— Встань.

Теодор встает. Он в чистой белой рубашке без воротничка и в черных брюках, новых и жестких. Ботинки его начищены недавно и явно неумело — как мог начистить их пятилетний ребенок.

— Ты не пытался выучить, — говорит Вольфганг Нотт. — Я знаю. Ты не пытался.

Теодор не шевелится. Лицо у него каменное.

— Я пытался.

— Не верю. Даю тебе полчаса.

И Теодор начинает читать. Вновь перелистывает блестящие страницы, которые бьют по глазам ослепляющей, идеальной белизной.

Для чистокровного в отношениях со старшим главное — преданность. Хотя преданность может поначалу казаться недоступной, в действительности она перед глазами. Если однажды чистокровный решится довериться ей, в то же самое мгновение он станет безупречным наследником своего рода.

Теодор неторопливо поднимает глаза и всматривается в лицо отца. Оно — чинное, неподвижное — не выражает ничего, помимо маниакальной сосредоточенности. Палочка в руке отца подрагивает, но он всеми силами старается казаться более сильным, чем есть на деле, старшим и мудрым покровителем, держащим в колючих ежовых рукавицах судьбу единственного сына, будущего наследника.

— Теперь понял? — строгий голос отца нарушает хрупкую тишину.

Теодор отрицательно вертит головой, тихо вздыхая.

— Нет.

Свет, исходящий от вызванного «Люмоса» на миг бледнеет: когда отец сжимает палочку, становится ясно, что он недоволен. Теодор резко поднимается со стула и молча, беспомощно смотрит на отца, беззвучно умоляя о прощении.

— Это послужит тебе хорошим уроком, — прерывисто говорит отец, — Круцио!

Ребенка мигом отбрасывает к стене. Он визжит и плачет, слезами орошает холодный пол. Падает и чувствует, как ноют от жгучей боли хрупкие, неокрепшие кости и как безудержно, ошалевше кричит все его детское естество. Круциатус змеиным броском проходит внутрь, словно кусаясь ядовитыми клыками, и восходит к голове, пульсируя и отражаясь в глазах кровавым красным цветом.

Интуитивно Теодор чувствует не только боль; он сердцем чует удовлетворение отца, удовлетворение властителя, удовлетворение человека, который уверен, что вершит правосудие.

Все кончается через вечность. Оглушенный Теодор пытается подняться и слышит лишь одну фразу, лишь монотонный голос отца:

— Бери книгу. Учи. Даю тебе полчаса.

И тогда он понимает. Самое важное, что когда-либо понимал до этого. Это становится для него откровением: словно яркий луч прозрения пронзает темнейшие закоулки его юного разума.

— Я не хочу, — тонким, детским голоском произносит он. — Не буду учить.

Крик отца, полный ярости и удивления от подобной наглости, Теодор запоминает надолго. Как запоминает он и то, что никогда, никогда не будет подчиняться отцовскому уставу. Никогда. Когда отец выходит, он дает себе клятву, которая ему самому поначалу неизвестна; он только знает, что отомстит, что будет жить иначе, что избавится от боли, а уж как — неважно.

Теодор видит, чувствует, что ненавистная книга лежит на полу тяжелым, неподъемным грузом. Ощущает, что она манит его, зовет, как зовет убийцу его жертва. Он поднимается: боль от Круциатуса прошла. Внутри него уже зародилось нечто непонятное, но прекрасное, великолепное; нечто, что делает его самостоятельным, нечто, что придает надежду и силу. Первый раз Теодор встречается с этим чувством, которое после будет греть его годами. Это самое нечто требует, кричит, вопит о том, что ему нужно повзрослеть; требует в тот самый момент, когда взгляд падает на раскрытую книгу.

Это нечто — она: будущая спутница, верная соратница, его истинная природа — магия. Стихийная магия — главное, что случается в жизни ребенка. Стихийная магия, которая сейчас стремилась убежать, вырваться наружу и уничтожить предмет его злобы — ненавистный Кодекс, который он заучивал нескончаемыми часами и днями, неделями и месяцами.

И только в этот момент Теодор вспоминает о том, что он здесь не один.

В этой комнате стоят статуи и скульптуры предков, давно умерших Ноттов, расставленные по всем углам. В глазах Нотта они становятся огромными, всеохватывающими исполинами. Они стоят в дальних концах комнаты и ближних; видят всех, видят каждого члена рода Ноттов, которого приводят сюда на заучивание Кодекса и почитание родительских традиций; пронзают взглядами своими и тело, и душу. Преисполненные вековой мудростью, вековой честью, вековой властью, они осуждающе глядят на то, как из Теодора рвется, мечется во все стороны юная, полная задора магия, символ свободы и силы молодости, как она грозит уничтожить память об их власти, что, словно песок, ускользает из рук.

Но Теодор смотрит на них с безропотным, почти благоговейным преклонением. Магия управляема, если захотеть; когда Теодор склоняется над книгой, с его пальцев срывается лишь маленький, крохотный луч пламени, от которого книга неспешно загорается. Горит бодро, быстро, как горят забытые, полные прошлого письма.

Теодор улыбается. В первый раз он чувствует себя свободным, чувствует, что принадлежит сам себе, а не отцу. «Теперь я могу, — взволнованно думает он, — теперь могу. Теперь я сильный. Все могу теперь. Что захочу — то и буду делать. И они, — он поднимает взгляд на молчаливые, смотрящие в никуда статуи, — они будут мной гордиться. Не отец, а они. Все могу теперь».

Где-то далеко, в поместье Лестрейнджей ли, Эйвери или Малфоев начинается свой ритуал чтения Кодекса.

* * *

Заповедь вторая: помни сыновний долг перед родителями.

С годами Теодор Нотт вырос сдержанным, спокойным и немногословным сыном своего рода — оплотом ответственности и надежности. Словом, таким, каким его хотели видеть — и видели — всю его жизнь.

Учеба в Хогвартсе для Нотта стала отдушиной, отрадой, бегством от неустанной родительской опеки. Здесь, в стенах замка, он вкусил наиболее запретный плод для сына чистокровного рода — плод свободы. У Нотта появились грандиозные планы и грандиозные мечты. Да и у какого подростка их нет... Хогвартс стал для Нотта открывшейся дверью, окрашенной в цвета самостоятельности и перспективной карьеры. За дверью лежал огромный, необъятный мир, который хотелось испить до дна и лететь свободно, быть чайкой по имени Теодор Нотт.

А потом умерла мать. Умерла от маггловской болезни, туберкулеза. У чистокровных такое не лечили. Оградили заразу магическим полем, вызвали лучшего врача из Мунго; приехали родственники и «друзья семьи» со всей Британии — а мать сгорала медленно, как сгорает тонкая бледная свечка, час за часом, мучительно умирала на горячих, пропитанных потом постелях; гибла тяжко, в сдавленных стонах жалости и одиночества, уткнувшись в мокрую от слез подушку, со всей болью и страданием, которые пожирали ее изнутри, как пожирают каждого человека, обреченного на медленную, затяжную смерть. Кашель ее, болезненный, полный горя, безумного горя и осознания неизбежной кончины, как нож проникал в сердце Теодора — и оставался там, одинокий и алчный, жадный до последних крох сыновней надежды.

Он держался смело. Никогда не выказывал слабости, горечи, чувства заблаговременной утраты и внутренней пустоты, которая раздирала его в глубине души. Вместе с отцом руководил домом и семейными делами, сам аппарировал в далекие уголки страны за лекарствами, не забрасывал учебу — ему разрешили пожить дома, хотя бы некоторое время побыть с мамой. Теодор держался до конца, до финальной, окончательной ноты симфонии, которая называлась жизнью — жизнью его матери.

И когда нота, наконец, прозвучала, он заплакал, глотая пропитанные злостью и беспомощностью слезы. Забился в углу, рыдая, и просидел там всю отчаянную ночь и безжизненное холодное утро.

Он никогда не высказал того, за что во всем винит отца. Ни словечком не обмолвился о том, что после торжественных, пафосных приемов тот пытал и мать, и его самого — посменно, периодами — Круциатусом, что ни разу не давал матери спуску — не разрешал видеться с собственной родней, не позволял выходить одной из дома. Все это Теодор видел, видел и молчал, копил в себе обиду за мать и не мог ни на что решиться.

Но однажды — решился. Решился уйти и порвать с прошлым, забыть навсегда семью и отца, погубившего все то, что Теодор любил и чем дорожил, решился растоптать тяжелое наследие, которое немилосердно оставил ему Вольфганг Нотт. Уход дался непросто. Теодор свято, фанатично верил в то, что вбивалось годами, и для того, чтобы освободиться, ему нужна была новая, другая идея. Идея, ради которой стоило разрушить все, на чем стояла его жизнь. И Нотт нашел ее.

Ему было восемнадцать.

* * *

Заповедь третья: всегда будь полезен своему хозяину.

— Не знаю, никогда не видел отца и не знал его. Наверное, поэтому сделать это было так просто.

Том Риддл был, безусловно, обаятельным человеком. Всегда понимал людей, которые его интересовали или казались полезными, умел настроить их на нужный лад, сказать то, что они хотели услышать, и неважно, кем они являлись — будь это никчемный, забитый Северус Снейп, тщеславный и честолюбивый Люциус Малфой или гордый, но отчаянный Теодор Нотт, — все это не имело значения.

С последним, впрочем, было труднее всего.

— Знаешь, я когда-то понял одну очень важную вещь, — сказал Риддл, откидываясь на спинку кресла. — Важно лишь одно: выбрать, что тебе дорого, ради чего ты и жизнь готов положить, и душу отдать задаром. Все остальное неважно. Выбери путь, по которому идешь, и не сворачивай с него. — Он потянулся за сливочным пивом, стоящим на столике рядом с креслом.

— И ты выбрал? — тихо произнес Нотт, не обращая внимания на предложенное пиво.

— Выбрал, — кивнул Риддл, открывая свою банку, — выбрал. Я хочу пойти по дороге, по которой шли мои настоящие, чистокровные предки. Знаешь, я долго, очень долго искал оставшуюся память о них. Это был упорный, кропотливый труд, но он того стоил. — Риддл неожиданно потянулся вперед и подвинулся ближе к Нотту, который слушал, замерев от напряжения. — Я читал записки, дневники, тетради с воспоминаниями. Все то, что осталось вне времени от тех веков, что давно уже прошли. И это, — Риддл вздохнул, — это потрясающе. Великолепно и невероятно. Это были люди чести, люди силы, люди, которые могли стоять насмерть за себя и за свой род. Не задумывались о роскоши, показном богатстве, как делают сейчас почти все чистокровные. Помнили о крови, о священном долге перед кровью, о священности самой крови, — сказал он с придыханием.

Нотт сидел безмолвно. Он не мог произнести ни слова, потому что это было то самое, что он всегда искал. Он понял, что нашел ту идею, за которую стоит отдать жизнь. Он знал, что если Том Риддл позовет его на борьбу за сохранение чистой крови, то он, не думая, согласится присягнуть ему на верность.

Наигранности придыханий Риддла Нотт не заметил.

* * *

С момента разговора в слизеринской гостиной прошло почти пятьдесят лет.

Небо затянуто безжизненными тучами, черными, как мазут. Теодор Нотт посреди бесконечных улиц — как в тесной камере посреди Азкабана, полного сумасшедших заключенных. Он смотрит на витрины неуклюжих «магазинов волшебных фокусов», которые после принятия закона об «открытости магического мира для неволшебников» ордами заполонили дорогу к «Дырявому котлу». Витрины их как будто наэлектризованы ослепительной, назойливо бьющей по глазам синевой. От магазина к магазину торопливо и шумно толкаются оравы простецки одетых людей, двигающихся неровными кучками, от которых доносится отвратительный смрад и пот. «Неволшебники», как называет их нынешняя пропаганда.

До «Дырявого котла» всего пара шагов. Вывеска померкшего бара обвисла и шатается, как молочный зуб, давно отживший свое. Том, кажется, не работает здесь уже два года.

Нотт открывает скрипучую дверь. Нервно звенит колокольчик. Тихо, неторопливо поднимается по лестнице на второй этаж и идет медленно: нога отдает тягучей болью, в голове звучит гулкий грохот железного молота. Нотт сжимает в руках все еще блестящую, но местами треснутую трость — старую, древнюю реликвию, бесполезный символ позабытой жизни.

Вторая дверь налево, постучать три раза. Сказать — «пришел по делам». На двери одиноко висит тусклая, слегка позолоченная табличка с именем — «Этан Эйвери».

Нотт тяжело, прерывисто дышит: легкие уже подводят. Когда-то давно он думал, что станет лучшим дуэлянтом Британии: тренировки в Хогвартсе сулили пышные победы в национальных турнирах, блестящую перспективу блестящего будущего. В итоге — обрыв, стремительное падение в первый раз взлетевшего птенца. Теодор Нотт шел по жизни, будто по бесконечной, наигранно светлой, рождественской улице. Потом улица завела его совсем не туда, куда он всю жизнь хотел попасть: к Темному Лорду, Пожирателям Смерти и кровавой, полной трупов друзей войне. К обрыву.

Сейчас бесконечная улица ведет его в «Дырявый Котел». Улица хочет вернуть его назад, в далекое прошлое, желает, чтобы он все исправил.

Нотт делает все по инструкции, как учили. Стучится. Где-то внутри раздается скрип отодвинутого стула, мгновение — и снова воцаряется ледяная, почти обжигающая холодом тишина. Он ждет и вглядывается: коридор пуст, а вдалеке, у окна, одиноким мотыльком светится еле живая лампа. «У нас с ней много общего», — усмехается Нотт.

— Кто там? — слышится наконец осторожный голос.

— Пришел по делам.

С той стороны раздаются торопливые шаги. Дверь отворяется, Нотт толкает ее и входит.

Этана Эйвери он не видел уже три года. Три долгих года нищеты и одиночества, три года унижения, вечных скитаний и бесконечной боли в ноге: рану в проигранной битве за Хогвартс Нотт так никогда и не залечил. Этан бросает на Нотта взгляд, полный безразличного, неживого удивления.

— Добро пожаловать, Тео, — произносит Эйвери. — Располагайся.

Под его глазами залегли тени болезненного темно-синего цвета. Этого нельзя определить с первого взгляда, но он, бритый и сонный, каждый день мрачной тучей ходит по своей съемной комнате в «Дырявом котле», где разбирает бесконечные договоры, составляет планы соревнований, оформляет документы, заканчивает отчеты и иногда принимает желающих заработать на арене.

— Этан, — чинно кивает Нотт.

— Давно не виделись.

— Три года.

Эйвери устало вздыхает и проводит длинной рукой по кипам бумаг.

— Ты никогда не приходил просто так, Тео. Никогда. Почти тридцать лет назад ты пришел ко мне и сказал, что теперь я понадобился. Теперь тебе есть сказать что-то еще? — улыбается Эйвери.

— Верно.

— Не договорил что-то тогда, видимо.

— Именно так, Этан, именно так...

Наступает неловкое молчание. Нотт прохаживается от стола Эйвери к противоположной стене. Здесь висит бесцветный плакат, намертво приклеенный к стене. Картинка движется: на плакате изображена арена. Огромная толпа на трибунах. Волшебник с обезумевшим взглядом, одетый в бесформенный салатовый костюм, похож на несуразного клоуна. В неестественном прыжке он направляет свою палочку на соперника в расшитой звездами мантии — такого же безумного, такого же несуразного мага, который брызгает слюной и огромными кривыми ручищами машет в сторону трибун.

Нелепая пара дуэлянтов носится по кругу, сражаясь, а за ними ликует, потешается безликая, бездумная, опьяненная развлечением толпа, слившаяся в единое, монолитное целое. Людская толпа истошно орет, вопит, неистовствует, она в экстазе от зрелища, и сотни «цивилизованных» животных в грязных, провонявших потом костюмах коллективно сходят с ума, наслаждаясь показной дракой «волшебных уродцев».

В Нотте просыпается отвращение. Это — наиболее противная, отвратная, тошнотворная форма послевоенного искусства — «битва на арене». В ней участвуют волшебники, которые не могут прижиться в новом мире — мире, в котором правят магглы.

Теодор отворачивается от плаката. Эйвери кивает в сторону стула, и Нотт садится.

— Плохо выглядишь, — говорит Этан, протягивая сигарету. — Тебе бы отдохнуть, совсем усталым кажешься.

— Недавно из Мунго, — отвечает Теодор. — Спасибо, не курю.

— Нога, значит?

— Она самая.

— С войны-то, получается, у нас осталось куда больше наследия, чем думали! — смеется Эйвери. — Кто ж знал, что оно таким гнилым окажется...

— Я по этому поводу и пришел, — говорит Нотт.

Эйвери поднимает голову и пристально всматривается в черные ноттовские глаза. И понимает.

— Нет, — севшим голосом говорит он. — Ты этого не сделаешь. Даже ты на это не решишься.

— Сделаю, — уверенно отвечает Теодор. — Еще как сделаю.

— Над нами надзор, забыл?! Каждый наш шаг контролируется! За всеми бывшими Пожирателями следят, тебе ли об этом не знать...

— И, тем не менее, вот уже месяц как я готовлю план. Готовлю не один, далеко не один.

Эйвери резко встает со стула и начинает нервно ходить по комнате. Закуривает вторую сигарету.

— Кто еще с тобой? — дрожащим голосом говорит он.

— Малфой, Мальсибер, Джагсон и остальные — те, кого не посадили и у кого еще остались хоть какие-то деньги. И еще, думаю, — Нотт останавливается и, кажется, улыбается, — Эйвери.

Тот сразу же приходит в бешенство, кидает на пол сигарету и топчет ее ногой.

— Нет! Нет! Чтобы я еще раз в это ввязался! Ты забыл о Лорде?! — восклицает Эйвери, — Забыл, как красиво он говорил, как мы все верили, что начнется новая жизнь? «Дивный новый мир чистокровных», как он это называл. Говорил, что мы исправим ошибки наших отцов, восстановим традиции предков и так далее, а сам на деле был неотесанным полукровкой! И что в итоге? Ты пропадал где-то три года, а я все это время торгую участием в какой-то идиотской игре скотов, издевательством над магией! — Эйвери выдыхает и говорит обессилевшим голосом: — Чего ты хочешь от меня, Тео?

— Я хочу твоего участия. Я помню тебя, Этан, — тихо произносит Нотт, — помню, как ты жил борьбой и не мыслил себя вне борьбы. Ты был молод, Этан, молод! Молод и жив! А сейчас? Во что ты превратился сейчас? Ответь мне — когда ты последний раз пользовался палочкой? По-настоящему, не как маггл или полукровка, а как наследник чистокровного рода? Ответь!

Эйвери дышит глубоко, прерывисто, будто бы после безумного бега.

— Не помню, — отчаянно говорит он, — не помню...

— Так вспомни! — кричит Нотт. — Вспомни, как мы вместе били магглов, как сражались за то, чтобы возродить дух наших предков! Если ты еще не умер, не сыграл в ящик — чего же ты ждешь, Этан? Вспомни вековые заветы чистокровных: смерти нельзя бояться, ибо путь чистокровного — смерть. Смерть за то, во что мы верим и любим. Этан, — взывает Теодор, — вместе мы сможем зажечь свечу, которую им не погасить никогда.

И Этан верит ему. Верит, и глаза его лучатся верой, надеждой, юношеским запалом. Запалом, который зажигался в Эйвери лишь тогда, когда он говорил с Темным Лордом.

* * *

... Он стоит посреди пылающей комнаты и вспоминает, что случилось десять минут назад.

Когда послышались первые крики, Нотт вместе с остальными сидел в своем кабинете — шло решающее собрание воссоединенных Пожирателей. Когда аврорский залп Бомбард попал в стену и разнес ее вдребезги, он отлетел к стеллажам с книгами. Он не успел сориентироваться. Звук как будто выключили, разве что гулкий стук сердца в голове был слышен в адской суматохе. Когда Нотт очнулся, он увидел Эйвери, лежащего напротив на полу. Эйвери кричал от боли.

Нотт прыгнул к нему и оттащил за стеллажи. Они вдвоем забились в угол, остальные с палочками наизготовку выбежали из кабинета. Нотт посмотрел на Эйвери.

Этан умирал у него на руках. Весь правый бок его был в крови. Пальцами Нотт чувствовал, как она, горячая, течет из тела Этана, словно из разорванной грелки. Тот судорожно дергался и неотрывно смотрел на Нотта. Смотрел и молчал. Нотт думал, что у Этана шок, но тот просто молчал. В глазах у Этана появились слезы.

— Мне больно... очень болит... бок...

Эйвери начал хрипеть.

— Пожалуйста, Тео... сделай что-нибудь! Не могу терпеть, пожалуйста, сделай что-нибудь... не могу я терпеть...

Он плакал навзрыд. Нотт ничего не мог сделать. Руки его были полностью в алой крови.

— Успокойся, я сейчас найду палочку...

— Пожалуйста! — жалобно воскликнул Эйвери, цепляясь за воротник рубашки Нотта — Пожалуйста! Не уходи...

Теперь он начал захлебываться кровью и задыхаться.

Через несколько минут Этан умер. Дернулся последний раз и затих. Этан, лучший друг детства. Этан, который ему поверил. Поверил, как некогда поверил Темному Лорду. Как поверил и сам Нотт — как в Лорда, так и в себя. В нового Лорда, который опять подвел всех под роковую черту.

* * *

Нотт поднимается, оставляя бездыханное тело Эйвери одиноко лежать на промозглом полу. После недолгих поисков он вновь держит в руках старую, но верную палочку. Но его волнует не это.

Он опять, как и много лет назад, смотрит на безликие статуи предков. Они стоят здесь, непоколебимые годами, стоят собранно. Но кое-что изменилось.

Статуи смотрят не осуждающе, а с гордостью. Не презрительно, а уважительно. Не с жалостью, а с надеждой. Теперь Нотт их понимает.

Он оборачивается. Видит дым, пробирающийся в комнату. Нотт усмехается, понимая, что круг замкнулся, и сейчас он сделает то, от чего бежал всю жизнь, бежал старательно, долго, и в итоге пришел туда, откуда начал.

Как ни странно, но Метка полыхает огнем. Не та, что принадлежит Темному Лорду — ту он давно выжег. Метка на левом запястье, незабвенный символ Ноттов. Метка, неистребимый знак чистоты его крови, который всползает по его руке, к плечам и все выше, как всползает смерть.