Не самые обычные дни и слова Поттерианы (джен)

Азкабан. Бастион ужаса. Безжизненно-тёмная цитадель, служащая единственной цели — вводить людей в безумие, влекущее за собой лишь смерть. Крепость, целиком захватившая крохотный островок в глубине Тронхеймсфьорда.

Возведённый в 1641 году, Азкабан, со стороны кажущийся серым пятном, оказывается вблизи каменной коробкой пяти этажей, уходящей вглубь на ещё десять. Нижний обитаемый этаж — минус третий. На минус четвёртом — карцеры и пыточные. Минус десятый предпочитают обходить стороной даже дементоры. Спуск туда обычно ломает человеческую психику — мало кто в состоянии оттуда выйти, и никто — рассказать, что там.

Любой узник Азкабана сходу назовёт вам больше сотни оттенков серого. Кроме серого для заключённых есть два цвета. Вишнёвый — кровь, появляющаяся на стенах, если узник разбивает себе об неё кулаки или голову, обдирает ногти или попросту увечит себя иным образом. И чёрный — когда глаза отказывают от холода.

Для заключённого есть пять звуков. Хриплое, чуть свистящее дыхание простуженными лёгкими, шипяще-сипящее дыхание дементора, завывание ветра, плеск волн. И глухая, сводящая с ума жуткая дробь барабанов и тихие монотонные всхлипы проклятых флейт, сливающиеся в безумную, липкую, обволакивающую подобно болотной жиже мелодию. Мерзкую, проникающую в глубины разума мелодию. Мелодию Азкабана. Лишь изредка и не всякий узник слышит отчаянный вопль, имеющий мало общего с человеческим. То звук для узников свободы, для заключённых первого этажа — обычно казни проводят прямо за стенами тюрьмы, благо на десятке метров вала сильно не размахнёшься. Споро разделав несчастного, палач отрубает ему голову и сбрасывает тело в свободный дрейф по фьорду.

В мирное время правления Фаджа подобное — редкость. Люди здесь даже задерживаются редко, отправляясь либо в могилу по слабине духа или «человечке» — гуманной казни через Поцелуй, либо на свободу.

Но нашлась та группа узников, которые заняли целое крыло минус второго. Военные преступники. Отщепенцы. Ренегаты. Пожиратели Смерти. Они ждут своего господина уже двенадцать лет. Демоны войны, кожа которых давно выбелилась холодом и темнотой, глаза которых поблекли без солнца, души которых давно сломались. Толпа кровожадных безумцев, ждущих лишь своего Лорда. Слишком ценные, чтобы умирать. Слишком опасные, чтобы жить.

И есть три узника минус третьего. Вернейшая гончая Волдеморта Беллатрикс Лестрейндж, даже в бесчеловечном Азкабане встряхивающая копной волос цвета воронова крыла и каждый день смеющаяся так, что дементоры не решаются приблизиться к камере. Ночной кошмар во плоти — Антон Павлович Долохов, человек, сделавший галстук святого Августина восемнадцати заложникам перед задержанием и выкликивающий суры Корана и стихи Иона Дегена. Предатель лучшего друга и самый известный террорист Кровавой Седмицы, случившейся после падения Лорда Судеб, Сириус Блэк, не издавший за двенадцать лет заключения ни звука.

И зашедший на минус третий Фадж, осматривающий заключённых, поёжился и внезапно резко обернулся вместе с надзирателями и охраной на хрипящий звук со стороны камеры Сириуса Блэка III, DSB-2844.

— Да смилуется Аллах над тем, кто произнёс, оставив запас, и кто спас себя, сохраняя молчание, — пробормотал Долохов и мутным взором уставился в ту же сторону.

Беллатрикс лишь издала визгливо-скрежещущий смешок.

— Дайте газету, министр. Тут ужасно скучно.

Чуть не выбегающий Фадж, прикладывающий к потёкшему носу платок, услышал себе вслед лишь затихающие строчки стихотворения низким голосом Долохова:

«Мой товарищ, в смертельной агонии

Не зови понапрасну друзей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

Ты не плачь, не стони, ты не маленький,

Ты не ранен, ты просто убит.

Дай на память сниму с тебя валенки.

Нам еще наступать предстоит»

— Ещё по одной, — предложил я. Мы чокнулись и выпили, запив соком. Я чувствовал: еще немного и меня стошнит. Парни шутили и ржали, кто-то включил Селестину Уорлок и вся компания шумно начала вспоминать слова песни. Было слишком громко и слишком людно, даже опьянев, я не мог влиться во всё это сумасшествие. Хорошо, что в нашей гостиной есть две побочные комнаты и есть куда уйти. Я пошел в самую малую комнату, надеясь покурить там в тишине и спокойствии. Остальные не заметили как я ухожу: им было не до этого.

В комнатке было темно, я не решился зажечь факел, — так спокойней, поэтому я не сразу заметил сидевшую на краю дивана Гермиону. Сначала я ощутил, что нахожусь в этой комнате не один, и лишь потом увидел её. Она безмолвно сидела и смотрела прямо на меня.

— Хуёвый у тебя факультет и люди хуёвые, — внезапно сказала она. Она никогда не считала себя настоящей гриффиндоркой, предпочитая этому статус "храброй когтевранки".

— Спасибо.

Она попросила сигарету, я дал ей последнюю. "Надо написать сову в магазин" — подумалось мне тогда. Она очень изящно затянулась, это было так по-женски, что я сразу проникся к ней чем-то вроде иррациональной симпатии. Мы курили в тишине, но эта тишина была обоюдной, мы молчали — не потому что нам нечего было сказать, а лишь потому что в нас было слишком много слов. Мы просто готовились вылить их друг на друга.

Комнатушку заволокло дымом, слезились глаза. Я уже с трудом контролировал свой рассудок. "Нужно меньше пить". Гермиона тоже была пьяна, но, тем не менее, она держала себя в руках. Мы достигли той стадии, когда можно говорить друг другу правду и не боятся осуждения — в этот момент, в этом месте мы были абсолютно свободны от всех предрассудков, штампов и ограничений.

— Знаешь, для чего живут люди? — спросила она.

— Нет, для чего? — искренне ответил вопросом я.

— Чтобы переводить свою жизнь на дерьмо. Все эти петушиные бои, трата своего времени на левых людей, они просто кружатся в диком танце потребления и сами не знают, для чего им всё это дерьмо.

Говоря это, она докурила сигарету, выкинув бычок на каменный пол, и легла на спину, утянув меня с собой.

— Ты мне нравишься. Не знаю почему, но это так. Ты... не такой, как все эти дебилы в соседней комнате, думающие лишь одним местом.

Я вовсе не считал своих друзей дебилами, но мне было приятно, что она выделяет именно меня.

Я молчал, не знал что ответить на это. Гермиона всегда мне нравилась, но что-то в ней держало меня на расстоянии, это нужно было бы назвать дружбой, если бы мы периодически не встречались друг с другом глазами. Когда я шептал, что хочу чего-то большего, она отдалялась от меня, говоря мне, что она не может дать мне больше. Когда она присылала мне письмо на заплаканном пергаменте, где писала, что ни с кем не чувствует себя так спокойно, как со мной, я выбрасывал его в камин, а на следующий день мы делали вид, что ничего не произошло.

"Ничего не произошло".

Сейчас я чувствовал, что хочу её, хочу быть с ней, что она хочет того же. Поэтому я сказал:

— Мы трахнемся, если завтра ты не будешь чувствовать себя дерьмом.

Мы лежали на одной подушке, наши руки переплелись и сейчас мне было всё равно на буйную компанию в факультетской гостиной, что разливали дешевое бухло по всей башне, на головную боль, на отсутствие сигарет, мне было все похуй на всё и на всех, кроме нас. Мы слышали веселые голоса из соседней комнаты, кто-то шутил, кто смеялся. "Ну и бардак будет завтра".

— Нет, не сегодня, не здесь. Я не хочу, чтобы это было так. — прошептала она. — Давай сначала протрезвеем, а потом посмотрим.

И тут в комнату ворвалась наша "подруга" — Лаванда. Сказала, что уже стуканули МакКошке. "Чертовски вовремя" — пронеслось в моей голове.

Лаванда буркнула, у нас ещё пять минут и вышла.

— Самое гадкое — это то, что завтра мы не решимся на большее. Мы снова будем стоять друг перед другом и чувствовать дикое чувство неловкости. Почему? Не знаю, видимо, что-то нам мешает соединиться, что-то более сильное, чем мы, — вдумчиво почти что декламировала тихим и ожесточённым шёпотом Гермиона.

— Хрен с ним. Сейчас я тебя поцелую, а на остальное наплевать. Ты, главное, знай, что завтра ничего не изменится — я и ты, — мы будем вспоминать этот вечер и нам будет спокойно, — вырвалось из меня.

Я поцеловал её, и понял, что никогда не забуду всего этого. Это извечный миг в бесконечности, экзистенция нашей дерьмовой подростковой жизни. Я навсегда останусь с ней в этой комнате.

— Что будет завтра? — спросила Она.

— Перевод жизни на дерьмо, — искренне ответил Я.

Pestis eram vivus — moriens tua mors ero.

* * *

На опушке, в очередную ледяную полночь, когда лес словно окутывается дыханием зимы и ветки будто бы превращаются в лед, высокий и статный получеловек-полуконь вглядывается в небо, густо усыпанное небесными снежинками. На языке людей они называются странно — звезды. Но что есть звезда? Мало кто из людей способен внятно ответить на этот вопрос. А те, кто могут — несут откровенную, меж нами говоря, чушь. Кентаврам приятнее называть их небесными снежинками, вечность и вечность танцующих небесный танец.

Он стоит, не обращая внимания на холод — да и что такое холод для создания, в своих венах несущего не только кровь, но и чистую магию, защищающую его от любого холода и любой жары?

Внезапно космическая темная даль меркнет, небо заволакивает тяжелой, давящей на душу чернотой, будто тенетами вселенского паука, сочащимися густым, почти жидким абсолютно черным газом. Глаза кентавра изумленно расшияются, а потом, буквально через тонкий, пронзительный момент, его нечеловеческий лик искажается в гримасе смертельного испуга, будто бы он понял, что на самом деле случилось. Но, спустя еще один удар стремительно забившегося сердца, он темнет, становится грязно-серым, будто запыленная потрескавшаяся статуя и... осыпается пеплом, стремительно уносящимся в небесную воронку.

Возможно, старый полуконь и в самом деле понимает, что это такое, но сказать он не успевает никому и ничего. Еще несколько ничтожных мгновений и даже окружавшие кентавра деревья разделяют его судьбу. Буквально секунда — и весь лес со стоящим неподалеку замком, полным учеников-магов, обращается в пепел и, завившись спиралью, влетел в дыру меж времени и пространства. Бесконечно далеко, точно квазар, и близко, как подкожные мурашки, раздаётся леденящий душу, выжигающий своей неестественностью слух, вымораживающий разум, скоблящий самые потаенные уголки сознания голос. Тихий, как кладбище, звонкий, как тетива в момент полета стрелы, тяжелый, как могильная плита, легкий, как летний ветерок, шелестящий, как береза, шипящий, как змея, голос. И сказанное им было безжизненным. Но полным смысла — «вы — моя жертва».

* * *

Человек, который пятнадцать лет назад собрал в своих руках три Дара Смерти. Который был рожден из смерти и прожил в глупости. Который умирал трижды. Который и ныне мертв и жив. Гарри Поттер. Хозяин Даров Смерти. Живой мертвец. Лич.

Биологически — ему тридцать два года. Внешне — он чистый скелет. Морально — он старик. Более древний, чем сама жизнь.

Его собственный дар — это смерть. Только ее он и может подарить. Он может отнять жизнь, но взамен он всегда подарит смерть. Как это было дважды и с ним. В третий раз он не потерял жизнь. Он потерял смерть. Его жизнь — вечная мука. Он сам — страдание. Воспоминания о прошлом давно потерялись среди тягостных, тягучих, липких, черных, затягивающих, пыльных, странных, страшных, бесконечных, жгущих, душных, леденящих, пустых и смертельных мыслей. Его мысли — это его жизнь. Его жизнь — это смерть. Он живет, чтобы умирать. Он старается. Старается умереть. Но он не может. Он уже за гранью. За гранью осталась его смерть. Понятие «смерть» для него — пустой звук. Он разрушал себя, Он выжигал свою душу — Он восстанавливается.

Он — Гарри Поттер. Гарольд Джеймс Поттер. Он убивал. Десятки, сотни, тысячи раз. Он видел, как душа убитого возносится, ниспадает, стирается, улетает — но Он не мог последовать за ними. Он старался. Пусто. Все пусто.

Мысли точат его разум изнутри, словно черви, пожирающие кусок за куском его мозг, будто яблоко. Его мысли — бесконечная затягивающая река, Стикс разума. Для человека невозможно даже представить, какие черные и полные смерти мысли сейчас сверлят его сознание за тонким покрытием слегка желтоватой кости. Каждая его мысль пропитана тьмой, словно нефтью, они пронзающи, как коготь хигйджайя, все мысли его смертоносны, тянут собой лишь мучения, бесконечные мучения, боль, страх и страдания.

Каждая человеческая дщерь умерщвлялась по-разному. Кто-то был сожжен Чистым Светом, кто-то поглощен Откровенной Тьмой, кто-то скормлен демонам, а кто-то без затей задохнулся. Все умирали разнообразно. Как сейчас — душу этого несчастного, что лежит перед ним, выковыривают асугали. Мелкие демоны, которые и не всякую покинутую душу могут унести, пытаются извлечь живую. Это кошмарная боль. Необычной формы большой нос смешно морщится от сократившихся лицевых мышц. А как это — смешно? Он уже и забыл.

Душа извлечена — ее утаскивают щупальца демонов. Он рвется за ними — они испуганно отпрыгивают и закрывают портал. Он не может умереть.

Внезапно приходит новая мысль — надо, просто необходимо умертвить всех и вся на этом каменном шарике. И принести их в жертву великому демону — тогда он заберет его душу к себе. И Он умрет.

Губы сами начинают начитывать старое и замшелое заклятие на жутком и безобразном языке демонов — Наг-Сотхе. Он призовет Азатота. Великого султана демонов, кошмарное бесформенное нечто, чье имя не произнесут ни одни губы, не буде те желающи быть прокляты во веки веков.

* * *

Мир пал за четыре неполных дня. Гарольд Джеймс Поттер отправился на Кровавый Пляж. И он счастлив. Потому что он мертв.

Волдеморт победил.

Прошло всего десять лет после Победы. После смерти Мальчика-который-выжил, после Битвы при Хогвартсе... Все магглы были изгнаны из страны, исключая, конечно, необходимых работников.

Страна Магии, страна Мощи, страна победившего магпрогресса. Великобритания. И её Великий Правитель — Лорд Судеб Волдеморт.

Пожиратели Смерти после победы смогли занять все ключевые места в правительстве и производстве.

Всё было хорошо уже десять лет.

Впрочем, прежде чем рассказывать дальше, стоит заметить, что вернейшая гончая Волдеморта, Беллатрикс Лестрейндж, скинув траур по безвременно почившему мужу, погибшему у Хогвартса, вернула себе фамилию Блэк. И, ко всеобщему удивлению, на второй год Новой Эры вышла за Верховного Правителя.

Праздник был, конечно, подстать титулу Лорда Судеб — Великий. Все поздравляли, дарили подарки, пели, пили и радовались. На неделю гуляний даже запретили пытать магглов за плохую работу.

Принимая во внимание сложное положение дел Беллатрикс с её здоровьем после Азкабана (в её-то годы!), Волдеморт вошёл в её положение... И Беллатрикс как-то внезапно оказалась в положении.

Сыну Волдеморта уже шесть лет. Лорд Гарри Альбус, наречённый в честь двух величайших врагов Лорда Судеб, рос здоровым розовощёким карапузом. Но на шестой день рождения он его отцу и матери колдомедики сообщили жуткую новость. У Гарри Альбуса лейкемия.

Всего за три месяца здоровый ребёнок высох и побледнел. Начали распухать лимфоузлы.

Каждый колдомедик страны уже бился над сыном Повелителя. Но безрезультатно.

Магглов-врачей в Великобритании не было уже лет семь.

— Папа, а можно я не умру? — мальчик, лежащий на кровати, худ и бледен. Он похож на самого Волдеморта, только вот не смешно. Ничуть.

Повидавший всякое отец вздрагивает. Нельзя к подобному относиться равнодушно. Не умеет человек. Потому он и зовётся человеком.

— Ну что ты такое говоришь, мой хороший! Конечно, ты не умрешь... — а в красных глазах слезы.

— Пап, у мамы же день рождения в пятницу. Я вот ей и подарок сделал... сам сделал, как ты меня учил. А как я ей его подарю, если умру? Можно я до пятницы не умру? Можно?

Гарри Альбус уже мёртв. Он просто выглядит как живой, даже говорит. Но он обречён. Обречён настолько, насколько это возможно. Обречённый ребёнок — если вы видели что-то страшнее, то Лорд Волдеморт — определённо нет.

Ему ничего не нужно. Его ничто не спасет, он только хочет дожить до дня рождения своей матери и вручить ей свою простенькую, аляповатую подушку для иголок, с трудом трансфигурированную из стакана. Самый ценный в его и ее жизни подарок. Волдеморт не верит в бога, но он молится ему, молит его помочь Беллатрикс пережить это. Просто помочь не сойти с ума.

А Гарри Альбус всё же дожил до пятницы. Он прожил ещё неделю.

Вот только от этой смерти Гарри и Альбуса Тому Реддлу совсем не легче.

Он держал в руке Её платок. Платок, который пахнет как Она. Она уже не вернётся. Она не вернётся. Не вернутся и остальные. Но горечь только из-за Неё. Почему? Почему Она?

Он сидит, прислонившись к стылой каменной стене, холод, мёртвый, как Она, проникает в его спину, пронзает кожу тысячами игл. Вокруг раздаются шаги, кто-то кого-то ищет. Бесполезно. Зачем вообще кого-то искать, если нет Её? Зачем?

Измождённый вздох. В груди — пустота. В груди — холод. Бесконечная холодная пустота. Пустое, холодное истощение. Он хочет умереть. Хочет. Не может — он обещал Ей.

Разразившись громом, с неба полился ледяной, обжигающий лицо дождь. Дождь, говорят, смывает грехи. Смывает кровь с рук. Смывает то, что мы должны помнить. Сейчас он человек, который окончил войну. Он — тот, кто сожалеет. После тысячи дождей — он станет человеком, который забывает.

Но никогда он не сможет забыть Её.

Никогда.

Это столь же непреложно, как его Обет Ей. Он будет жить ради Её памяти. Он будет помнить. Это его цена за победу.

Кто сказал, что дождь только уносит? Он принёс то, что поможет ему исполнить его Обет. Он принёс озарение.

Как Ариаднов клубок, озарение и Она повели его к, как скажут потом, величайшему его открытию.

Философский Камень не был его открытием. Он был тем, как сказали бы на полутысячелетие позже, спасательным кругом, который помог ему исполнить его Обещание.

Ради неё он бы принял самую страшную смерть, но жить оказалось гораздо мучительнее. Но он должен.

POV, AU, дети главных героев, ЛП-м/НЖП (дочь БЗ) (если повезёт — допишу когда-нить двухсерийный макси)

* * *

Во всех этих сложностях не было ничего необычного.

Но в то же время они, словно крохотные осколки, сыпались на меня, раз за разом впиваясь в сердце.

Их становилось всё больше и больше, пока это не стало нестерпимым.

Мне хочется кричать от боли, сердце разрывается. Я уже едва сдерживаюсь. Но всё равно продолжаю верить.

И единственная причина этому — я знаю, насколько глубоки мои чувства к тебе.

* * *

— Лили!

— Да, Мари? Ты уже разобрала вещи?

— Да. Помнишь, как мы на пятом курсе мечтали о том, что станем старостами школы?

— Хотя мы теперь с тобой и так словно в мечте — двадцать четыре часа, семь дней в неделю вместе.

— Ага. Совсем близко… Прямо как молодожёны.

— Н-н-да.

— Эй, что за ответ? Разве мы не должны быть счастливы?

— Ну, как бы да…

* * *

Я тогда даже не представляла себе, насколько мечты могут отличаться от реальности.

* * *

Лили потёрлась своим чуть вздёрнутым, покрытым веснушками носом об мой, обдав меня напоследок своим чудесным запахом. Запахом Лили. И отправилась в свою кровать.

— Тебе завтра рано вставать, да? Спокойной ночи, Мари.

С утра я проснулась раньше Лили, это правда. У Слизерина сегодня нет первой пары — МакГонагалл приболела. Впрочем, как нет занятия и у Гриффиндора. Зато Когтевран снова отдувается за всех.

Поёжившись от прохлады каменных стен, окружавших меня, я поняла одно: «Я должна на это решиться».

* * *

Лето, жарко, август. Письма из Хогвартса. Хитрая Боунс, она так и знала, что Лили сбежит от своей сумасшедшей семейки ко мне. Мы старосты?

— Как насчёт попросить отдельную комнату для нас? Ведь старосты же иногда так делают.

— Да, пожалуй, было бы неплохо.

Так близко… И так бесконечно далеко.

* * *

Неужели ты действительно не понимаешь?

* * *

Нога в крови. Я порезалась. Очень больно…

— Мари, ты в порядке?!

Это прибежала Лили. Она всегда неподалёку, всегда знает, когда мне плохо.

— Да, всё в порядке. Хватит дёргаться из-за всякой ерунды.

— Дай мне взглянуть…

Пронзительно зелёные глаза Лили стремительно расширяются. Она видит меч и оставленную им рану. Я дура, не стоило трогать доспехи в коридоре. Особенно те, которые стоят с мечом.

— Ты!..

Лили задыхается на середине фразы.

— Ты можешь идти?

Я отрицательно качаю головой и отворачиваюсь, опускаю взгляд.

Лили неожиданно берёт меня на руки и несёт в нашу комнату. Она никогда не была сильной, но несёт, стойко держит меня, руки не дрожат. Дрожат только её ресницы. Волшебные, густые, очаровывающие ресницы.

— Пойдём, исправим это недоразумение.

* * *

Лили, ты, правда, добра. Добра во всём. Именно поэтому я тогда решилась взять тебя за руку.

Я хочу, чтобы ты полностью была моей. Принадлежала мне. Я не хочу никогда с тобой расставаться.

Эти чувства сдавливают сердце, когда я думаю о тебе.

* * *

Сижу на кровати, а Лили лечит мою ногу. Вот она встаёт, откидывает назад копну своих прекрасных рыжих волос…

— Всё. Сиди тише, Мари. Рана может снова открыться.

Белоснежная блуза Лили вся в крови. Моей. Она её стягивает.

Эта стать… Эта высоко поднятая грудь… Я люблю, люблю её.

Блуза отправляется на пол.

— Я сейчас.

Открывается занавес: шаг в душевую.

Я вижу, как она раздевается. Вижу её силуэт. Я не могу больше сдерживаться. Не могу.

Нетвёрдо встаю. Нога не болит — Лили и вправду стоит быть колдомедиком. Ещё пара несмелых шагов. Отдёргиваю занавеску.

Удивлённый взгляд. Потом испуганный.

— Мари?! Тебе нельзя стоять!

— Плевать.

И я обнимаю её, обнимаю, вкладывая всю свою страсть. Чуть отстраняюсь — лишь для того, чтобы взглянуть в её расширившиеся зелёные глаза и поцеловать мягкие, нежные губы.

Это плохо. Я не могу остановиться.

— Лили…

Я спускаюсь ниже и целую её пронзительно белую, столь боящуюся солнца, шею. Ещё ниже. Как хорошо, что Лили успела стянуть эту столь изумительно ненужную сейчас вещь. Её грудь ещё прекраснее, чем обычно. Это потому что я так близко. Наплевать на всё, что будет после. Сейчас Лили — моя. И только моя.

Отклоняюсь назад. Глаза Лили влажные, но уже не испуганные. Они полны чего-то необъяснимого, зовущего, хочется смотреть в них вечно. Хотелось бы, если бы не желание прижаться к её телу. Но я смотрю в них…

Замечаю, как раскрываются её губы, как она произносит:

— Мари…

* * *

Мы сидим в ванной. Всё понятно без слов. Моя Лили. Только моя.

— Не плачь, Лили, я с тобой.

— Я плачу, когда думаю, что могло быть иначе. Что ты могла не быть рядом со мной… Не быть моей.

— Да. Твоя.

Поцелуй.

"Мы" — это значит принадлежать друг другу.

Небо вновь затянуло тяжелыми, набухшими свинцовыми тучами. Словно ночь опустилась на маленький, словно скопированный с десятков других, городок Литтл Уингинг. Ничем не примечательный дом за номером 4 по точно такой же непримечательной Тисовой улице. Примечательно было бы только то, что тис издревле считался деревом смерти, которая неминуемо настигала любого обитателя этой улицы. Хотя, что и говорить, она в равной мере настигала и всех прочих жителей этого городка. Справедливости ради отметим, что смерть приходила вовсе за каждым, кто бы это ни был — последний бомж или царь, Иван-дурак или Кощей Бессмертный, англичанин то был бы или японец. Да и за богами и демонами она так или иначе наведывалась. Все умирают, даже сама Смерть. Увы, об этом не знает только она. Легкомысленная особа, оставляющая свои дары то там, то здесь. И забирающая всех, везде и отовсюду. Обратимся всего лишь к ста метрам от интересующего нас дома — при нас умрет в адских, совершенно нечеловеческих муках от рук насильника и убийцы, разыскиваемого по всему свету. Вот мы видим в моментном отблеске молнии его уродливое лицо, полное прыщей, перекошенное в экстазе удовольствия, обнажившее свои кривые почерневшие зубы навстречу каплям заморосившего дождя.В том же отблеске мы успеваем заметить и искаженное страданием и полное обреченности лицо девушки, сегодня шедшей сказать своему парню, что у них будет ребенок. Уже затухая, молния покажет нам кровавую слезу из ее выгрызенного глаза. Ни в коей мере сим не интересуясь, пройдем же мы и дальше, рассекая воздух до свиста нашим присутствием, разбивая всякие оковы, сливаясь с рокотом грома, расстилаясь запахом озона. И устремимся в тот самый дом номер четыре. Сегодня там для нас особое представление.

Благодаря редчайшему даже среди людей, среди нас с вами, сволочизму, Вернон Дурсль сумел довести тишайшего забитого мальчишку с торчащими черными волосами до точки невозврата, когда весь мир вокруг исчезает и ты остаешься наедине со своей болью, своей яростью, своим страданием, своим одиночеством. Когда ты хочешь только эту боль доставить другим, после чего чего зябко обхватываешь колени руками, прижимаешься спиной к углу и дрожишь, рыдаешь, упиваешься собой и мечтаешь сдохнуть прямо сейчас. В этот миг и в самом деле умираешь. А после... После ты возрождаешься вновь, как оскверненный феникс во славу своего порочного птицебога. Возрождаешься, чтобы все начать сначала. Чтобы вновь и вновь погружаться в проклятый уроборос, напоенный болью и сполна вкусивший твоего гнева. Раз за разом. Без надежды на освобождение, упоительно бесконечный, вспучившийся гнойным нарывом на ткани жизни. И, пожирая самого себя и восстанавливаясь вновь, ты снова и снова будешь пытаться освободиться, только все более увязая в этой топи ледяных мучений, однажды остановившись и окончательно утонув.

Так или иначе, сегодня Вернон Дурсль отведает того плода, коий его племянник сполна вкусил в свои годы. Разрывая все препоны на пути к отмщению, юный маг, падший жертвой своего ледяного гнева, Мессия Света, Мальчик Который Выжил, Избранный... Сегодня обратится во тьму и сгорит в ней, будучи испепелен ею же внутри себя. Но для начала — он обратит всю суть своих мучений в тлеющий прах.

Сегодня Волдеморт победил — даже не зная об этом.

Бумага мягко шелестит, сгорая в небольшом пламени свечи. В столбе воющего, накормленного огня она же взлетает вверх подобно чёртовому колесу, яростно бросая блики тени и оранжевого света на стены, игнорируя треск настоящего огня. Она, чёрт возьми, горит не так долго, чтобы еле тлеть. Она — звезда.

Здесь сгорит всё — но не от тлеющего уголька или шальной искры, отнесённой порывом ветра в сухостой. Всё сгорит из-за мстительного Огня, пожирающего мироздание, Пламени, воплощённом в Сурте, Великом Огненном Всаднике, неистово скачущем из пыла Муспельхейма, Царства Жара. Воспылает безумно, бурно, исступленно, неукротимо. Будет сожжено остервенелым порывом оглодавшего Полымени.

Огненное возмездие, пронзая своим блеском меланхоличную тьму, не взирая на её толщину и густоту, опалит стены и кошмарных чудовищ, спрятавшихся за стеллажами бесконечной комнаты. Каждое из них будет заперто в клетку — и не успеет поставить свой нолик, ибо каждое из них будет припечатано жарким пылающим крестом.

Вытянутое лицо даже успеет отбросить тень — но после его пожрёт озлобленное пламя.

Я, Винсент Крэбб, отдал свою душу Огню. И сейчас отдам ему свою плоть.

Уже на третий год после Победы Гарри Поттер начал сдавать. Трудно было сказать, что именно его сломало — Война или Мир. Можно смело утверждать только то, что Гарри Поттер начал медленно и неотвратимо сходить с ума. Единственное, что удерживало его на плаву — его непрекращающаяся борьба с тёмными силами. Каждое очередное расследование занимало его сознание, каждое очередное убийство откладывало неизбежную трагедию.

Аврорат стал единственным спасением для рассудка Гарри Поттера.

А когда счёт убийств при задержании перевалил за полсотни — скрывать это стало слишком трудно. И Гарри Поттера попросили из Аврората уйти.

В ДМП Гарри Поттер прослужил всего два года. Превышение полномочий ему списывали — в счёт хорошей работы и героического прошлого. Дважды повторилась история, которую в Аврорате рассказывать не любят — про побеги заключённых из-под ареста и неизбежное их устранение любой ценой.

А потом случилось то, за что Гарри Поттера выставили из ДМП через день. При накрытии пункта работорговли и сбыта наркотиков Гарри Поттер учинил резню. Брызги крови на стенах, куски мяса на полу и не лужи крови, а одна большая лужа. Во весь пол.

Гарри Поттер не постеснялся своей весьма и весьма возросшей силы и настругал рабо— и наркоторговцев в карбонат Сектумсемпрой. Судя по всему, Гарри Поттер вообще не использовал заклинаний кроме ряда пыточных, щитовый и указанной выше Сектумсемпры.

На вопросы национальный герой отвечать отказался. Сказал лишь, что у него нет выхода.

Не "не было". Его "нет".

Спустя пятнадцать лет после Победы случилось страшное.

Спустя три года после оставления им работы в ДМП и спустя пять после Аврората.

На очередном пикнике в доме семьи Уизли Гарри Поттер устроил мясорубку.

Судя по всему, вырезать своих родственников и друзей он начал поодиночке.

Самой лёгкой смерти удостоился мистер Уизли, не переживший сердечного приступа, увидев собственную распятую на стене жену, чьи содрогающиеся внутренности тяжело лежали на полу.

Перси Уизли лишился головы после воздействия на неё заклинанием Редукто.

Джордж Уизли вслед за ухом лишился и всех остальных частей тела с левой стороны и умер от болевого шока. Кровопотеря убить его не успела.

Всех детей Гарри Поттер разбил об стену. Следователи, осматривавшие место происшествия сначала думали, что ничего хуже в жизни они не увидят. Сильнейшим "Мобиликорпусом" Гарри Поттер поднял всех детей, независимо от их возраста, и направил в стену, как пушечные ядра. Столкновения не пережил никто — даже стена.

Чарли Уизли, видимо, в память о драконоведческой карьере того, был подожжён несбиваемым заклинанием огня "Торрео". Потушить Жертвенный Огонь можно только специальным контрзаклинанием, которого Чарльз Уизли не знал.

Билл Уизли вместе с женой нашёлся в свежей могиле в саду. Судя по характерным кровоподтёкам под веками и на груди — их погребли заживо.

Хуже и дольше всех умирала Джиневра Уизли.

Её Гарри Поттер медленно сварил в ванной. Он держал заклинание кипячения до тех пор, пока её мясо не стало слазить с костей.

Следователи, увидевшие результат, блевали до чёрной желчи.

Люди, кто доставал труп из ванной, говорят, в перчатках вылавливали её по частям, как варёную рыбу из супа. Слезшую кожу и пучки волос, прилипшие к стенкам, сгребали в мешок. Вода была похожа на жуткий буроватый бульон.

Гарри Поттер же вырезал себе язык и его обрубком написал на стене Норы: "Жизнь это Ад".

Отрубав себе пальцы на левой руке, он оставил запись на противоволожной стене: "Я не могу это остановить, это вне меня, это я, это не я".

После совершения сего злодеяния Гарри Поттер применил к самому себе заклинание "Сектумсемпра".

Министр Магии Кингсли Шеклболт объявил неделю траура по погибшим.

Нашей редакции жаль печатать этот материал, но мы не можем не осветить этот ужасный случай.

С Вами была Рита Скитер.

"Я раньше не понимал, что это такое — «верность до гроба». Не осознавал, что когда в груди вспыхнет пламя преданности, нужно будет умереть.

Там сияет солнце. Отсюда его не видно, но этот серый свет вокруг нас идет от солнца, поэтому оно должно блистать на небе. Солнце — вот истинное воплощение Чистой Крови, под его лучами ликует народ, тучнеет заброшенная земля, оно необходимо, чтобы вернуться к благословенному прошлому.

Но низкие черные тучи накрыли землю и преградили путь его лучам. Земля безжалостно оторвана от неба, земля и небо, которые должны быть вместе, защищать друг друга, не могут даже обменяться взглядом. Стенания чистокровных, повисшие над землей, не достигают небесных ушей. Кричи, плачь, взывай — все напрасно. А ведь дойди этот голос туда, небо одним мизинцем сметет ту черную пелену, и пустынные болота станут сияющими нивами.

Кто возвестит все это небу? Кто, взяв на себя эту великую роль, заплатит жизнью и поднимется ввысь?...

Если просто созерцать небо и землю, они никогда не соединятся. Чтобы связать их, нужны смелые и чистые поступки. Ради них нужно отбросить личные интересы, пожертвовать жизнью. Обратиться в смерч. Разорвать нависшие мрачные тучи и взвиться в блистающее лазурное небо.

Конечно, я думал о том, что могу воспользоваться силой и оружием толпы для того, чтобы очистить небо от мрака и взмыть в вышину. Но постепенно понял, что не стоит этого делать...

Полагаться на божественную милость само по себе неверно. Я считаю, что преданность означает просто отдать свою жизнь, ничего не требуя, ничего не ожидая взамен. Прорвать темную пелену, подняться в небо и раствориться в солнце, в этой величайшей милости.

…Я закончил, это все, чему я и мои товарищи принесли в душе клятву".

Малфой, Л.А. Мой друг Волдеморт: подлинная и правдивая история Волдемортовского движения /Л.А. Малфой, Н.Д. Малфой, Т.Р. Роули. – Лондон: Печатник Азкабана, 2002. – 550 с.

"Низкое, тяжёлое серо-стальное небо. Туман каждое проклятое утро. Промозглая сырость. Ненавистный плеск волн серо-синего моря. Выдувающие всё тепло ветра. Остоебенившие крики чаек, бакланов, кайр и других птиц. И единственное, что скрашивает моё пребывание здесь. Ни единого человека на всём острове, кроме меня.

Меня зовут Рональд Биллиус Уизли. И я — старший и единственный аврор острова Фари округа Оркни. Единственный человек на почти два километра площади ебучего куска камня в архипелаге Оркнейских островов.

Как я тут оказался? О, это отличная история. Я вспоминаю её каждый раз, когда пью. Пью я регулярно — так что историю я отлично помню и могу пересказать в лицах.

На четвёртый год после Победы мы с Гарри устроились в Аврорат. Закончили экстерном седьмой курс, закончили и Академию Аврората. Из-за нагрузок было как-то не до задумчивости о смысле всего этого — мы ели, спали и учились. Примерно тогда же мы начали курить. Я курил сигары, позёр-Гарри — трубку. Курили мы тогда, конечно, всё больше потому что хотели казаться взрослыми окружающим. Да и самим себе.

Потом мы начали работать. Было весело, было здорово. Казалось, что это вечно — отлов сторонников упиванцев. Здорово и вечно. Нас же, как героев войны, взяли сразу в Лондонский отдел, а не отправили, как новичков, в области и вообще к чёрту на кулички.

А потом, всего через год, случилась первая большая проблема. В Темзе стали вылавливать вздувшиеся трупы молодых девушек. Почти девочек. Истерзаны они были так, словно поработала взбесившаяся помесь гиппогрифа, мантикоры и соплохвоста. Или...щуплый интеллигентный мужичок. Да, всего через шесть тел мы поймали преступника. Отец Персефоны Паркинсон, потерявший свою дочь на войне. Папа Панси Паркинсон, девочки, похожей на мопса.

Азкабан и Поцелуй Дементора. По щуплому телу без единой мысли в глазах — Авадой. Гнилые овощи ведь не хранят — их выкидывают.

Именно тогда мы с Гарри напились в первый раз. И поняли, кем мы стали. Для чего мы пришли в Аврорат. Тогда мы и начали курить уже по-настоящему. Не придуриваясь для публики, невольно принимая романтические позы, а взатяг, вдвоём или в одиночестве. Пили мы так же. Вдвоём или в одиночестве.

Потом был сошедший с ума Амос Диггори. Он не дал нам взять его живым. Отец Седрика Диггори, первой смерти только ещё грядущей тогда войны. Да и не уверен, что я хотел бы взять его живым — после того, как я своими руками отскребал кишки моего отца от стены собственного дома. Амос трансгрессировал к Норе и надтреснутым голосом спросил, где папа. Мама сказала ему, что отец у меня, в моей уютной квартирке на втором этаже дома в Косом Переулке.

Мне посчастливилось — или нет? — выйти в тот момент за, смешно сказать, пивом. Не знаю, зачем ему нужно было распять отца на стене и затем разворотить ему Reducto живот и грудь, но он сделал именно это. Прошёлся ещё по двум адресам, искомых людей не нашёл, — и отправился в Министерство. Убил обоих охранников и уборщицу. Как я уже говорил — живым он не дался.

До сих пор не уверен, чья Авада достигла его первым — моя или Гарри. И почему-то не хочу проверять.

Тогда же мы с Гарри начали пить уже всерьёз. Мир катился под откос. Мы бежали вслед за ним. Остановить нас было некому — Гермиона работала в Австралии и думать даже не хотела об Великобритании. Попрощались мы не на самой весёлой ноте — и с тех пор друг другу не писали. Семье не было дела даже до меня — все упивались горем по Фреду, обустраивали новый быт, потом упивались горем по отцу. Потом слегла и мать. У Гарри же семьи не было — ему было проще.

Не знаю и не хочу знать, как в следующие пять лет мы не спились.

Через десять лет нас уже было не узнать. Мы хоронили людей одних за другим. Мы убивали преступников, находили трупы их жертв. Последней каплей стал ирландский террорист Симус Финниган.

Гарри тогда сдал форму и значок — был канун Нового года — и отправился к моей сестре. Насколько я знаю, с Джинни у них были довольно сложные отношения, сводившиеся, впрочем, к одному. Они трахались. Она его кормила, он оплачивал ей, на тот момент безработной, быт. Мне было всё равно. С семьёй я не общался уже четвёртый год. С Джинни меня связывал только Гарри. И, наверное, развивающийся алкоголизм. Доходило до того, что мы сидели вечером субботы на кухне квартиры Джинни и пили. Потом Гарри уводил мою сестру в комнату и они ебались. Я просто продолжал пить.

Нет, я тоже с кем-то тогда имел связь — с нашей однокурсницей Фэй Данбар, с Лавандой Браун, потерявшей своё милое личико после нападения Фенрира — но не тело.

Гарри сдал то, что делало его аврором, — и ушёл к Джинни Уизли. Третьего поутру она мне позвонила и спросила, не видел ли я моего лучшего друга. Оказалось, что Гарри ушёл ко мне ещё днём первого числа.

Это были очень трудные полгода. Я плюнул на все принципы невмешательства в дела, в которых заинтересован лично, сдал значок, как и Гарри. Расследовал дело сам, изредка узнавая у бывших коллег, не появилось ли чего нового. Когда я вышел на Блейза Забини, я нашёл Гарри Поттера с ампутированными руками по локоть. И ногами — по колено. Без голосовых связок. Садисткая фантазия Забини сделала из моего лучшего друга безмолвную копию собаки.

Убив Забини после допроса, я вернулся в Аврорат с доказательствами и оглушённым обрубком Гарри Поттера. Моего друга так и не вылечили. Запытанного до смерти Забини мне спустили на тормозах.

В Аврорат меня взяли обратно. Даже обратно в Лондон.

Меня начало срывать на преступников. Потом — и на коллег. После пятого трупа на допросе меня отправили "на повышение" — то есть старшим аврором, но подальше. Так я и оказался здесь, на острове Фари Оркнейского архипелага.

Единственное, что случилось за прошедшие десять лет — ритуальное самоубийство. Оливер Вуд принёс себя в жертву неведомым богам. Не знаю, зачем он это сделал. Не знаю, что изменилось после этого.

Мир как был серым, так таким и остался.

Мне завозят огневиски и сигары каждый понедельник. Сегодня среда — огневиски уже нет. Сигары кончатся... думаю, в пятницу. Хотя, думаю, нет.

Серое небо. Серое море. Пронзительные крики серых птиц. Ледяной ветер. Два километра камня.

Человеку дано достичь высшего уровня телесного бытия, недоступного одиночке, только если он вольется в группу и разделит с ней страдание. Нужно растворить свое «я», чтобы достичь вершины, с которой подчас просматривается небо богов. Для этого общность, членом которой ты стал, должна обладать трагичностью, заставляющей подняться из болота благодушия, распущенности, лени к высотам совместной боли, а затем и к абсолютному ее пику — смерти. Открытость смерти — непременное условие.

Юкио Мисима был прав.

Сейчас я отложу перо в сторону. И, наконец, закончу свой последний рассказ".

Эту записку нашли на единственном столе в доме Рональда Биллиуса Уизли, старшего аврора острова Фари округа Оркни.

Это всё было одной большой ошибкой. Я пытался вспомнить, когда это началось — и не смог. Возможно, это случилось именно тогда, когда мой организм перестали покидать наркотики.

Сейчас я сижу в "Кабаньей голове", воскресшей через пару месяцев после Последней Битвы. Виски стал моим постоянным спутником за последний год. Омерзительный вкус дешёвого пойла из пыльного стакана. Зал тонет в клубах дыма, от сладкого запаха латакии до вони жжёной верёвки конопли. Мир постепенно таял. Я бы сказал, что ненавижу его — этот гнилой мир, его каменные и бетонные леса, серых людей без чувств, хреновую музыку и это мерзкое пойло, которое сейчас плещется у меня желудке. Но к чему врать самому себе? Я давно смирился. Мне, чёрт возьми, давно наплевать. А виски только помогает.

В кармане лежит моя палочка. Сегодня я убью эту суку. Эту двуличную суку и её двуличного ёбаря. Мне давно было нечего терять. А теперь она отобрала у меня моего последнего друга и саму себя. Брат, блядь, и сестра.

Вокруг меня тучи шлюх. Полюбил я, впрочем, именно эту. Зачем бы её убивать? Вокруг, ёб твою мать, сотни таких же. Но нет. Не мне — так никому.

Я встал, кинув пару галеонов на стойку и надев очки. Привычно взлохматил волосы. Пришло время.

Время, как сладкое, тягучее, наваристое варенье, плавно текло по циферблату твердых, тяжёлых, мощных часов морёного дуба. Целую вечность — или час назад назад — большая стрелка встала на семи, цифре Хогвартса и цифре Волдеморта, а малая — на трёх, символе вечности, единства, целостности.

В комнате витало тепло молодых, ещё горячих тел, стылый воздух за окном, в бессильной ярости пытаясь пробиться внутрь, растерзать жар, отчаянным движением мёртвой хватки утопающего в обломок доски оседал на стекле мутно-прозрачными каплями.

Лёгкая, воздушная, нежная подушка, небрежно скинутая рваным, жадным до тепла движением, лежала на полу, чуть задрав наволочку, словно озорница — подол платья, дразня соседских мальчишек.

Отсветы пламени почти догоревшей свечи на горячем, столь удобном для рук, чуть податливом, точно глина, теле рыжей девушки. Хочется зарыться в её волосы носом, обнять — и раствориться в ней.

Гладкость сознания, шероховатости которого сгорели не столь давно, дарит мне совершенно иное видение мира в огарке свечи.

Прошло полгода. Теперь всё хорошо.

Я совершенно не помню, что занесло меня в этот поезд. Честно говоря, я даже уже и не помню, куда он едет. Просто потому что это не имеет никакого значения.

Поезд катит который день. Он останавливается в каких-то невзрачных городках с кучей железных дорог. Железные дороги, замечу я вам, поражают. Самое лучшее доказательство величия человечества.

Я так ни разу и не вышел из поезда. Зачем?

В сущности, меня совершенно не заботит сложившаяся ситуация. Я куда-то еду, не знаю, зачем, не знаю, как буду возвращаться. Не знаю, буду ли я возвращаться. По правде сказать, меня не волнует даже тот факт, приеду ли я когда-нибудь. В моей сумке достаточно табака, пожалуй, на целую вечность, мой ноутбук вполне неплохо заряжается от розетки в моём пустом купе. В прошлой жизни, кажется, я зверски любил дорогой кофе и чай. Сейчас же я время от времени наливаю кипятку из титана, завариваю вкусный, но очень простой чай из пакетиков и смотрю в окно. Мимо меня проносятся огромные пустоши, леса, даже горы. Я бы, наверное, только и смотрел в окно, если бы не испытывал сильнейшую потребность писать.

Я пишу, пишу и пишу. Совершенно не надоедает, правда. В прошлой жизни я никак не мог найти времени на это. Мне постоянно кто-то мешал. Или что-то мешало. Иногда всё вместе — слишком нудный и громкий звонок на телефоне, который далеко лежит, но на который тебе будут звонить, пока не возьмёшь трубку.

Сейчас же… никто не звонит, никто не пишет, никто не кричит из соседней комнаты. Вероятно, у меня даже телефона нет. И я совершенно не горю желанием проверять, правда.

Слушаю джаз, блюз, что угодно, что гармонирует с моим внутренним миром — от великолепного Дэвиса до великолепного Альперина.

Закуриваю трубку, сигару, сигарету. Когда хочу — тогда и начинаю дымить. На столике — две пепельницы, сигарная и трубочная. Вероятно, они тоже были со мной. Почему мне можно курить в вагоне — не знаю. Но на двери табличка — курить можно. Пользуюсь случаем.

Горячий чай. Тёплый дым. Прохладное купе. Холодное стекло.

Поезд, который едет уже целую вечность. И я. Наконец-то вместе. На целую вечность.

"Я ноль. Эта фраза, вырванная из контекста дискуссии о знании языков, напрочь перечёркивает абсолютно все труды по психоанализу, марает Эмиля Чорана с его цитатами шизофреников, кладёт и забивает на позднего Ницше. Мечтает ли о чём-то ноль? Стоит ли чего-то ноль? Нет.

Так и вся жизнь человека — ноль. Можно взять каждого отдельного человека и примерить на него эту фразу. Никто по отдельности не стоит ничего. Почему тот еднственный созданный магглами андроид с полноценным ИИ так и не смог понять человека, не смог испытать всех эмоций и был угрюм и подавлен? Потому что андроид смотрел на мир в вселенском масштабе, в котором каждый отдельный человек, любая группа и всякое объединение — ноль.

Так почему вообще философия пользуется столь незначащим понятием? Только потому что человек в масштабах человечества — носитель той или иной Идеи. Идеи бессмертны. Даже полностью, казалось бы, истреблённые под корень, они всегда найдут себя чуть позже. Потому что отдельный человек и его власть мимолётны. А Идея живёт всегда.

Именно так мы и пришли к тому, что когда-то называли "неоволдемортианским движением", а позже назвали режимом Властителей Судеб — режимом Альбуса Северуса Поттера и Скорпиуса Люциуса Малфоя".

А.С. Поттер. Записки революционера /А.С. Поттер, С.Л. Малфой — Лондон: Печатник Властителей Судеб, 2047. — 807 с.

Слабый ветер над полем. Сладковато-приторный аромат. Первый разносит второй. Запах горелого мяса впивается в ноздри. Не унять, не скрыться. Сознание не может подавить.

Я мотаю башкой.

Омерзительно.

Философы могут бесконечно долго рассуждать о войне. Окажись здесь — выблюёшь кишки. А потом я их тебе выпущу. Мусолить эстетику битвы, кровь, стекающую по долу клинка, одурманивающую мощь тысячных армий. Проломить череп за это.

Общеполковая баланда на вкус как говно, смешанное с грязью. Вся война — говно, смешанное с грязью. Смерть, боль, кровь, вши, дерьмо в штанах соседа, шорох проклятия над головой, грязь на лице после падения, упругие толчки палочки, вечерний полусумасшедший сон-забытье, с утра сбросить напряжение парой движений.

Желания жить нет. Больше всего не хочется сдохнуть. Бесконечные часы ожидания боя. Бесконечные часы свиста пуль лучей заклятий.

Один шаг до Бездны. Один шаг до вечности. Один шаг до поражения. А победе — не бывать. Ничьей.

Прощай, сын. Земля будет мне пухом. Вынеси свою мораль.

Это письмо отправят, если я не заберу его после боя.

Твой, Папа.

Поппи Помфри замирает. Удар гонга. Началось.

Она знает — как никто — что сейчас грядёт, что сейчас будет.

О том, кто она, хорошо знают только Минерва МакГонагалл и Филиус Флитвик, для остальных она — лишь школьная медсестра. Хотя магглы, пожалуй, сказали бы, что она всё-таки врач. Школьный врач.

Поппи Помфри, личный врач Гриндевальда, разработчик полутора десятков экспериментальных операций и методик, соавтор в 18 заклинательнотворческих работах и 27 зельеварческих. Широ Ишии мира магии, единоличный создатель Кабинета 731 в Нурменгарде. Изумительно красивая молодая девушка с тугой чёрной косой до пят. Исключительно одарённый экспериментатор. Вивисектор. Убийца. Военный преступник.

Поппи Помфри. Школьный врач, в ступоре от приближающейся смерти ждущий первых пациентов.

Поппи Помфри. Человек, исступленно кающийся за грехи молодости — и никогда не получивший прощения.

У неё всегда одежда с длинным рукавом — всегда, стоило ей выйти из Нурменгарда с получением иммунитета к суду после страшного опыта Дамблдора над ней самой. Альбус Дамблдор заставил её взглянуть на свершённое глазами жертв.

Истерики, запой, самоистязание. Всего через год — короткие, с проседью, волосы едва по плечи, руки сплошь в следах от порезов, истощённая, измождённая фигура. Паника, боль, отчаяние в глазах. И тогда Альбус Дамблдор пришёл снова.

Он дал ей палочку — взамен той, что служила ей предыдущие двадцать лет, взамен её тиса с сердечной жилой дракона — палочку из боярышника и волоса фестрала. Мастер волшебных палочек Грегорович писал, что «из боярышника получаются странные, противоречивые палочки, полные парадоксов, потому что их породило дерево, чьи листья и цветы излечивают, а срезанные ветви пахнут смертью». Альбус Дамблдор дал ей палочку, завернутую в страницу с именно этой цитатой трактата Грегоровича.

Она верно поняла его намёк.

За 50 лет — ни одной смерти. Нулевое личное кладбище как врача. Слишком большое — как исследователя.

Поппи Помфри замирает лишь на миг — и бежит ставить на разогрев растирки и мази, которые наверняка сейчас пригодятся.

* * *

— Поппи! Поппи! Мадам Помфри! Остановитесь! Вы убьёте себя! Оставитесь, она же мертва! Поппи! Relashio!

Поппи отбрасывает назад от Нимфадоры Тонкс.

— Остановитесь, вам её не воскресить. Готовьтесь, спасать будете других, прошу вас, никто ещё не воскрешал! Это вынужденные, допустимые потери!

Поппи впивается полубезумным взглядом в Минерву МакГонагалл. Горячо шепчет.

— Допустимые потери — ноль! Ноль! Ноль! Никто не должен умереть, Минерва. Никто, пока я здесь. Rennervate! Sanare! Талифа куми!

Поппи Помфри падает на колени от истощения. Тело Нимфадоры Тонкс, казалось, содрогнулось, но замерло снова.

— Не могу... спасти... Дайте, — кашель — накачайте меня силой, Минерва, вы же директор Хогвартса, мы можете это сделать, Минерва, прошу вас!

Минерва МакГонагалл лишь качает головой.

Мадам Помфри заходится в рыданиях.

//зфб-2016, для команды Гриффиндора. Ребят, я вас люблю!

Меня зовут Лаванда Браун.

Сейчас это имя уже едва ли кто знает — всё, что от меня осталось, закрыто в самом дорогом из продававшихся сундуков Чарли Чемберса с Косого переулка. Я выложила за него всё, что заработала за месяц. Чтобы понять, насколько это много — самая дорогая шлюха в Лютном не имеет лица.

Все мои бывшие сокурсники уверены, что меня больше нет — моё умение работать с Оборотным началось ещё в школе, когда, завидуя заучке Грейнджер, мы с Парвати методом проб и ошибок пару каникул напролёт варили у неё дома зелье, а потом и тренировались входить в образы. С какого-то момента нас путала даже её сестра.

Больше не могу смотреть на себя в зеркало. Сивый, эта бешеная псина, сделал всё в этой своей попытке сделать из меня женщину, блядь, своей мечты. Лучше бы убил. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу.

Школьные годы.

Как же всё было прекрасно. Понимаю это только сейчас.

Тогда казалось — проблем больше мелкой размолвки с Патил, моей первой, самой большой, да и, пожалуй, единственной полноценной любовью — нет. Казалось, что флирт с Роном Уизли, моим маленьким рыжим Бон-Бон, это хорошее средство решения многих проблем.

Тогда казалось, что имя, гуляющее по устам, как сюжет в легенде, отражает человека. Чем чаще — тем человек лучше, чище, интереснее.

Может быть, оно и так. Моего имени никто не произносит. А человека из меня не вышло. Сплетница в школе, шлюха без лица после. Даже героя войны из меня не вышло — первая же стычка сделала мне работу на всю жизнь.

Когда был Бон-Бон — был и старший из братьев Криви. Колин.

Одно из немногих имён, что стоит вспоминать. Что оставляют мне право иметь имя.

Не воспринимала его всерьёз.

Колин же, как оказалось, был действительно... Влюблён? Не знаю, подходит ли это слово, но одержим он был точно. Не знаю и как он, бегая, сшибая учеников и преподавателей с ног, со своим огромным, дымящимся и сверкающим фотоаппаратом, делал столько снимков так незаметно.

Это были шоколадки с совой к завтраку. Это были цветы на подушке — и кто бы это их проносил в женскую спальню? Это были тёплые слова, которых так не хотелось замечать тогда. Доброе утро? Приятного аппетита? Последнее теперь у меня ассоциируется совсем не с обедом в Хогвартсе.

Последняя Битва.

Так это назвали газетчики и разнесли молодые и горячие, гордые собой герои войны.

Ни Колин, ни Лаванда её не пережили. Когда я лежала, трогая влажные бинты на лице мгновенно немеющими от обезболивающего пальцами, мне принесли единственную вещь, которую Криви просил кому-либо передать. Плотно завёрнутый пакет, замотанный магической клейкой лентой — и записка округлым, каким-то наивно-детским почерком сверху: "Передать Лаванде Браун, если я не переживу этого вечера".

Плохо чувствуя пальцы, рву бумагу — и оставляю на рукодельной обложке альбома длинную царапину ногтем. Перечёркиваю Brown в Drown.

Лаванда утонула.

Так это и выглядело месяц с чем-то спустя. Официально — утонула в реке Кеннет, спрыгнув с дополнительным грузом с моста, что в Ньюбери. Маги никогда не умели писать лаконично.

Впрочем, в тот вечер, увидев впервые этот альбом, я просто сидела и листала его. Смотрела на себя. Такую себя, какой мне не стать уже никогда.

Лишь через неделю, придя на завтрак в всё ещё полуразрушенный Большой Зал, я поняла, что потеряла, не услышав такого привычного "Доброе утро, Лаванда".

Лаванда утонула в слезах.

Вечером я просто сбежала. Запасы, купленные богатым папочкой Парвати, были с собой — спасибо заучке Грейнджер, всегда хотела безразмерную сумку — мне же оставалось только сбежать в свой опустевший дом, где никогда не было отца, а мать, волшебница хуева, оставила мне горку галеонов и записку, в которой просила её в совершённом не винить, да и вообще, я же взрослая девочка, надо справляться самой. А самой, в понимании мамочки, мне нужно было лечь под каждого первого и после вцепиться в этого самого первого, да не отпускать. В крайнем случае — сошла бы и проституция, по её словам.

Так я и поступила. Зелье было готово, галеоны почти пропиты. Один вечер в хосписе раковых больных.

Я всегда хотела быть не просто стройной — худой. И нашла девушку своей мечты, девушку, какой хотела быть я. Волосы, короткие, едва по шею, чёрные волосы, болезненная, до костей, худощавость, бледная, почти прозрачная кожа. И то, что было у нас общего — пустые глаза. Она, уже умирая, испытывая дикую боль, которую не могли снять маггловские обезболивающие, но смогло простое Anesthesio, разрешила взять её лицо, а взамен быстро и легко уйти от Авады. Мы сидели и говорили всю ночь. Ни родителей, ни друзей, детдом и диагноз в двадцать два года, кровь в слюне, страшная боль под кожей живота, от которой хотелось расцарапать себе кожу ногтями и достать её источник. Рак желудка. Работа в фастфуде — понятие, которая я выучила ощутимо позже.

Катерина упала в воду, но до сих пор вспоминаю её одобряющую улыбку, из-за которой так трудно было её убить. Так трудно об этом говорить — даже спустя все эти годы.

Иногда действие зелья кончается до его нового приёма. Но каждое утро я вижу себя как в разбитом зеркале. К сожалению, оно, в отличие от моего лица, цело.

Иногда я достаю из того самого сундука свой — нет, Колина — альбом. И смотрю на себя, какой я была тогда.

Ни меня, ни его больше нет — мы не пережили Последнюю Битву. Я его не замечала, не люблю и сейчас, но это что-то вроде тепла. И ощущения утраты — как его, так и моего лица.

Я делаю глоток.

Я не знаю, что было бы правильнее: говорить тебе всё, что думаю, или же продолжать молчать.

Я не знаю, правильным ли было решением надеяться.

Мы выросли такими разными.

Я рос в чулане. Плыл по реке цвета нефти на плоту, построенном из тел его жертв.

Ты — в комнате с старшим братом. Твой солнечный цеппелин плыл сквозь облака зависти и ненужности.

Мы были такие разные.

Ты смотрела на меня как на героя.

Я не смотрел на тебя.

Когда началась вторая глава, ты пыталась отвести взгляд. А я пытался понять.

Прости, я никогда не был слишком умён.

В третьей главе мы пытались смотреть друг на друга. Огонь и нефть.

Потом была война.

Или это была свалка? Я не знаю. Прости, все сочинения за меня писала Гермиона. Даже те, которые я рассказывал репортёрам.

Хотя подожди, кое-какие написал Дамблдор.

Я опять пытаюсь свалить вину на других.

Не было, наверное, никакой войны. Да и свалки не было. Было лишь безумие, на краткий год охватившее страну. Кто-то кого-то убил, кто-то потом об этом пожалел. Прибавилось памятников, поводов для сомнений, кто-то смог поплакать. А кто-то, как Тедди, сможет гордиться.

На мне лишь прибавилось шрамов. Хотя мне бы хватило одного.

У тебя убавилось братьев. Ты говорила, что не сожалеешь.

А потом стискивала меня так, что перехватывало дыхание, и почти беззвучно рыдала и билась головой о моё плечо.

Я зарывался носом в твои волосы, пахнущие солнцем.

Все остальные смогли найти себя после всех этих побегов, лишений, чёртовой Битвы.

Мы, как избитые, потерянные в мирном времени демоны войны, так и не смогли ничего.

Мы — или я?

Не знаю, прости.

Вселенная ограничилась домом на Гриммо. Мы лишь спали и сходили с ума в ожидании, что кто-то снова придёт и призовёт нас, героев, куда-то на бой. Вести за собой сопротивление, быть символом. Громко говорить и протестовать — только не было противника. Все хотели жить мирно.

А мы ушли.

Я любил тебя, но никогда не говорил тебе об этом. Думал, ты понимаешь.

Ты понимала.

Я надеялся, что ты вытащишь меня из этого болота.

Прости, что камень на твоей верёвке был тяжёлым, как могильная плита.

Прости, что мы утонули, Джин.