Отпусти (гет)

Когда Рон, кивнув в мою сторону, в очередной раз спрашивает Гермиону: «Что он нашел в этом старом уроде?» — я даже не обижаюсь. Бесполезно. Тихо встаю, давая понять, что на сегодня дружеские посиделки закончились, хлопаю Рона по плечу, целую в щеку Гермиону — и удаляюсь.

Рона я понимаю. Он обижен за сестру — что не сложилось, не сбылось, любовно возведенные ею хрустальные замки рухнули, развалились, не оставив надежды на восстановление. Только Рон не знает, что Джинни сама решила не продолжать эту агонию и однажды выставила меня за дверь. Быть может, потом жалела, ждала, что вернусь... Только мне кажется — на тот момент она уже смирилась, что «нас» больше нет.

Теперь я — воскресный папа. У меня чудесный сын, чудесная бывшая жена (почти бывшая) и чудесный любовник. Я — счастливый человек!

* * *

— Заснул, — шепчет Джинни и разводит руками, будто говоря: «Ничего не поделаешь, сегодня тебе сына не увидеть!»

Черт бы побрал эти совещания! Опять не успел! А ведь обещал Джеймсу, что заколдую его игрушечный «Мерседес» и превращу в летающий, как у дяди Джорджа. Кто же знал, что это легко только на словах? Конечно, взрослому, владеющими чарами левитации, поднять машинку в воздух — раз плюнуть, но как сделать так, чтобы она летала у малыша, магия которого только начинает просыпаться. Пришлось забирать домой, думать и рыться в книгах по продвинутым чарам.

Северус надо мной насмехался. Вида, конечно, не показывал, но я же не слепой: не заметить трясущиеся плечи и ехидно искривленные губы, хоть и скрытые, как ему казалось, за разворотом газеты, было невозможно. Сам-то он наверняка справился бы в два счета, но помощи не предлагал, а я и не просил: мой сын, мои заботы. Северуса я ими не нагружаю — зачем? И так фыркает всякий раз, как слышит его имя, и смотрит так подозрительно…

Вернувшись вчера с работы, я вдруг понял, что «Мерседес» летает. Удивительно, что комплекс всех наложенных мною заклинаний сработал только сейчас. Стоило лишь подумать: «Хочу…» — и машинка взлетела. Схватил ее, бросился к камину — а Джеймс уже спит.

И сегодня та же ерунда.

Джинни кладет руку мне на плечо, слегка поглаживает и вздыхает. Знает, как важно для меня вручить Джеймсу игрушку самому, увидеть его радость, насладиться восторгами. Я благодарен ей за понимание, но на душе кошки скребут. Ребенок ждет, а я...

«Ты же воскресный папа, — читается в ее взгляде, — вот и приходи в выходной, не мучай ни его, ни себя! Ни меня».

— Ладно. — Поджимаю губы и тихонечко приоткрываю дверь в комнату Джеймса. Стою с минуту возле его кровати, потом наклоняюсь и целую в лобик. — «Сладкий мой!» — улыбаюсь и ставлю машинку на стол: будет еще время поиграть вместе, а пока…

Прощаюсь с Джинни — и уже почти дохожу до камина, когда она вдруг спохватывается:

— Гарри… — Оглядываюсь. Кусает губы, отводит взгляд, потом смотрит мне прямо в глаза и произносит: — Гарри, нам надо поговорить!

— Давай поговорим, — обреченно отвечаю я, хотя настроения совсем нет.

Она ставит чайник, долго возится, накрывая на стол: помнит, что после работы я всегда голодный, словно волк. Смотрит, как я ем, разливает чай и только после этого решается:

— После развода мы с Джеймсом переедем в Болгарию.

Я чертыхаюсь. Не потому, что от неожиданности опрокинул чашку и, если бы не реакция, сидел бы уже с ожогом, а…

— Ты ведь шутишь, да?

Она возмущенно вскидывает брови.

— Мне всего двадцать четыре! Ты же не думаешь, что я всю жизнь буду сидеть и лить по тебе слезы?!

Конечно, я ничего такого не думаю. Но… Болгария?! Это же у черта на куличиках, это другая планета!

Мой мир рушится на куски. Я не могу этого допустить! Я… не могу… этого допустить! Не хочу превратиться в Санта Клауса и видеться с ребенком раз в год. Хочу оставаться воскресным папой — меня в этой роли все устраивает, все! Почти.

— К-крам? — спрашиваю, едва совладав с голосом.

Она кивает. Я что-то даже не удивлен: помню, как он заглядывался на Джинни еще на свадьбе Билла и Флер.

— Давно это у вас?

— С зимы. — Она делает многозначительную паузу и добавляет: — Интервью…

Ах, да, это злосчастное интервью! Крам в составе своей команды приезжал на товарищеский матч с «Гарпиями». Конечно, не отправиться поболеть за подруг, с которыми провела не один сезон, Джинни не могла, а «Квиддич сегодня», где после окончания спортивной карьеры она подрабатывала, воспользовался моментом и заказал интервью.

Вот же блин! Что делать-то?

— Ты его любишь? — спрашиваю.

— Гарри, пожалуйста…

— Просто ответь! — перебиваю я и чувствую, что начинаю закипать.

Она всхлипывает.

— Зачем ты так со мной? Мало я вынесла, пока ты сутками сидел в Мунго у его постели? Закрывала глаза на твое вранье, терпела насмешки, когда в «Ведьмополитене» появились те… весьма недвусмысленные снимки. — Джинни уже кричит, слезы ручьями катятся по щекам, капают на грудь, на блюдечко с печеньем. Она прячет лицо в ладонях и плачет — горько, безудержно.

Подсаживаюсь ближе и обнимаю за плечи, глажу по голове. Когда-то мы любили проводить время вдвоем: Джинни клала голову мне на колени, а я перебирал пальцами длинные рыжие пряди.

— Отпусти… — слышится сквозь рыдания. — Не могу так больше. Видеть тебя не могу, слышать о тебе не могу, даже в газетах читать…

Беру в ладони ее лицо, целую глаза, слизываю языком дорожки слез. Прижимаюсь лбом к ее лбу, носом к носу, шепчу безостановочно: «Прости, прости!» — и Джинни затихает, утыкается носом мне в шею, сопит.

Так и сидим, обнявшись, как в былые времена. Потом открываем вино.

Эту ночь мы проводим вместе.

* * *

Утром просыпаемся под радостные вопли Джеймса. Он врывается к нам в спальню, визжит, тычет пальчиком в летающую машинку.

— Би! Би!

Подхватываю его на руки и несколько раз подбрасываю — высоко-высоко, до самого потолка. Джеймс заливается смехом, кричит. Джинни наблюдает за нами из-под полуприкрытых век — лицо спокойное и умиротворенное. Сажаю Джеймса рядом с ней на кровать и иду в душ — надо поскорее убраться с Гриммо, пока миссис Уизли не нагрянула, а то разговоров не оберешься.

Но Джинни без завтрака не отпускает — усаживает за стол, улыбается, щебечет. Джеймс тоже улыбается, плюется кашей, корчит рожицы. Настоящий почти семейный завтрак. Впервые. Раньше, когда мы еще на самом деле были семьей, Джеймс за столом не сидел. Лежал на руках у Джинни и сосал грудь — бывало, но чтобы так… осознанно… нет.

Чувствую, что тоже улыбаюсь — радостно, искренне — и только мысли о Северусе, где-там, на задворках сознания, не дают покоя. Как он там — один, в пустом доме, в холодной постели — чем занимается, о чем думает?

Северус постоянно твердит, что наши отношения недолговечны. «Быстро вспыхнуло — быстро погаснет!» — любит говорить он. А иногда: «Я же не смогу тебе родить!» — добавляет. Как будто без этого нельзя быть вместе!

Смотрю на Джинни, вытирающую салфеткой губы перепачканного кашей Джеймса, и понимаю — мне нравится эта картина. То ли Северус оказался настолько прозорлив, то ли я слаб и бесхребетен… Что-то совсем я запутался.

— Пора, — говорю, взглянув на часы, и вылезаю из-за стола.

Джинни смотрит на меня — неужели ждет, как раньше, поцелуя на прощание? Лишь слегка касаюсь пальцами ее руки — не хочу давать ложную надежду.

* * *

Северус дуется. Закрывается в лаборатории, на меня и внимания не обращает.

— За идиота меня держишь, Поттер? — фыркает в ответ на мои сбивчивые оправдания.

…

— Когда ты уже поймешь, что они всегда будут для тебя на первом месте? А я не хочу мириться со вторым.

…

— Ни в какую Болгарию я не поеду… с ума сошел?!

…

— Передавай привет миссис Поттер, — говорит мне вдогонку в воскресенье. — И это тоже… если для нее еще актуально. — Протягивает какой-то пузырек.

Вскрываю его и нюхаю: пахнет противозачаточным зельем. Чувствую, что заливаюсь краской, — уши и щеки горят не хуже, чем во время пожара в Выручай-комнате.

— С ребенком, говоришь, заснул… ну-ну.

* * *

На вечеринке по случаю Дня Победы выясняется, что той самой ночью подарок Северуса актуальность свою потерял. Миссис Уизли ликует, Джинни растеряна, а я опустошен. Вот и решилась моя судьба. Сам не заметил, как от статуса «почти разведен» перешел к «глубоко женат».

Обнимаю Джинни, ободряюще улыбаюсь, зарываюсь носом в ее волосы и целую в макушку. Джинни облегченно вздыхает, прижимается лбом к моему плечу и всхлипывает.

Краем глаза вижу Северуса. Разговаривает с Кингсли, а сам на меня косится. На нас. Когда в их сторону направляется Молли, сердце сжимается в тугой узел. Хочется крикнуть: «Нет, ничего не говори! Я сам!» Поздно. Кингсли и Северус уже салютуют мне бокалами с «Огденским».

Вот черт, теперь он меня еще и трусом будет считать!

Сзади подкрадывается Рон.

— Дружище! — кричит и сгребает в охапку. — Я всегда знал, что эти твои… — он делает неопределенный жест рукой, как будто не может подобрать нужное слово, и фыркает: — выкрутасы… лишь временно.

Гермиона более сдержанна.

— Все правильно, Гарри, — говорит она. — Так и должно быть.

Сглатываю подступивший к горлу ком и киваю. Да, все правильно. Семья — это святое, дети — цветы жизни, остальное — блажь. Пора возвращаться к привычному образу и быть как все.

Рон прижимает Гермиону к себе и кладет руку на ее округлившийся живот. Целует в висок и подмигивает мне.

— Будем вместе с колясками гулять.

— Будем, — говорю я и усмехаюсь. Конечно, Рон прав, во всем прав.

Ищу глазами Северуса. Вижу, как он пожимает Кингсли руку и направляется к выходу из зала. Не оглядываясь, даже не посмотрев в мою сторону.

Дергаюсь следом, но Рон железной хваткой удерживает меня на месте. Ничего не говорит — по глазам и вмиг окаменевшему лицу все понятно без слов. Наш немой диалог длится не более секунды, я отвожу взгляд и вздыхаю.

— Только хотел попрощаться, — тихо шепчу, чтобы беседующие неподалеку Джинни и Гермиона не услышали.

На Рона мои оправдания не действуют, хватку он не ослабляет и только ехидно и как-то нервно усмехается.

— Гарри, я тебя предупреждаю!..

— Да не о чем, Рон. Никуда я не денусь.

С минуту смотрим друг другу в глаза, потом Рон кивает, расслабляется и отпускает мою руку. Берет у проходящего мимо официанта два бокала огневиски и протягивает один мне.

— Прощания, объяснения… — мрачно бубнит он. — Давай не сегодня, а?!

— Не сегодня, — эхом отзываюсь я и одним махом осушаю бокал.

Журналисты появляются как всегда неожиданно, вспышки колдокамер слепят. Значит, официальная часть мероприятия окончена, и можно уходить. Позирую несколько минут: в одиночку, с Роном и Гермионой, с Джинни — и увожу ее из зала. Домой, подальше от любопытных взглядов, к сыну и его улыбке. Туда, где моя уверенность в правильности выбора будет только множиться и укрепляться.

Из министерства перемещаемся в «Ракушку», которая встречает нас вкусными запахами свежей выпечки. Джеймс, остававшийся на попечении Флер, чумазый, с зажатым в кулачке недоеденным печеньем, с радостными воплями бросается нам на встречу и обнимает за ноги. Флер улыбается и приглашает за стол пить чай.

Усаживаю Джеймса на колени. Он обнимает меня за шею и смачно чмокает в щеку. Губы непроизвольно растягиваются до самых ушей, и я смеюсь — искренне, впервые за этот день. Рядом садится Джинни и кладет голову мне на плечо. Ловлю ее счастливый взгляд и понимаю, что никуда больше не уйду, — я вернулся окончательно и бесповоротно.

Только в висках стучит набатом: «Северус… отпусти!»