Доктор, мой воображаемый друг меня игнорирует! (гет)

Когда снова тебя увижу,

Секрет сумасшедших.

(Шеймас Дин. Чтение в темноте)

Сижу. Кофе стынет. Но больше не хочется, пусть себе стынет. Ску-ка. Даже не то что бы… не хочется ничего.

А что будет, если я обернусь? Вот просто так, безо всякой причины? Почему-то стало щекотно в затылке.

— Не надо! — предостерег меня громкий голос.

Конечно же я не послушался и обернулся.

— Я же говорил: не надо, — на меня смотрели круглые очки. Строго так смотрели.

— А ты что здесь делаешь? — удивился я.

— Что надо, то, значит, и делаю, — он огрызнулся.

— Ты… настоящий?

— Самый что ни на есть! — он горделиво дернул подбородком. Волосы от этого движения качнулись. — Правда, плюшевый…

— А потрогать можно?

— Вот этого, пожалуйста, не надо. Я еще к тебе не привык.

— Ладно. Зачем ты здесь?

— Здесь одиноко. И я кофе люблю, — он взял со стола кружку и допил холодный кофе. Поморщился. Прошел два шага и разложил свои длинные ноги на диване.

— Гитара… играешь?

— Плохо.

— А гармошка?

— Лучше.

— Ну-ка… — он нахмурился и приготовился слушать. Я достал гармошку, приложил ее к губам и что-то насвистел. Джон вздохнул, но попытался изобразить улыбку. Получилась какая-то кривая. Джон старался быть вежливым. Это что-то новенькое. Я стыдливо запихнул гармошку обратно.

— Ну вот этого не надо. Ты еще опусти сейчас глазки, приложи руки ко лбу и воскликни: «Ах, я такой бесталанный!» или: «О, нет-нет! Я только вчера взял в руки этот прибор. Как это вообще называется?»

— Но я правда недавно ее купил… — жалкая попытка оправдаться.

— Сейчас я действительно рассержусь. И выкину твой монитор.

— Не надо, пожалуйста, — вежливо испугался я.

— Ты замечал, если переселить блюдо и никому об этом не сказать, то 95% гостей не сделают тебе замечание? Может, твое собственное творчество такое же пересоленное блюдо?

— Никогда не солю еду, — признался я.

— Это тоже не всем нравится, — но скрестил руки. — Веди себя так, будто ты гений, и все будут считать тебя таковым.

— Но я совсем не гений.

— Это не имеет никакого значения, — отрезал он. — Чем ты обыкновенно занимаешься?

— Пишу.

— Это хорошо. Но музыка лучше. Она глупостей не говорит. Что пишешь?

— Всякое, — я пожал плечами.

— Писать можно то, что ты видишь и то, что шуршит у тебя в голове.

— Шуршать мне нравится больше.

— А людям?

— А плевать на людей.

— И правильно. Я люблю залезть на крышу и плевать на людей. Только они почему-то мОржатся.

— Злой ты…

— Я не злой. Я такой, какой есть. Проекторный.

— Моржовый. А где ты обитаешь?

— У тебя под диваном.

— Так это ты на меня бессонницу гонишь? — я рассердился.

— Спать непродуктивно, — он протер очки. Мы помолчали. Он два раза сожмурился, зевнул и потянулся, выставив вперед длинные ноги.

— Знаешь что? Иди, работай.

— Поздно уже.

— Не выершивайся, — он дал мне хорошего пинка под лопатки. Я долетел до письменного стола. Он скорчил рожу. Забавный.

— А ты?

— А что я? Я вон, на люстре висеть буду.

— Он подтянулся на руках и, перекувыркнувшись, зацепился ногами за люстру. Джон дотянулся до меня руками и попытался дать подзатыльник. Для уверенности. Я увернулся.

— Ну-ну, — пробурчал он и закинул руки за голову.

Пусть висит. Трансфортный.