Госужас  (джен)

Москва в этом месте сереет и мрачнеет. Дома вокруг того самого рыже-серого здания на Лубянке выкуплены под гэбэшные нужды, соответственно, ни лишних прохожих, ни неустановленных автомобилей около него не бывает. В зеркальной будочке сидит совсем не обычный полицейский. В здание меня завели со двора. И сразу при входе — уже начинается этот другой, темный мир. Проверили документы, обыскали, просветили, отобрали все девайсы.

— Опять прислали студентку, — неодобрительно проворчал один из служащих, глядя на меня.

— Я не студентка, — зачем-то решила подать голос, хоть обратились не ко мне. Как будто для них есть какая-то принципиальная разница между студентом и младшим научным сотрудником.

Меня провели сквозными коридорами через все здание, вышли во внутренний дворик. В тот самый. Прямо и впереди, но далеко, гараж. Там расстреливают под шум включенных моторов. Все-таки работа в центре столицы сопряжена с определенными трудностями. За гаражом специальный выезд для специального грузовика с особым грузом. Он выезжает ночью по одному ему известному маршруту, останавливается у безымянных засыпанных щелочью ям, выплевывает свое содержимое и возвращается на положенное место в гараж.

Прошли через дворик, вдоль стены, под окнами. Из одного из окон пятого этажа в 25-м году сделал шаг к свободе легендарный террорист Борис Савинков. Не безболезненно и отнюдь не быстро он получил эту свободу. Я смотрю на вымощенную большими светло-серыми плитами площадку вдоль стены, потом на гараж и понимаю, почему Савинков выбрал первое.

Наконец зашли в нужное здание. Снова проверка документов, снова обыск. В углу коридора виднелся стол, за которым, сгорбившись и косо поглядывая то на меня, то на листок бумаги, сидел неопределенного возраста аппаратчик. Он выдал мне бумажку с печатью и пояснил ее назначение: «Чтобы вас потом отсюда выпустили». А мне, сказать по правде, хотелось развернуться и уйти прямо сейчас.

Здесь все, казалось, было продумано, подобрано, создано, чтобы производить угнетающее впечатление. Тусклый свет потрескивающих ламп, запутанный лабиринт узких и низких коридоров без окон, обитые дрянного качества обоями стены, каждый метр которых, кажется, испещрен царапинами и потертостями, сплетавшимися в странные узоры. И даже воздух здесь другой. Таким нельзя дышать вольно. И не важно, сколько раз сменилась власть с тех пор, как здесь зарождались волны новых репрессий, — само место обладает памятью. Может быть и сейчас еще, если прислониться к стене, можно услышать эхо быстрых энергичных шагов Железного Феликса.

Передо мной открылась дверь в небольшое помещение, которое должно было стать моей камерой. Я надеялась, что ненадолго.

— Мы вас тут закроем, извините, — проинформировал сопровождавший меня человек.

— Конечно, — я выдохнула покорно, как будто так и должно было быть, как будто меня об этом предупреждали заранее.

Я, бывало, задумывалась — почему люди идут на расстрел покорно? Ни бесстрашно, ни спокойно, а именно покорно, без сопротивления; пускай плача, пускай трясясь, но позволяют отвести себя, куда положено, поставить лицом к стенке — «понюхать кирпич», как выражаются чекисты — и ждут, молясь кто Богу, а кто Партии, свою бесславную, безличную пулю в затылок. Будто здесь исчезает любая человеческая воля, задушенная незримым красным туманом, который стелется по этим коридорам. И оттого так трудно дышать и сопротивляться.

Я позволила закрыть себя в комнате без окон, заполненной бумагами и ощущением постороннего присутствия. Тремя этажами выше кого-то допрашивают, этажом ниже — избивают. Кто-то в подвале ждет расстрела, а кто-то уже дождался.

Я села за стол, достала блокнот, казенную ручку, выбрала наугад первую попавшуюся папку. ЦА ФСБ Ф. ████ Оп. ██ Д. ██████ Имя: А.Н. Б-кий; 1875 г.р. Под сизой шершавой обложкой человек преклонных лет, бритый, коротко стриженный. Лицо породистое, благородное, и офицерская выправка, не истершаяся с годами. Сразу видно, что из «бывших». НКВДшники в воодушевлении, в жестоком торжестве. Сами большей частью молодые, с особым рвением готовы уничтожить последние осколки ненавистного царизма, который почти не помнят. Старый полковник на допросах держится с достоинством, на вопросы отвечает прямо, обреченно.

«Да, обучался. Да, служил. Да, в германской войне и был дважды ранен. В 17-м году ушел в отставку. Нет, в связях не состоял. Нет, не участвовал. Нет, переписку не вел. Нет, не злоумышлял...»

После садистски затянутого на два месяца следствия приговор единогласный — расстрел. Приведение в исполнение — на следующий день. А ночью — в яму без надгробия.

Я перенесла нужные мне записи в блокнот и отложила папку в сторону. Первый принцип работы НКВД — тщательность. Всех тех, на кого не обратили внимание в бешеной неразберихе Октября, кого упустили во время красного террора, кто по недосмотру или попущению почти два десятка лет жил в тени советской власти, — их всех вспомнили, нашли, достреляли, «распылили» окончательно.

Следующее дело под номером ██████ Имя: Ш.Р. З-берг (К-ин); 1890 г.р. И тоже узнаваемая, типичная внешность, выдающая, правда, другую породу — вытянутое интеллигентное лицо, высокий лоб, длинный нос с горбинкой, аккуратная бородка, курчавые волосы и сильный музыкальный голос. Он много и возмущенно говорит о своем твердом революционном прошлом, об Октябре, о том, как сам Ильич пожал ему когда-то руку. Следователи слушают скучающе, саркастически кивают. У старого большевика и верного ленинца в биографии оказалась одна неприятная деталь — юношеское, почти мимолетное заигрывание с левыми эсерами. Он разом сникает, отчаивается, перестает пытаться что-то доказать. Уже спустя неделю в лубянских подвалах он сломлен совершенно. Подписывал смиренно, что ему давали, признавался, каялся в своих грехах и заблуждениях, заискивал и умолял пощадить. Когда понял, что все бесполезно, тронулся умом. На расстрел его, плачущего, сопротивляющегося, пришлось тащить силой.

Читать это было неприятно. Особенно письма с покаяниями, признаниями, просьбами о помиловании, адресованные всем подряд, даже лично Сталину… Слишком было ясно, почему они были написаны и с какой целью. И самое горькое, паршивое — он так и не понял, что вовсе не в левых эсерах было дело. Просто второй принцип работы НКВД — превентивность. Партия должна быть единой и монолитной, теперь непозволительна даже сама возможность колебаний.

Следующее дело было странным. Имя: К.С. Д-ов. Рядом пояснение в скобках: (сын С.М. Д-ова). Во многих местах дела прочерки и ссылки на дело отца. Я не смогла разобрать смазанную последнюю цифру в годе рождения. Похоже на четверку, но может быть и единица. Семнадцать лет было парню или четырнадцать? Я так и не определила. Сталин сказал однажды: «Сын за отца не в ответе», но потом исправился. Отца судили по громкому делу о меньшевистской группировке на Тр-ной мануфактуре. В записях наркомата это дело шло под кодовым названием «██████». То ли потому что мануфактура ассоциируется с нитками, то ли потому что заговор запутанный… Что самое интересное, парня о меньшевиках вообще не спрашивали, будто сами не верили, что имеет смысл это делать. Ведь никаких меньшевиков по факту и не было.

Мальчик, кстати, верил, что закончат с «██████» и его отпустят. Закончили, но не отпустили. НКВД — не мануфактура, третий принцип здесь — безотходность производства. Отпускать тех, кто видел их работу изнутри, гэбисты всех времен очень не любят. И от понимания этого очевидного факта мне весьма не по себе. Даже сейчас, если вы хоть однажды пересеклись с этой организацией, можете не ждать, что вас просто отпустят и забудут. К вам привязана с этого момента и до смерти — либо вашей, либо нынешней власти — тонкая ниточка, невидимая, но которую в любой момент можно подергать.

Потом мне попадаются несколько дел подозрительно похожих друг на друга. Все по 58-ой статье, почему-то без указания пунктов — необычная неаккуратность, но иногда случается.

В кабинете, где заседает тройка НКВД, воняет сигаретным дымом и усталостью. Двое постоянно курят, один уже привык и даже не морщится. Пепельница переполнена, так что некуда воткнуть очередной окурок. У председателя тройки кончились папиросы. Он тоскливо смотрит на стопку тонких картонных папок.

— Товарищи, может, остальных списком?

Две трети тройки соглашаются. Под расстрельным списком утвержденный приговор и три подписи.

— Бечевки у папок подергай, как будто читали, — советует секретарь.

Пять десятков приговоренных списком по 58-й статье стрелять будут на специальном полигоне, так удобнее. Четвертый принцип работы с населением — массовость. И снова приходится делать над собой усилие, чтобы донести до собственного разума, что эти безличные строчки на пожелтевшем листке бумаги — некогда живые люди, которые жили, дышали, мечтали, верили. Умение за именем, годами жизни и социальным происхождениям видеть судьбу человека, вызывать перед внутренним взглядом его образ, приходит с опытом. Жаль только, что за годы раскапывания трупов историк неизбежно приобретает цинизм, больше свойственный патологоанатомам.

Очередная папка. ЦА ФСБ Ф. ████ Оп. ██ Д. ██████ Имя: П.Д. Г-ов; 1901 г.р. Начальник УНКВД █████ой области. Ему еще нет и сорока, но выглядит на все пятьдесят. Черты лица неприятные, резкие, грубые, классово-верные. Почти два года он занимал свою должность, а теперь вынужден освободить в связи с хищением и растратой средств из оперкассы в размере пяти тысяч рублей. Его подельник, второй секретарь обкома Ю. К-ов, застрелился во время ареста, усложнив коллегам работу. Попытки Г-ова свалить всю вину на секретаря успехом не увенчались. В дело вошли и многочисленные свидетельства морального разложения тов. Г-ова, показания служащих УНКВД о непомерном пьянстве начальника и аморальном поведении. Всплыли и два обвинения в изнасиловании — шестнадцатилетней машинистки в областной прокуратуре С. Н-вой и (недоказанный эпизод) подследственной Д. Ш-ке, позднее расстрелянной. НКВДшники не скрывают презрения к бывшему соратнику, но вместе с тем некоторых, особенно молодых, бессознательно тянет на интимный разговор — расспрашивают, пытаются понять: как так получилось? Как до такого дошел, где оступился? Почему некоторые не выдерживают власти и как не сломаться самим? Хотя бы в конец своей жизни тов. Г-ов встретил достойно. Прошел без сопротивления, куда отвели, по-военному быстро разделся, сказал «Простите, товарищи» и встал к стенке. И умер, как положено, с первого выстрела.

Когда знаешь, что ждет его коллег через каких-нибудь пару лет, поневоле начинаешь их жалеть. Они думали, что стреляя в затылок бывшему начальнику УНКВД, доказывают железный принцип дисциплины и самоконтроля в этой организации. Но мы-то знаем, что на самом деле эта казнь — первая иллюстрация совсем другого принципа, который во всей красе развернется через каких-нибудь пару лет. Неизбежная черта всякой революции: принцип рекурсии.

Женщина из дела под номером ██████ была поэтессой, дочерью австрийского преподавателя музыки и вдовой известного поэта Э. Б-кого (█████). Звали ее прозаично — К[атерина], но она подписывалась под своими стихами как Клара. Отцу и мужу ее повезло — оба успели умереть своей смертью до 37-ого года, один в неполные шестьдесят, второй всего в тридцать шесть лет. Клара, хоть и родилась в 1906 году, духовно ощущала себя дочерью ХIX века. Маленькая, изящная, насквозь интеллигентная и какая-то слишком артистичная, она как будто не до конца понимала происходящее, живя в мире своих идеалистических фантазий. Она заявляла, что покончит с собой в камере, чтобы отвести опасность от малолетнего сына, но в итоге даже не попыталась. Она утверждала, что беременна от сожителя, которого отказывалась назвать, но это оказалось неправдой. То она говорила, что будет в стихах воспевать советскую власть, то клялась, что не будет писать никогда. Истерики, волнения и невыносимые условия содержания полностью вымотали ее за несколько дней. Из яркой и живой, хотя и не слишком соответствовавшей эталонам красоты тридцати двух летней женщины она меньше чем за неделю превратилась в жалкое и опустившееся существо, готовое предложить свое тело кому угодно за малейшее послабление режима. Для разнообразия, ее не расстреляли, а дали только десять лет.

Ведь последний, но очень важный принцип работы репрессивных органов — это забота о воспитании. Не зря же с «инженеров человеческих душ» всегда был повышенный спрос. Жаль только, что наша интеллигенция почти никогда не умела ему соответствовать.

Поэтесса Клара как раз успела отправиться в просмотренную мною стопку, когда дверь у меня за спиной открылась. Это пришли за мной. Снова по коридорам до сгорбившегося за столом аппаратчика. Я испугалась на мгновение, решив, что потеряла данную мне бумагу. Теперь меня отсюда не выпустят. Но секунду спустя я вспомнила и вытащила ее, слегка помятую, из заднего кармана джинсов. Еще раз обыск, проверка записей в блокноте, потом снова через внутренний двор, в другое здание.

— А, опять студентка… — служащий встретил меня неодобрительным взглядом из-под нахмуренных бровей.

— Я не студентка, — бледно поправила я. «И не враг народа, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», — это уже про себя.

Мне вернули телефон и планшет, попрощались. А я просто стояла, пока мне не указали рукой на дверь в полуметре от меня, которую нужно было открыть самой. И обменялись насмешливыми комментариями, качая головами.

Я вышла на улицу, как в другой мир. Было странно, что все еще продолжается тот же день и даже солнце еще не зашло. Казалось, что я провела в комнате без окон много часов, если не дней. Прямо мне в лицо смотрел широкий рекламный щит «ОАО Росгосстрах-Банка» с двуглавым орлом. Все-таки чувство юмора у наших гэбэшников несколько своеобразное…