Красное на белом (гет)

А вчера в кабаке у фонтана

Человек с деревянной ногой

Утверждал,что любовные раны

Заживают от пули простой.

(С) А. Вертинский

Бах! Бах! бах! Бах! И-и-и-и-и-и! Бах! И-и-и-и! И-и-и! И-и! Бах! Бах! Бах!

Пули вспарывали беззащитный воздух и женщина сильнее прижалась спиной к полуразрушеной влажной стене. После грозы от земли несло гнилью и ещё чем-то мерзким, похожим на протухшее лекарство. Под свинцовым градом грязно-белыми брызгами лопнул старый унитаз. Дарья закрыла голову руками и съёжилась. Сверху посыпались комья грязи вперемешку с осколками.

«Вот так и моя жизнь».

Умирать отчаянно не хотелось. Пусть она и понятия не имела, что в жизни такого, чтобы стоило жить.

С трудом верилось, что всего полчаса назад они ехали в темно-синем пежо по самому обычному шоссе между больничным городком и Тишинском. После полумрака стационара полуденное солнце обжигало роговицы глаз и всё вокруг не давало покоя. Хотя, пожалуй, «не давало покоя» немного не то выражение. Дарья тонула в море паники. Невролог, Петр Андреевич, сказал, что память восстановится постепенно, для этого нужно больше времени проводить с близкими. Но родители и жених казались, скорее, далекими. Чужими. Она смотрела на отогнутый козырек салона.

— Я не люблю зеркала?

В очередной раз глянув в зеркало заднего вида, Николай дёрнулся.

— Что?

— Если я твоя невеста, я, наверняка, езжу с тобой... и смотрюсь в зеркало. Здесь нет зеркала.

— А. Ну... Я эту машинку недавно совсем купил. Не успел козырек поменять. Завтра заеду в «Пионер» на Победы. Или в «Лужники».

Звучало убедительно. Два месяца назад, очнувшись в травматологии, она безуспешно пыталась вспомнить хоть что-нибудь о себе. В больничном мутном зеркале над раковиной отражалась черноволосая женщина лет двадцати шести с растерянным взглядом карих глаз, посаженых, пожалуй, даже слишком близко, так, что казалось, они немного косят. Тонкий нос, верхняя губа уточкой — будто лепили наскоро, прищипывая пальцами незначительные детали.

По словам Ирины Ипатьевны, старой узбечки-хирурга, Дарью сбила машина. Один закрытый перелом, ушибы, ссадины. И, судя по головокружению и болям — сильное сотрясение.

Дни, пока вставать было нельзя, тянулись, словно резиновые. Женщина мучительно пялилась в желтоватый известковый полоток с трещинами и ничего не могла вспомнить. Казалось, эти тёмные спутанные ветви рядом с протёкшим пятном над головой — паутина, в которой сознание билось беспомощной мухой.

Голень заживала быстро, как заколдованная. Женщина бодро прыгала на костылях по больничному коридору, избегая таких же калечных. Ведь что спрашивают при знакомстве первым? Имя. А она не знала даже его. Хорошо хоть из травматологии быстро перевели в неврологию.

Даже в столовой она не могла понять, что не любит больше: суп или кашу. А что любит? Компот или чай? Внутри всё молчало. Дарья судорожно подставляла в пустоту разные варианты, но сознание упорно не откликалось. Она словно пыталась заполнить пустую комнату мебелью, посудой, но каждый раз, когда ставила новый предмет, предыдущий неизменно исчезал. Это доводило до отчаяния. Хуже всего было с соседкой по палате. Большеротая «Лидушка» стрекотала о себе без остановки. Муж, свекровь, внуки, кексики с изюмом, ущемление матки... И пока поток хлестал, можно было молчать, изнывая от зависти к такой детальной памяти. А когда соседка разворачивалась на койке с перекрестным допросом, первые две недели приходилось мучительно придумывать что-нибудь на ходу. Сознаваться в том, что лишилась личности, Дарья не собиралась. Ещё не хватало сочувственных охов и жалостливых взглядов а-ля юродивая. Самое сложное было в том, чтобы запомнить всё это вранье и затвердить, как легенду, и в следующий раз не проколоться на какой-нибудь мелочи. Поэтому она незатейливо выбрала профессию продавщицы, скупо жаловалась за жалкие копейки, идиотов-покупателей и лодырей-охранников. К личным темам не подпускала, делая многозначительную мину, а там уж Лидушка пусть сама догадывается. Хорошо хоть болтушка щедро поделилась мылом, пастой и новой щёткой, старую, любимую, ей привёз муж.

Невдалеке погромыхивало. На горизонте уже собирались грязно-синие тучи, но июльское солнце пекло будь здоров. За окнами жару сгонял разгулявшийся ветер, но в машине пот лил градом. Со стороны Николая сквозь опущенное стекло свистали прохладные струи. Дарья приоткрыла окно и пыль щедро плеснула в лицо. Волосы разметало, уши забило грохотом большегрузов по старой брущатке. Кольцо ветра ударило от окна жениха прямо в шею. Женщина съежилась. Совершенно четко представился пустой дом с распахнутыми настежь окнами и дверями, сквозь которые носились и выли вихри. Да так утробно и тоскливо, что сердце заныло, словно его окунули в ледяную прорубь. Дарья поспешно подняла стекло, закрыла глаза и улыбнулась.

— А чего закрыла, жарко же, — спросил Николай, не отрываясь от баранки.

— Я не люблю сквозняки.

И эти слова были дороже любого золота, теперь она знала о себе хоть что-то, хоть что-то она не любит. И не любит заслуженно, надо полагать.

Мощный гроул сообщил из динамика:

Жил-был у бабушки серенький козлик.

Гитарное соло врезалось в уши. Басы прогнали по рукам мурашек, заставляя вжаться в сиденье.

Напали на козлика серые волки

Оставили бабушке рожки да ножки.

На этом куплете Дарья неожиданно засмеялась непонятно чему. Она бы и сама не смогла внятно себе объяснить, но было что-то в этой песне веселое и злое.

— Дерьмо, — Николай переключил на другую волну.

Из динамиков забренчали гитары Хафанана. Женщина поймала себя на том, что бросила на жениха совсем не добрый взгляд, но промолчала. Песня всё равно закончилась. Над головой оглушительно треснуло и сразу же хлынул дождь.

Через две недели, как она пришла в сознание, объявились родители.

— Ох, Дашенька, мы же на даче картошечку окучивали, крыжовничек подрезали, пасынки у помидорчиков, а тут Инна Андревна звонит, говорит, тебя по телевизору показывают…

Да, верно. Молоденький розовощёкий следователь приходил ещё в травматологию и остался очень недоволен тем, что потерпевшая не помнит ни цвета, ни номера машины. Оставалось искать тех, кто опознает её по фотографии на местном телевидении.

Дарья сразу поняла, что похожа на мать внешне, но втайне надеялась, что не имеет такой же омерзительной привычки подсюсюкивать.

— Вы с Коленькой давно хотели пожениться, уже и кольца купили, а тут эта авария...

Отец стоял рядом молча, как скала. В его глазах читалось одобрение, но женщина не была уверена, чем он так доволен: будущей свадьбой или тем, что она очнулась. Она мысленно молилась, чтобы родители опровергли ее легенду о продавщице, но, видимо, для нее лимит чудес был исчерпан.

— Была у тебя блажь, рисовать ты всё хотела. Поступить в академию хотела, не прошла, баллов не хватило. А Коленька тебя в свой магазинчик продавщицей взял...

Жених не вызывал никаких чувств. Совсем. Казалось, его нарисовали, раскрасили, а затем стерли ластиком. Бесцветные прямые волосы, прозрачные глаза голубого оттенка, оттопыренная нижняя губа. Худой и сутулый, весь в светло-сером, как недоработанный эскиз, с неправдоподобно длинными руками и неприятно шевелящимися пальцами.

Дарья не могла понять, что она такого в нём нашла. Может, он хороший человек? Слава богу, жених говорил мало, приходил ненадолго. Проблема была в том, что он ее касался. Постоянно. Брал за руку, гладил ладонь, перебирал пальцы, проводил по щеке. Однажды даже поцеловал своими холодными, как резина, губами. Дарья съежилась, думая о том, как неприятно ему видеть такую реакцию. И, может, даже больно. Но ничего не могла с собой поделать. Так и не смогла звать его Коленькой, как мать.

Дарья была благодарна, что та рассказала о хобби. Листая пустой дневник, который оставил Петр Андреевич, для записи «любого, что вспомнишь», она долго водила пальцем по шершавой бумаге. Ручкой, позаимствованной у медсестры, она весьма живо набросала свирепую морду и поняла, что панически боится собак. Или волков. На белом листе жутко скалилось лохматое чудовище, выписанное красными чернилами.

Николай сбросил скорость. Тугие струи хлестали по лобовому стеклу, снижая видимость. Дарья вдруг заметила, что жених ещё чаще бросает взгляды в зеркало заднего вида, а пежо начал отчаянно вилять.

— Что случилось?

По корпусу машины вдруг загрохотали страшные удары, смешиваясь с рокотом грозы.

Бах! Бах! Бббум.

— Что это?

Пежо ещё вильнул, и мужчина изо всех сил вцепился в руль, выравнивая ход. Натужно заныли стойки.

Хлоп-пах-пах-пах-пах.

Женщина, закусив губу, представила, как разорванные пулями шины лопочут по грязной дороге. Машина медленно сбавляла скорость.

— Это что, киллеры? чем ты там в своем магазинчике торгуешь, что тебя пришить хотят?

Николай зло глянул и снова вывернул руль, съезжая с дороги. Обогнув заброшенный склад, он заглушил двигатель.

— Давай вылезай. Быстро! Жить хочешь?

В груди разгорелся огненный шар страха. Дарья суетливо выскочила и обнаружила, что дождь почти кончился. Они оказались у развалившихся домов, которые никто не удосужился снести и вывезти на свалку. Когда-то здесь были жилые кварталы, а теперь белели остовы стен с оголившейся дранкой.

Николай сунул за джинсы два пистолета, схватил её за руку и они рванули через обочину к руинам. Ноги в сандалиях сразу промокли. В чудовищных зарослях репейника гнили старые диваны и ржавые ванны. Непролазные цепи дикой малины и крапивы рвали белые брюки.

Уже за спиной она услышала шум мотора и мат. Бросив взгляд через плечо, увидела черную машину и бегущих людей. Их было трое. Обычные мужики. Один в синей футболке, двое в белом.

Николай резко поставил подножку. Ударившись грудью о землю, она услышала над собой грохот первых пуль. Сразу заныла сросшаяся кость. Дарья растерялась. Всё происходило слишком быстро. Кто-то нажал на ускоренное воспроизведение. Такого не могло случиться с ней. Только не с ней.

Упав рядом, жених прошипел:

— Ползком. Вон туда, за стену.

Они почти достигли ветхого убежища, когда сзади снова завизжали тормоза. Через плечо Дарья мельком увидела очертания желтой машины. Из нее выскочил мужик в черной футболке и бросился к тем, что стреляли.

Лицо Николая перекосилось от злости.

— Это всё Либман! Ёбаный еврей! Сучий жид!

Появление Либмана, видимо, придало мужчине сил, и он с удвоенной скоростью затолкал женщину за полуразрушенную стену.

Она прислонилась спиной к сырой штукатурке, машинально потирая через брюки правую ногу, стянутую эластичным бинтом. Грохот выстрелов оглушал. Николай упал на колени и заглянул за край.

— Ты куда? — испугалась Дарья.

— Внимание отвлеку, — его руки суетливо толкали патроны в магазин. — Огонь на себя вызову. Вон, видишь справа ямища, а рядом брусья? Вот там буду. И уведу их. Как стрельба стихнет, беги. Вон туда, за кусты, там дорога заворачивает. Поняла?

Женщина кивнула, всё ещё не веря в происходящее.

Уходя, Николай сунул в руки невесте самый настоящий пистолет.

— На-ка вот «ТТшку», с него не промажешь. А я с «орлом» прикрою. Не хочу, чтобы Либман до тебя добрался. Увидишь кого-то кроме меня — стреляй. Вот так — резко с предохранителя и жми! Этот ублюдок через яму с дерьмом пролезет, чтобы мне подгадить.

— Да кто он такой-то?

— Гнида он редкая. С детства меня терпеть не может. Убил бы, если мог.

Пистолет оказался неподъёмным, руки тряслись от тяжести. Дарья думала, сможет выстрелить или нет, если кто-нибудь подберётся слишком близко.

Палили молчаливо и расчетливо. Никто не орал, не переговаривался. Дарье казалось, она лишняя в этой постановке, зритель без программки в пустом зале. Все четко знали, кто где засел, и терпеливо вытесняли друг друга из убежищ, разрушая обломки стен. Жених прятался за гнилыми толстыми брёвнами. Его «орёл» огрызался редко и глухо, берёг патроны, уводя линию огня в сторону склада.

Остро захотелось почувствовать плечо Николая рядом, но он же спасает ее жизнь. Если бы она хоть что-нибудь помнила, наверное, сама бросилась бы под пули. Может, за это она его и полюбила? За что вообще любят?..

Всё стихло. Тишина оглушала, пугала неизвестностью даже больше, чем визг воздуха, раненого навылет. Дарья высунулась, чтобы оглядеться, забыв об опасно открытом угле обстрела. Из-за пригорка слева мелькнуло носатое лицо того самого Либмана. На секунду она встретилась с ним взглядом, поймала ухмылку… но и этого хватило с лихвой. Женщина осела, сжимая лоб пальцами.

Она могла бы поклясться, он ухмылялся так и когда убивал, и когда... обнимал ее... эта ухмылка не сходила с его лица.

«Откуда это... в памяти... А когда он спит, кажется моложе. Похож на мальчишку...»

Бах! Бах!

Стена за спиной задрожала, рассыпая клубы серой пыли. Женщина закашлялась и вскрикнула, рухнув ничком на сгнившие доски. Боль вспыхнула в правом плече резкая, грубая, будто в мышцы вонзили раскаленный прут. Пальцы стали вдруг мокрыми, скользкими. Пистолет выскользнул, грохнув о мокрое дерево.

Дарья заставила себя смотреть на багровое пятно, расплывающееся по белому рукаву, с усилием отмечая: пуля застряла, кровь вытекает толчками, нужна перевязка. Разорвать футболку зубами, как в кино, не получалось. Левая рука, горловина... Вот так... всхлипывая, женщина замотала плечо, стягивая зубами крепкий узел. Но боль не ушла. Град выстрелов обрушился вместе с воспоминанием.

Тихо и темно. На столе тикает советский будильник, отнимая драгоценные минуты. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Голос Либмана режет тишину.

— Опять родители?

Молчание. Дарья ведёт указательным пальцем по его спине, считая каждый позвонок.

— Скажи… почему есть люди, которых любят? А есть… которых никто не любит…

И снова тик-так. Тик-так. Мерное жужжание холодильника с кухни в густой тишине. Когда палец достигает поясницы, Либман отзывается:

— Не любят тех, кто не был зачат по любви. Вот моего сына обожали все, а меня рядом будто не было.

— Твой сын? У тебя есть сын?

Повисает пауза длиной в жизнь. И сразу ясно, в чью.

— Был.

Она боится дышать, чтобы не спугнуть робкую тень, вызванную из небытия. Дарья осторожно касается руки мужчины, смуглой, с толстыми синими венами. Но эта рана навечно, не зацелуешь, не загладишь. Когда кажется, что он больше ничего не скажет, узкие губы размыкаются через силу.

— Погиб. Утонул. А я, сраный офицер, не спас. И Маша ушла. Не смогла.

От этих слов темнеет даже воздух вокруг, хотя, казалось бы, куда ещё темнее. Дарья хватает его ртом, чтобы не разреветься, чтобы этой черной дряни не досталось Либману, и крепко обнимает его изо всех сил. Он — красное яблоко с белой мякотью, от него отрезали кусок, и теперь оно чернеет от горя. Засыхает. И Дарья отчаянно откусывает эти омертвевшие пятна. Целует глаза, кусает губы, скулы в отчаянной попытке оживить, отнять вечную боль хоть на час. Она оставляет отметины на мужских плечах, шее. В глазах двоится от слез, и его смуглая кожа кажется бледной.

Красное на белом.

Шторы раскрыты настежь и луна заливает комнату нестерпимо синим светом. Всё кажется нереальным, присыпанным фейной пылью: кресла, стол, диван и Либман у окна. Его редкие волосы будто мерцают и с губ Дарьи срывается:

— Сколько же тебе на самом деле лет?

Долгое молчание. Заметно, как лунные лучи переползают от ножки стола к стене с миниатюрой медной чеканки. Почти слышно, как пересыпается в воздухе сказочная пыль.

— Шестьдесят.

— Сколько?! Да ты выглядишь только...

— Знаю. Ты хотела знать правду.

— Почему мы не можем быть вместе... что со мной не так?

— Всё с тобой так. Со мной не так.

— Скажи, что? Я помогу... ты всё-таки женат? Боишься моих предков? Скажи правду...

— Правда убьет. И тебя. И меня.

Луна, вздохнув, отворачивается от окна. Волшебство спадает. Сияние медленно угасает.

Солнце только-только село и весь горизонт жарко полыхает. Оранжевый переходит в алый, потом в пурпурный и сиреневый соседствует с цветом цикламен. В такие моменты Дарья обычно хватает фотоаппарат, а чаще мастехин и краски с этюдником, но не сейчас. Только не сейчас. Вот он, готовый холст — Либман в старой растянутой майке, с газетой и чашкой чая. А солнце щедро пишет кистью его щёки, тени в морщинах и ухмылку — везде, куда успевает добраться из-за листа бумаги. Дарья мучительно пытается запомнить каждую чёрточку, чтобы потом перенести на загрунтованную ткань в подрамнике. Мужчина щурится:

— Как выставка?

— Лучше, чем первая… Сегодня я хоть пару слов связала перед местным телеканалом.


Знаешь... На меня тут напал один... с ножом... ночью. Я от Таньки шла. А все такси на вызовах. Иду, дозваниваюсь наудачу, машин нет. И тут он сзади. Нож к горлу. И в кусты потащил. Я уж думала, всё... хана мне. Он и джинсы стаскивать стал. А тут! Как зарычит в темноте! Он и отпустил. Жалко, не видно было, как драпал! А пес-то какой громадный! Черный весь, а брюхо белое...

— А с чего ты взяла, что пес? Может, сука рядом ощенилась, от детенышей отгоняла.

— Нет. Пес это был. Я точно знаю.

— Иди сюда. И хватит по темноте в одиночку шастать. Почему меня не набрала?

А ещё Дарья помнит, что родительская болонка, Принцесса, Либмана всегда боялась. Обычно на всех визгливо лаяла так, что уши закладывало, а при виде его хвост поджимала и жалко поскуливала. Женщина была и рада отвести ее, наконец, домой, чтобы уж точно никто не следил, не вынюхивал и не визжал, но когда выгуливаешь Принцессу можно не отчитываться, где тебя по полночи носят черти.

Полуночный дождь лупит в окно злобно, с напором. Подоконник жалобно вздрагивает от артобстрела и низко звенит на одной ноте. В водосточных трубах рычит целый водопад.

Вода размывает действительность, чертя на стекле замысловатые письмена. Дарья пытается повторить их на голой груди и животе Либмана.

— Откуда столько шрамов?

— Эти? Чечня. Первая.

— Зачем?

— Разве плохо — умереть героем?

— Плохо. Умирать всегда плохо… Тяжело убивать людей?

— Почему ты решила, что я убивал?

— Глаза. Они тебя выдали. Они старые. И страшные. Так как, тяжело?

— На войне проще. Там или ты, или тебя.

— На войне? Значит, ты убивал и так?


— Да.

Его глаза опять светятся в темноте или просто кажется? И озноб вдоль позвоночника — разве норма после всех поцелуев и стонов?

— Ты... киллер, что ли?

— Сейчас нет. Когда с войны пришел, жить было не на что. Даже грузчиком не брали. А кое-кто из части подсобил, нашел клиентов. Я даже почти не удивился, что не я один так зарабатывал. Нищее время… Боишься?

— Просто мерзко...

Он встаёт к окну. Уходит от неё к дождю.

— А я тебе не Брюс Уиллис. Давай беги. Дверь там.

Его злость окатывает ледяным холодом. И сквозняки снова кусают голую кожу, проникая зубами до самого сердца. Но женщина сидит молча и не сводит глаз с черного силуэта, застывшего у окна. Он не курит. Никогда не курит. Говорит, вонючая дрянь.

— Кем они были? Ты знал? Те, кого ты убил.

Либман пожимает плечами.

— Люди, как люди. Бандюки друг дружку убирали. У других денег на это никогда б не нашлось... Хотя... Был один. Мужик. За дочку мстил. Изнасиловали. Я ему ещё деньги отдать хотел. Не успел. Пришел, а он, как узнал, что заказ выполнен, в петлю залез. И тетка была. Магазин держала. Сына дружки на героин по…

Дарья распахнула глаза, втянула влажный воздух и закашлялась. Воспоминания… эта правда… она убивала. Пули вдруг захлопали часто-часто. Сквозь стрельбу пробивались какие-то странные звуки, будто кто-то остервенело ломился через бурелом — трещали сучья, рвалась ткань. Женщина судорожно сдавила виски. Она не собиралась останавливаться на достигнутом. Если уж знать, то всё.

От Либмана сильно пахнет стиральным порошком. Он в старых спортивках и небрит. Значит, сегодня большая стирка. И верно: таскает в ванную охапки своей камуфлированной формы, носки, бельё. Раскраснелся. Улыбается.

— Чего хмурая?

— Пиф опять приставал.

— Епифанцев?

— Он — Пиф. Просто Пиф. Мерзкий он. Подкарауливает вечно. Руки распускает... Родители его обожают. Он же бизнесмен, обеспеченый…

— А что в деньгах-то плохого?

— В деньгах ничего. В Пифе. Знаешь «Презент»?
 У старого парка?

— Знаю.

— А знаешь, что там крэк толкают? И чей, думаешь, магазинчик?

Либман напрягается. Между бровей залегает глубокая морщина.

— А ты откуда про крэк знаешь?

— Рядом с нашей студией квартирку продали, притон там теперь. Их как вштырит, не заткнешь. Вот и слышно.

Они лежат на старом диване рядом и смотрят, как по темному потолку плывут огни фар машин. Одна за другой. Круглые жёлтые пятна ползут от одной кромки обоев до другой. Совсем как свет в вечернем окошке чужого дома. И Дарья шепчет.

— Я думаю, люди — они как дома. Есть кирпичные, деревянные, соломенные. Крепкие и развалюхи. И в некоторых есть сквозняки. Сколько ни обманывай себя и не утепляй рамы. Просто есть такие дыры в фундаменте. Или в стенах.

— У тебя есть родители.

— Мы такие разные… Мне кажется, я совсем одна.

— Ты так говоришь, потому что никогда их не теряла. Удобно жалеть о том, чего никогда не узнаешь.

— Наверное… Знаешь, как они тебя называют? Облезлый кобель. Старый кабысдох...

Либман смеется долго и хрипло.

— Кстати, как сегодня сбежала?

— Позвонила соседке. Сказала, дверь захлопнулась. Ключи через форто…

Сосиска под ножом на разделочной доске превращается в мясное крошево. Мельче. Ещё. Мельче.

«Вот тебе. Умри. Скотина».

— Поганый Пиф.

Пш-ш-ш-ш.

Останки сосиски усыпают шкворчащую сковороду и Дарья берётся за яйца. Либман задумчиво смотрит на плиту, проливая чай мимо чашки:

— А имя у него есть?

— Кко-о-о-о-ля-а-а-а… Ненавижу.

Бах!

«На тебе по яйцам». Желток расплывается поверх сосиски. А поверх — белок, склизкий и жутко неприятный, как вопрос Либмана:

— Кажись, и, правда, ему нравишься. Об этом не думала?

— Я думала о том, что никуда не вычеркну семь лет, которые он меня бил в школе.

— Я не знал.

— Теперь знаешь. Знаешь, что он — Пиф.

— Потому что твоим родителям нравится?

— Просто Пиф! Че молчишь? Набирать тебя, когда он меня красавицей называет? Или...

— Не надо...

— Или ждешь, пока он ко мне под юбку залезет?!

— Перестань…

— Что, убивает правда? Да... Пошел ты... знаешь, куда... Ненавижу...

Яичница подгорает. Пахнет палёной сосиской и жжёной обидой.

Дарья съёжилась, судорожно обнимая себя за плечи. Мокро пахло кровью и гнилью. Теперь к беспорядочной пальбе примешивался рёв. Жуткий, звериный. Страшно подумать, что так мог кричать человек. И всё-таки… Всё стихло. Мир сжался до раскалённой иглы в разорванной мышце.

«Как она могла познакомиться с ним... с таким? Как такое вообще возможно?»

Боль. Боль в плече, как тогда, в úкре, резанула до слез. Красное на белом. Кровь…

И она вспомнила.

Мартовское солнце пробивалось сквозь шторы лучами софитов. И снег на подоконнике таял, как ее надежды отоспаться.

— Вставай, нечего разлёживаться. Поедешь с нами на лыжах.

— Пап, я устала. У меня выходной сегодня. Дай отдохнуть.

— Знаю я, как ты там устала. Сидишь в своей студии, задницу отращиваешь, скоро в двери проходить не будешь. Одевайся, вон мать свитер и носки уже приготовила.

— А если не поеду, что, силком потащишь?

— Потащу. Одевайся быстро! Чтоб через пять минут у подъезда. Машина быстро прогреется. Бегом марш!

— Пап, я лыжи терпеть не могу. Ты знаешь.

— Ничего с тобой не сделается. Семь кругов проедешь, чистым воздухом подышишь. Ещё спасибо скажешь.

Дарья поморщилась от утренней мигрени, сдавила пальцами виски и обреченно отдернула одеяло.

Мартовское солнце слепило, превращая лыжню в две полосы сверкающих самоцветов. Под соснами ржавела прошлогодняя хвоя и мелкие шишки. Пахло талым снегом и горькой смолой. Женщина подождала, пока спины родителей скроются за поворотом на пятикилометровый круг, и для вида поскребла деревянными полозьями по насту. Звонкую тишину разорвал далекий собачий лай и гудок пригородной электрички.

Где-то за лесом с другой стороны прятался старый детский лагерь и база отдыха. Не для лыжников, а просто для любителей поорать песни под гитару, водку и шашлык. Дарья отщёлкнула крепления и медленно зашагала вглубь чащи. Молотки в голове сменили ритм и приглушили частоту. Где-то высоко в ветвях звонко тиникали синицы, и неожиданно раздалась дробь дятла.

Дарья брела, стараясь ни о чем не думать, и собирала с елок паутину на рукава голубой куртки. Поэтому и не заметила, как оказалась у невысоких ржавых ворот, за которыми агрессивно рычали здоровенные собаки: рыжие, черные, с подпалинами. И все без цепей. Без намордников. Она принялась тихо пятиться, едва дыша от страха. Родители далеко, уши на лыжню в пять километров, а вокруг ни души. Её вопли только раззадорят этих тварей. Собаки наступали. Оскалив зубы, они перескакивали через ворота и постепенно окружали. Дарья огляделась. Ни единой ветки. Лыжи остались на тропинке. Перед тем, как громадный рыжий пес прыгнул, она успела подумать, пожалеет ли отец о том, что потащил ее сюда против воли. А потом была боль. Тварь вцепилась в икру и жадно рвала ее. Женщина молотила что было сил по собачьей башке, а псина огрызалась и хватала ещё сильнее. Казалось, это продолжалось целую вечность. Остальные подобрались ближе, она уже чуяла их вонючее дыхание на шее и тут рыжая тварь с визгом отлетела. Сквозь пелену слез Дарья различила высокую мужскую фигуру и силуэты собак, трусливо уносящихся прочь. Он что-то спрашивал, но она только билась в истерике и рыдала, зажимая искусанную ногу. Кровь закапала на кристальный снег. Красное на белом. Тогда мужчина поднял ее на руки и понес, и ей было всё равно куда, лишь бы подальше оттуда: от запаха псины, крови и страха. Ее так трясло, что она намертво вцепилась в его свитер, припаяв затравленный взгляд к синим вязаным ромбам. И не разжала пальцы, ни трясясь в какой-то машине (наверное, попутке), ни в мрачном коридоре приемного покоя скорой помощи.

После валерьянки и уколов от бешенства (ему пришлось держать ее), лежа на дерматиновой кушетке, она наконец-то смогла разглядеть хмурое лицо спасителя. И под красными веками глаза серые, как грозовое небо, и крупный нос, и узкий рот. Мужчина сидел рядом на скрипучем деревянном табурете и почесывал небритые щеки. На вид ему было за тридцать, может, больше.

— Меня Олег зовут. А тебя как?

Голос был хриплым, раскатистым.

— Дарья, — ответила она едва слышно.

— Как тебя к сторожам-то угораздило? Не видела что ли табличку: частная территория?

Она молчала, глядя, как длинные пальцы ерошат редкие пегие волосы, как ходит кадык над воротом. Белки грустных глаз краснели от недосыпа.

— Ну, Семён-то у меня всё равно отхватит, опять паленки нажрался, аки скот... Ну, ты-то зачем туда поперлась...

Волна страха от воспоминаний нахлынула с новой силой и женщина снова забилась, слезы полились ручьем.

— Ну, чего ты… всё же уже. Ну, перестань, развела сырость. Ну... Черт, и платка нету...

Он принялся вытирать ее слезы большим пальцем, другой рукой пытаясь нашарить в джинсах несуществующий платок. Но она успокоилась, только когда Олег стал гладить ее по волосам. От него пахло потом и хвоей. Она помнила, его шершавая ладонь дарила тепло и покой. А потом пришли родители. Это он позвонил на базу, чтобы сообщить им. Сколько было крику...

У Либмана была крохотная однушка за кинотеатром «Юность». Хотя никакой юностью здесь и не пахло. Старый двухэтажный дом с потрескавшейся штукатуркой, изумрудный мох на козырьке подъезда, серый одноглазый Васька на разбитых ступеньках крыльца. Советская двухконфорочная плита, облезлый коричневый палас, скрипучий диван. Летом всегда пахло крапивой и скошеной под окном травой. Зимой — книжной пылью и солёной выпечкой. И сам хозяин всего этого безобразия был весь какой-то старый и потрепанный со своими вечно грустными глазами. Но Дарья знала, это был дом. Настоящий, без сквозняков. Она внезапно поняла, что это ее дом, потому что здесь он. Дом всегда был там, где был он.

И через две недели после нападения стаи женщина сама нашла нужный дом и подъезд.

Она медленно поднималась по лестнице и думала, пьёт ли спаситель алкоголь и обидится ли на дорогой коньяк в пакете. Голоса на площадке заставили прислушаться.

— Что ж ты, Олежек, ко мне не зайдешь? У меня кафель в ванной поотпадывал. А я б тебе постирала-погладила, щи сварила. Тяжело одному-то.

— Да ничего, Нина, справляюсь. А кафель я класть не умею, испорчу тебе всё. Ты лучше в строительную фирму позвони...

— Ай, подожди, Олежек! Чайник хоть посмотри электрический. На прошлой неделе сгорел...

— И в чайниках я не понимаю. Я ж тебе говорил уже...

— Ну, так зайди. Что ты всё один да один. Я такие шаньги напекла, пальчики оближешь!

— Привет, Олег. Соскучился?

Дарья поднялась на площадку, показательно покачивая бедрами, и встала на цыпочки, чтобы обнять его за шею. Изумление в глазах мужчины сменилось заинтересованностью. Глаза Нины остекленели от злости, накрашенный рот сжался в красную ниточку.

— И давно ты проституток сюда водишь, Олежек?

Олег переводил взгляд с одной женщины на другую и почему-то молчал.
А вот Дарью слова Нины только подстегнули. Она поднялась и поцеловала Олега, томно прикрыв глаза.

— Пойдем, дорогой.

Устав ждать, пока до мужчины дойдет открыть дверь, Дарья решила поторопить его, и прижалась всем телом. Пуговица на кармане её куртки зацепилась за пряжку его ремня и отлетела.

— Хоть бы постыдилась при людях... — начала Нина.

Олег вздрогнул, словно очнувшись, повернул ключ в замочной скважине и втолкнул Дарью в квартиру.

— Ты что это делаешь?

— Спасаю тебя, как видишь.

— Да кто тебя про...

За дверью послышалось:

— Анна, слышишь? Повисла на нём… натуральная шалава!

Дарья злорадно усмехнулась и прильнула к глазку.

— Да здесь… О, да! — мстительно простонала она, — здесь, здесь. Ниже, ниже...

Волнение за дверью усилилось. Там кудахтали уже трое.

— М-м-м... Да... — ныла Дарья, едва сдерживая смех.

— Прекрати, — Олег стоял, уперев руки в боки, и совсем не разделял ее веселья.

— Почему? — тихо ответила она. — Так им и надо. И снова гортанно простонала в сторону двери.

— Перестань. Хватит.

— Да почему? Долг платежом красен. А теперь они от тебя отстанут... О, да, ещё! Ещё!

В коридоре было темно, поэтому она не сразу заметила, как потемнели его глаза.

— Остановись.

— Между прочим, мог бы мне и подыграть! — она ткнула его пальцем в грудь. — Чего ты?

— Я тебя о помощи не просил. Ты слышала, как они тебя назвали?

— Именно, — разозлилась Дарья. — Оскорбляют те, кто сам себя не уважает!

— Ты себя ведешь, как ребенок. Как маленькая... Я взрослый, сам о себе могу позаботиться

— Не стоит благодарности, — обиделась Дарья.

— Ты как Красная Шапочка, — вдруг в его голосе появились хриплые нотки, — она тоже сдуру с волком мило беседовала...

— Ну, волка же убили…

— Это в поздней версии. А изначально волк угостил девушку рагу из бабушки, переспал с ней да и сожрал.

Тон Олега не оставлял сомнений, что он сделал это лично. Или присутствовал на худой конец.

— Ну... Ты и... У меня нет бабушки...

— Что это меняет?

— Не сожрешь же ты меня после того, как спас?..

Глаза его в темноте прихожей горели желтым, дыхание срывалось.

Хрипло шепнул:

— Дура…

Она открыла рот, чтобы спросить, а что, собственно, случилось, и первый поцелуй пришелся в верхнюю губу. Широкая ладонь легла на затылок, Дарье показалось, она — воздух, который жадно пьют. Другая рука обняла талию так, что в живот вдавилась холодная пряжка. Соседки ещё долго негодовали на площадке, прислушиваясь к подозрительно тихой двери, из-за которой не доносилось ни звука. Потому что двое внутри никак не могли напиться друг другом.

Дарью трясло. Она не знала точно, отчего именно: ранение, холод, воспоминания. Сквозь горький туман в глазах она различила перед собой фигуру здоровенной собаки и проморгалась. Это был волк, громадный, лобастый, с черной спиной и белой широкой грудью. Таких, наверное, и в природе не бывает. Женщина скорчилась и судорожно сжала скользкую рукоять пистолета. Снять с предохранителя удалось только со второго раза. Потому что вся волчья морда темнела от пролитой крови.

«Вот почему они так отчаянно стреляли…»

Жуткие желтые глаза смотрели в упор, словно ожидая чего-то, спрашивая. И тогда она поняла, почему правда убивает. Почему уходят жены, когда гибнут сыновья: кто же станет жить со зверем, когда так нужна человечность? А ещё Дарья подумала о том, что было бы, если бы она воспользовалась советом Пифа стрелять во всех, кроме него.

— Ты ведь не убьешь меня, раз спас… правда?

Волк шумно вздохнул… и тут женщина подняла глаза. Чуть позади, широко расставив ноги, на пригорке стоял Николай прицеливался в Либмана. Сердце пропустило удар. Другой. Время замерло, будто кто-то нажал на «паузу». Раздался низкий щелчок предохранителя «орла». Волк развернулся и пригнулся для прыжка. Секунды неохотно перескакивали друг с друга. Дарья вскочила и сжала пистолет обеими руками.

«Не успе…»

Она сцепила зубы и пальцы заработали, снова и снова нажимая на спусковой крючок.

Бах! Бах! Бах! Бах!

Отдача била больно, сразу свело руки.

Бах! Бах! Бах! Бах!

В грохот ввинчивался высокий посторонний звук, который она не сразу опознала, как свой вопль. Может, потому, что он смешивался со злобным рычанием, а чьим её или его, неважно.

Пустые щелчки отрезвили. Ноющие руки отбросили бесполезный «ТТ». Ноги не держали. Николай скатился к тем самым брусьям, за которыми прятался. Закинутые бледные руки, разорванная грудь. Красное на белом.

Гроул певца в голове злорадно сообщил:

«Напали на козлика серые волки…

Оставили бабушке рожки да ножки…»

Бедро боднула мохнатая волчья голова. Дарья опустилась и обняла Олега. В щёку ткнулся мокрый нос.

— Как Красная Шапочка…