В Раю всегда антициклон (джен)

Он знал, что этим все закончится. Он чувствовал приближение конца, медленно шагая навстречу пропасти, которая поглотит его без сожаления, с рыком и огнем.

Он ждал этого. Полз в эту бездну из последних сил, вырывая куски кожи с мясом, забивая ногти кровью и грязью, зажмуриваясь от пепла догоравшей души, который попадал в глаза, сжигая их и вырывая бессильные слезы, впитывающиеся в израненное тело.

Когда метка взрывается на его руке и агония сносит все стены, которые он так долго и упрямо возводил, он думает только о том, что все наконец-то закончилось. Рыжая сучка отныне кормит бесов, а он…

Дин не сомневается, когда последним усилием хватает столь ненавистный и столь желанный клинок, и, сжав зубы, отрубает себе руку вместе с меткой.

Боли нет. Огонь сжигает все дотла, и за навесом кровавого пепла он внезапно видит солнце, которое манит, зовет, обещая спасение. Согревая душу, ошметки которой он больше не пытается склеить воедино.

Дин закрывает глаза. Падение – как долгожданный полет, и он вдыхает носом аромат жженой травы, хватается за мокрую от крови землю и выпускает клинок из рук.

Это не пиррова победа, совсем нет. Так и должно было быть.

Солнце слепит глаза и на щеках – тепло.

Он отдается этому теплу без остатка, кутается в него, как в шелковый кокон, ощущая, как затягиваются раны, как пелена рассеивается перед глазами, а тьма, когтями вцепившаяся в его сердце, с криками проваливается в никуда.

Дин видит, как подбежавший Сэм трясет его за плечи, как кричит что-то, но он не слышит ни единого слова. Или не хочет слышать. Тонкая светящаяся нитка, соединяющая его и его тело, тает, рассыпаясь мириадами сверкающих блесток, тлеет и через секунду исчезает полностью.

Он делает шаг назад, подгоняемый ласковым ветром, но вторая нитка – почти невидимая леска, протянувшаяся между ним и братом, натягивается, стонет, удерживая его на месте из последних сил, словно пытается не дать ему совершить эту глупость.

Дин горько улыбается, делает еще шаг, и с тихим звоном хлипкая леска рвется, почти без сопротивления, и внезапно он чувствует, что может вдохнуть полной грудью.

Это оказалось до бредового просто.

* * *

Наверху тепло. Пахнет лавандой и чем-то еще, что Дин не может себе описать. Но запах настолько приятный, что дыхание сбивается, хочется вдохнуть его весь без остатка, впитать в себя, окунуться полностью и ни о чем больше не думать. Но он идет вперед, зная, что дорога рано или поздно куда-то его приведет. Так было всегда в его жизни. И вряд ли что-то изменится сейчас.

Он не знает, сколько времени прошло и есть ли тут вообще время, он просто идет по прямой, не оставляя за собой никаких следов и больше не волнуясь о том, что его кто-то будет искать.

Он сам ушел, и они все чертовски обязаны уважать его выбор. В конце концов, он заслужил это. Он не сдался – просто срок выслуги давно истек.

Здание, родное до последней пылинки и такое же чужое до невозможности, появляется словно из ниоткуда, и сердце замирает на мгновение, как бы ни парадоксально это звучало.

Рука чуть дрожит, когда он открывает дверь, втягивая в себя аромат выпечки и клубники. Пахнет домом.

Он почти не удивляется тому, что все еще помнит расположение комнат, помнит эту картину с яблоками, висящую в прихожей, и обои в красный цветочек. Дин заходит в кухню и невольно замирает, когда слышит пение, похожее на звон колокольчиков: это пение он слишком часто слышал в своих снах, чтобы суметь забыть.

Мэри, которая сновала у плиты, оборачивается, и теплая улыбка, полная любви, материнской нежности и всего того, о чем Дин мечтал в детстве, появляется на ее молодом лице. В горле встает комок, когда она подходит и, заглянув в его глаза, словно высматривая что-то, что может увидеть только мать, заключает его в тесные объятия.

Он обхватывает ее в ответ, так крепко, словно Мэри может испариться в любой момент, он задыхается, изо всех сил стараясь сдержать рвущиеся наружу слезы, и наконец-то понимает, что он дома.

— Привет, сынок, — говорит Мэри, и Дин сильнее прижимает ее к себе.

Так правильно…

Проходит вечность или три, прежде чем он отпускает ее, и мать, потрепав его по щеке, как маленького ребенка, вновь отходит к плите, спрашивая, что он будет завтракать. Иллюзия, кошмарное издевательство, не иначе, и вместо ответа из глотки вырывается тихий свист.

Мэри, видимо, понимает его, потому что улыбается, нежно и мягко, хотя Дин ясно видит в ее глазах слезы.

— Я люблю тебя, мам, я так скучал, — нестерпимо и впервые хочется сказать ему, но непривычные, чужие слова так и не слетают с его губ, но Дин верит, что она и так знает это. Они все должны были знать.

Армейские привычки, вживленные в кожу, заставляют его резко развернуться, занеся удар, когда кто-то сзади хлопает его по плечу. Джон перехватывает его руку, заводя за спину, и на вечно хмуром лице вспыхивает довольная улыбка, от чего отец кажется непривычно молодым. Дин невольно краем глаза ловит укоряющий взгляд матери, очевидно, адресованный не ему, и ловко вырывается из захвата.

— Умница, тигр, — с хриплыми нотками в голосе говорит Джон, и в следующий миг Дин замирает, потому что отец – их с Сэмом каменный, непробиваемый, чертовски скупой на проявление эмоций отец – заключает его в крепкое мужское объятие, которого Дин, что уж сказать, ждал всю жизнь и так и не дождался. В нем читаются любовь и гордость, и, когда Джон отпускает его, Дин больше не ждет сухих, сказанных приказным тоном слов: «Ты не должен был здесь появляться. Ты должен присматривать за Сэмми».

Он не видит в глазах отца осуждения, и тяжелое чувство, еле заметно сковывающее его до этого времени, исчезает, осыпаясь под ноги. Он растаптывает всю свою боль, всю горечь и вину, обиду и злость, ненависть к себе, потому что, мать вашу, все-таки он в Раю. Странно до одури, но грех жаловаться.

Он отпускает себя.

* * *

Зеркало показывает его намного моложе своего возраста – Дин не сказал бы точно, но на вскидку вместо тридцати пяти ему лет тридцать, если не чуть меньше. А может быть, дело просто в том, что он больше не ощущает всего того, что делало его стариком, может быть, вся боль, которую он выпустил из себя, как воздух из воздушного шарика, показала ему то, каким он на самом деле должен выглядеть в свои тридцать пять.

Дин никогда не задумывался над этим, он жил с виной и всем, что выедало его изнутри, как с частью самого себя, впаянной на вечность. И ощущение свободы сейчас, нестерпимой легкости, почему-то приносит странную боль.

От нее затягиваются раны.

* * *

Он может наблюдать за тем, что происходит внизу, и порой Дин врубает это земное телевещание и, потягивая пиво, смотрит за людьми, как на фильм в кинотеатре. Метатрона завалили, ангелов вернули на свои места, Кас восстановил свое доброе имя – как и когда, Дину плевать на детали – теперь он может себе это позволить. Долгожданный хэппи-энд, короче, и никаких Апокалипсисов.

Иногда он настраивается на канал Сэма, редко, раз в… месяц, год, десятилетие – он не знает, не ощущает времени.

Дин не чувствует вины, ни капли, потому что хватит с него. К чертовой матери все это дерьмо, теперь можно и для себя пожить, пусть ирония покатывается со смеху. Сэму без него хорошо. Все, как он хотел: красавица жена, детишки, спаниель Макс, как ни странно, охота тайком раз-два в месяц и потухшая боль, зарытая под слоями долгожданной свободы.

Сэм, когда он ушел, наконец выглядит счастливым, и Дин убеждает себя, что единственное, что ощущает, — это радость за него.

Где-то в Большом каньоне, в узких расщелинах, где слишком темно и сыро даже для того, чтобы туда полезли пауки, камни тонкой пылью навечно покрыл его прах.

Посолить или кремировать, брат?

Ха.

* * *

По вечерам он заглядывает в бар к Элен, Джо и Эшу. Просиживает за стойкой, потягивая виски, глядя, как Бобби материт зеленых охотничков, по глупости забредших сюда раньше положенного срока. Дин каждый раз улыбается в кружку, и Бобби всегда замечает это, но вместо ора, который он мог бы обрушить и на него, только рукой несильно бьет его по затылку и по-доброму говорит: «Идиот».

Джо такая же, какой он помнит ее до всего: юная, прилипчивая и надоедливая, как репейник, словно и не было того взрыва, того страха, и это неправильно и легко одновременно.

Часто они выбираются на озеро, где ловят рыбу, чтобы потом снова ее отпустить, плескают друг в друга водой – в общем, ведут себя, как чертовы дети, и Дину почему-то это нравится.

Всегда, когда зажигаются звезды, вспыхивают на черном небе тусклыми светлячками, Дин наклоняется и, закрыв глаза, мягко целует Джо в лоб.

Огонь больше не мельтешит перед глазами, а в ушах – только пение птиц и никакого щелчка детонатора.

Дин ставит еще один кирпич, укрепляя свои стены.

*

Иногда он смотрит прошлое. Попкорна только не хватает, ага. Картинки жизни мелькают со скоростью света, иногда останавливаются – когда он этого хочет, и теперь он может немного и посмеяться. Мало, редко – но может.

Дин удивляется тому, насколько зелеными они были, сколько ненужных глупостей совершили – со стороны это как неудачная трагикомедия. Когда умираешь, начинаешь думать совершенно иначе, и вся прошедшая жизнь кажется лишь игрой. В которой так или иначе позорно проиграл.

Иногда в груди начинает колоть. И тогда он ставит на паузу и уходит, чтобы вернуться через какое-то время, когда исчезнет это ненужное чувство.

Смеется – с радостью, с горечью, с удивлением, с осуждением, а потом все начинается заново. Выискивает новые грани, новые сюжеты, сглаживает углы, но ни разу за все это время он не думает о том, что неплохо было бы, наверное, переписать историю.

Порой излишне драматичная, нелепая – но их собственная, уникальная.

Сэм на экране говорит, что он бы так не поступил на его месте, и Дин чуть слышно хмыкает, кидает себе в рот горсть прогорклых орехов и жует, что скрипят зубы.

Ему слышится: «Я хочу, чтобы ты умер», а потом он идет искать неполадки со звуком.

Они нужны тебе больше, чем ты им, не так ли?

Экран теряется в белом шуме.

* * *

В райском Пало-Альто он встречает Джессику, и они становятся хорошими друзьями. Дин ждет, что она обвинит его в своей смерти, но, наверное, в Раю не принято кого-то в чем-то обвинять, поэтому они быстро настраиваются на одну волну.

Джессика рассказывает Дину о том, как Сэм умудрился спалить все тосты, а потом разлить масло по кухне и поскользнуться на нем, а Дин ей о том, как Сэм в детстве любил пускать пузыри носом и рисовать синих ежиков.

С ней легко, и Дин только сейчас понимает, что Сэм нашел в этой хрупкой, белокурой девушке в пижаме со Смурфиком.

Впервые он по-настоящему глубоко сожалеет о том, что она умерла.

Потому что теперь знает ее.

* * *

Потом появляется Импала. Дин просто сидит на скамейке у дома, точа столовые ножи, и вдруг за забором замечает ее – поблескивающую черными боками, прекрасную и новую, как с конвейера. Он медленно подходит к ней, проводит рукой по капоту, ощущая ответное тепло, и улыбается.

— Я скучал, детка.

В бардачке салона его старые кассеты с волосатым роком, телефон Джона и потертая карта Америки. В багажнике охотничье снаряжение – почти все, но Дин не может теперь вспомнить, чего не хватает, да потрепанная сумка с его барахлом.

Машина пуста наполовину, но Дин на этом больше не зацикливается.

Вечером он смотрит, как Импала медленно, словно нехотя, исчезает в глубине Миссури, а Сэм отходит назад от обрыва, не смотря вниз, и, когда он поворачивается, Дин видит его мокрое лицо.

Наверное, дождь. Наверняка.

Он и забыл про дождь.

В Раю всегда антициклон.

* * *

Кошка не дает спать. Лезет к лицу, трется, мурлычет, и если бы не ее чертово обаяние, Дин умудрился отправить бы ее вниз каким-нибудь образом. Кошку зовут Лесли, и Дин вообще до недавнего времени был не в курсе, что у них была кошка. Он помнил пожар, помнил Сэма, как кормил его с ложечки вместе с мамой, помнил колыбельные, но кошка совершенно вылетела из его памяти. Наверное, наличие дома кошки было для него еще более сумасшедшим бредом, чем те четыре невидимых года сахарной, нереальной жизни, поэтому он просто забыл о ней.

Но Лесли, видимо, его не забывала, и теперь пытается выразить всю свою любовь за упущенные тридцать лет. Лесли черная, с белыми носочками и белым пятном на носу, с зеленющими глазами – милая, зараза, до невозможности, как плюшевая игрушка, и Дин не может устоять перед ней.

Мэри часто смеется над тем, как он сюсюкается с кошкой, возится с ней, как с родным ребенком, а та платит ему горячей привязанностью.

Однажды, когда Дин сидит на диване, поглаживая Лесли по шерстке, а та громко мурлычет, млея от его ласк, в голову забирается мысль о том, что надо бы познакомить ее с Сэмом.

Сэму она бы понравилась. И Сэм понравился бы Лесли. Без вариантов.

В груди начинает жечь, и Дин выходит на улицу, а потом, запрокинув голову, долго-долго смотрит на небо.

* * *

В Раю цветет вишня, а на Земле от инсульта, в возрасте восьмидесяти пяти лет, умирает Сэм Нэйман.

* * *

Дин узнает об этом от Элен, когда в миллионный по счету раз наведывается в бар. Он не имеет понятия, как она узнала об этом быстрее, чем он, потому что, Дин уверен, Сэма еще не было здесь. Она ждет от него какой-то реакции, но Дин молчит, постукивая ногтем по расцарапанному столу. Ставит стакан с выпивкой на стол, от чего та выплескивается за края, и медленно, печатая шаг, выходит за дверь.

Садится в Импалу и едет домой.

Он не заходит внутрь, остается сидеть во дворе, жмурясь от солнца и пожевывая травинку. Дин не имеет понятия, сколько проходит времени, но он так и не может заставить себя войти в дом. Сэм выходит сам, через какое-то мгновение вечности. Он выглядит молодо, уж никак на свой восьмидесятипятилетний возраст, скорее, на лет двадцать пять, как бы определил Дин по его волосам.

Дин усмехается самому себе.

Лицо Сэма имеет не такие грубые черты, как тогда, в последние года, оно почти юношеское – или просто Дину так кажется, он уже запутался во времени жизни, когда смотрел назад. В любом случае, сейчас Сэм для него почти пацан – без мрака во взгляде и груза вины на плечах. Тот Сэм, которого он забыл, но не хотел забывать.

Дин издает невеселый смешок, и Сэм вдруг останавливается, оглядываясь по сторонам. Дин встает со скамьи и медленно подходит ближе, разглядывая брата, такого незнакомого, родного и чужого одновременно. Он протягивает руку, чтобы положить ее ему на плечо, но в последний миг передумывает, сжимает губы.

Их нынешняя реальность, нынешний Рай – как зеркало Гезелла, двустороннее зеркало, и невидимка из них двоих – это он, Дин. Он наблюдает за братом, стоящим по ту сторону, отрезанный от него тонким прозрачным слоем стекла, – только разбей, и все.

Дин качает головой и делает шаг назад, пятясь спиной, а потом резко поворачивается и уходит, так ни разу и не обернувшись.

Это был не его выбор.

У них не один Рай на двоих.

Больше нет.

* * *

Колеса Импалы выжигают следы уже на неизвестно какой по счету дороге, но Дин так и не может до сих пор понять, чего он ждет. Он снова навещает Джессику и говорит, что Сэм теперь здесь; немного горькая радость светится в ее глазах, и она просит, чтобы Дин передал ему: она ждет его в гости. Обоих. Он кивает, проглатывая неприятный скользкий комок, и едет дальше, на север. Или на юг. Здесь нет направления, так что он просто бежит по первой попавшейся дороге, сам не понимая от чего или от кого.

Сэма он простил давным-давно, да и по правде говоря, было бы за что его прощать. Красивая обертка, а внутри – разрушенная гниль, разлагающаяся с каждым днем все сильнее, – все, чем Дин был, всегда. Это как любить крылатку, красивую и необычную с виду, а прикоснешься – и ты труп. Только сначала тебя повыворачивает от дикой боли и ты пожалеешь, что родился на свет.

Дин и сам не знает ответа на свой вопрос. Чего он ждет и чего хочет. Но возвращаться – почему-то больно.

Он едет на садящееся солнце, так что, наверное, это все-таки запад. Дом остался на востоке.

Поэтому Дин совершенно не удивляется тому, что через сотни поворотов, на сто первом, он видит знакомую калитку. Это же Рай, детка, у него свои законы. Дин выдыхает сквозь зубы и едет в бар, чтобы пропустить стаканчик-другой.

Там его уже ждут. Элен без слов наливает любимой выпивки, Эш подмигивает из-за своего ноутбука, а Джо дарит скромную улыбку. Бобби, по всей видимости, ушел в свою каморку среди разломанных машин.

Дин садится за стойку и отбрасывает в сторону ключи от машины.

— Он тебя искал, — как бы невзначай говорит Элен. – Спрашивал про тебя. Раз пятьсот. Или больше.

— Я знаю.

И он действительно это знает, но почему-то не ощущает ничего.

— И что ты собираешься делать? – прищурившись, спрашивает старшая Харвелл, и он прячет глаза за кружкой.

— Посмотрим.

Он прикрывает глаза, откинувшись на спинку стула, и слушает, как тикают часы на стене. Как сердце бьется. Замолчавшее назад эдак пятьдесят земных лет, пролетевших здесь как миг.

— Дин…

— Я сказал: посмотрим, — сухо бросает он и, больше ничего не сказав, забирает ключи и выходит из бара.

Во дворе дома его дожидается Лесли. Несется навстречу, распушив хвост, трется о ноги, мурлыча, громко и звонко – словно двигатель мягко тарахтит. Он наклоняется, берет кошку на руки, украдкой чмокая в макушку, и заходит в дом. Родители сидят на кухне, а Сэма нигде нет. В животе колет горькое, противное облегчение.

Они ничего не говорят, хотя в глазах матери он читает мольбу, а отца… Что при жизни, что сейчас – он никогда не умел расшифровывать взгляды чертового Мистера Бетонная Стена.

Дин кивнув им, молча выходит на улицу и идет к озеру, еще издалека заметив сгорбившийся силуэт на каменистом берегу. Садится рядом с Сэмом, который неподвижно смотрит на водную гладь, отражающую солнце. Дин берет плоский камешек и, размахнувшись, бросает: раз, два, три, четыре прыжка и камень уходит на дно. Сэм даже не двигается, продолжая сканировать взглядом озеро. Только сейчас Дин замечает, что он сжимает что-то в руке – его старого божка на черной нитке, которого он, Дин, выкинул в мусорку вечность назад.

Он не спрашивает, откуда он здесь взялся и почему именно у Сэма.

Он вообще ничего не говорит.

Когда Дин уходит, галька под ногами шуршит, перекатывается, разлетается в стороны, а Сэм остается сидеть на берегу. Никто из них не оглядывается назад.

* * *

Дин любит смотреть, как Сэм играет с Лесли. Он оказался прав: кошка без ума от его брата, хотя, надо сказать, похоже, эта кошка обожает всех, кто хоть раз ее погладит. А Сэм, чертов собачник, привязался к ней до одури – Дин ясно видит это. Он часто смеется, глядя на них, потому что это как-то… нежно: огромный лохматый Сэм с щенячьим взглядом и миниатюрная кошка, нарезающая круги вокруг его ног.

Он делает вид, что не замечает грусти в глазах брата, и убеждает себя, что еще не время. Хотя огонь в груди потух, остались лишь тлеющие угли, он все равно боится сгореть. Однажды от него уже остался один лишь пепел, и это был не тот опыт, который Дину хотелось бы повторять.

Он учится верить заново.

Ставит кирпичи один за другим, проверяет на прочность и говорит себе: уже скоро.

* * *

Они часто вдвоем сидят здесь, на берегу, разглядывая озерную гладь, только Дин видит отражение себя и Сэма, а Сэм только свое. Он пускает «блинчики», но больше пяти у него так ни разу и не получается. Спрашивает у Сэма, а сколько бы смог он, и слушает тишину. Последние месяцы перед смертью тишина была единственным его спутником, так что ему почти уютно.

Но однажды Сэм плачет.

Дин не сразу замечает это, сидит, погрузившись в свои мысли, поэтому, когда слышит рядом тихие всхлипы, вздрагивает от неожиданности. Он смотрит на лицо брата, на медленно стекающие капли, которые Сэм размазывает по щекам, — прямо как будучи мальчишкой, в раннем детстве, когда он падал, ударялся или ему было страшно, а Дин потом приходил и успокаивал его.

Сэм никогда не плакал из-за него. Если Дин был ранен, и маленький Сэм по-детски пугался – да. Если Дин был мертв, и Сэм оставался один с его трупом – да. Но Дин всегда старался не быть причиной этому нарочно.

Сжав губы, он поднимается на ноги, встает за спиной брата, долго смотрит на его подрагивающие плечи, а потом медленно идет вверх по берегу.

Вдруг остановившись, Дин наклоняется и поднимает с земли увесистый булыжник, который подкидывает в руке, словно взвешивая. Размахнувшись, бросает вперед, с яростью, изо всей силы.

Стекло идет трещинами и разбивается с тонким, хрустальным звоном, разбрасывая зеркальные осколки по прибрежным камням.

Сэм оборачивается.