Cloudy with a Chance of Regret (джен)

Когда протяжный, полный боли крик брата разрывает небо, Сэм знает, что все кончено, чувствует это кожей. Волна ужаса желчью поднимается в горло, он задыхается, захлебывается в ней и с легкостью позволяет себе утонуть. Словно в замедленной съемке он видит, как Дин отрубает себе руку клинком и рычит раненой, брошенной всеми собакой.

А потом Сэма разрезает на куски звенящей тишиной.

Ноги скользят на орошенной кровью траве, которой так много, так чертовски много, что он не знает, где чья, зеленое смешивается с алым и пестрит смертью. Абаддон валяется сломанной куклой в нескольких метрах, но плевал Сэм на эту дрянь. Он подбегает к Дину, безмолвно лежащему на траве, трясет его за плечи, орет ему в лицо что-то о том, чтобы он поднимал свою задницу с земли и открыл глаза, иначе… Что – иначе, Сэм не успевает додумать, потому что небо наваливается на него всей тяжестью, сгибая в три погибели, и внутри что-то ломается с глухим треском.

Но дышать – легко.

Он сидит на пожухлой траве, чуть касаясь ладонью еще теплой руки брата, смотрит в небо, позволяя ветру до рези жечь глаза, пока не становится больно.

И понимает, что на этот раз действительно точка. Где-то вдалеке за горизонтом пространство разрывает первый удар грома, и после этого Сэму кажется, что мир замирает на мгновение, а потом начинает отсчет с нуля.

Все.

* * *

Он развеивает Дина на закате, и пепельный прах в кроваво-красном свете кажется почти черным; долго смотрит туда, куда дорога ветра унесла его брата, свободного и непокоренного даже сейчас, до самого конца.

Сэм отпускает его.

* * *

Происходящее сливается в одну тонкую расплывчатую линию: возвращение ангелов на небеса, поражение Метатрона, возрождение того мира, что ему был знаком прежде, где черное точит зубы на весь мир внизу, а белое строит свои эгоистичные пернатые планы наверху. И это настолько кажется чужим, незнакомым, слишком далеким, что первое время Сэм просто не может понять, что делать дальше. Он и забыл, каково это — слишком просто, безо всяких всемирных злодейских загонов или чего-то в этом роде.

Иногда ему хочется стереть эту прозрачность к чертовой матери, усложнить все до невозможности, чтобы был хоть какой-то смысл в том, что он все еще здесь. Он мотается по всей Америке с одного конца на другой, ожидая того момента, когда Импала все же заглохнет где-нибудь на пустыре, и на этом его бессмысленное катание закончится. Он ведь так и не научился ее ремонтировать, она полностью и безоговорочно принадлежала Дину.

У него не осталось ничего своего, даже собственная жизнь – игра, заранее выверенная и продуманная. И в какой-то момент он понимает, что ему надоело плыть по течению, крутиться в водоворотах и тонуть, когда этого кто-то захочет.

Он решается наступить на чертовы грабли в третий раз и попробовать начать, мать его, жить. Денег нет на то, чтобы хотя бы комнату снять, что уж говорить о своем доме, но Сэм перечеркивает все сомнения и прет напролом, подрабатывая то там, то здесь, и в конце концов наскребает на то, чтобы снимать небольшую квартирку в пригороде Индианаполиса.

Чертовски сложно подниматься по крутой лестнице реальной жизни, он спотыкается, срывается вниз, но продолжает упорно карабкаться дальше, потому что это действительно то, чего он хочет.

Сэм знает, что можно сделать проще, снова придать кристальную ясность жизни, где есть только одно правило: «Убивай или будь убитым». Он почти не сомневается в том, что мог бы, наверное, вернуть Дина. Сумасшедшая реальность, где даже воскрешение – какой-то пустяк, к которому привыкаешь, как ко второй руке… Но он почти верит в то, что Дин – разломанный, разбитый жизнью – сам не захотел бы возвращаться. Что этим он уважает его решение, его выбор, как никогда этого не делал Дин. Сэм почти верит в то, что это его оправдание, что из-за этого он сейчас уходит прочь, что он делает это из-за брата, для брата.

Что он поступает так не потому, что в глубине душе чувствует: Дин ему больше не нужен.

* * *

Жизнь не может быть настолько чертовски замечательной, поэтому Сэму все кажется сюрреалистическим бредом. Любящая жена, свой дом и ожидающийся первенец – маленький уютный рай, в поисках которого он раздирал себе шкуру всю свою жизнь. И даже чертова собака, о которой он мечтал, слюнявит ноги по ночам и прыгает вокруг, выражая вселенскую любовь и привязанность. Несколько раз в месяц Сэм выезжает на охоту, потому что не в силах окончательно оборвать все нити с прошлым, но это скорее как хобби, а не вынужденное обязательство.

Сэм рассказывает жене всю историю с самого начала, еще когда они только познакомились, потому что знает: он не сможет притворяться всю жизнь о том, что соль рассыпана на полу совершенно не случайно, что пистолет под подушкой – это мера, а не какая-то ненормальная причуда, и пройдет слишком много времени, прежде чем он поймет, что можно отпустить и эту часть жизни.

Но о Дине он ей не говорит.

И когда Сьюзен принимает его таким, какой он есть: израненного, покрытого шрамами и с призраками за спиной – он хватается за нее, так крепко, что от этого даже больно.

Ее тепло исцеляет, и раны постепенно затягиваются.

* * *

Наверное, это слишком уж дикая ирония жизни, но, когда жена предлагает назвать родившегося малыша Дином, у него, тридцатичетырехлетнего мужика, случается самая настоящая истерика. Это до смерти пугает Сьюзен, и тогда Сэм впервые рассказывает ей о старшем брате. Совсем немного, сухо и безэмоционально, и Сэм, наверное, должен себя за это ненавидеть, но лишь ощущает, как острые шипы, воткнутые в грудь, немного укорачиваются в размерах.

Сьюзен спрашивает, почему он до сих пор молчал о брате, и Сэм не отвечает, понимая, что и сам не знает ответа на этот вопрос. Сына они называют Джеймсом, и это лишь по причине того, что Сэму не хочется ощущать горечь прошлого, быть хоть как-то связанным с ним; черт подери, он разорвал обугленные оборванные листы и начал с белого.

И, похоже, он что-то упустил, потому что, когда жена мягко говорит о том, что понимает его, ведь в его жизни, наверное, должен быть только единственный Дин, он впервые за это время ощущает, как из глотки рвется глухой, отчаянный вой.

* * *

Сэму тридцать пять, и его жизнь окончательно налаживается, шрамы бледнеют, и он осознает, что все-таки сорвал свой удачный джек-пот.

Дину было тридцать пять, и он захлебнулся своей кровью.

* * *

Спустя пять лет жена все так же любит его, и у них двое прекрасных детей, собака все так же облизывает пятки по ночам, а с заборчика не слезает слепящая глаза белая краска. Это то, чего хочет каждый среднестатистический гражданин Соединенных Штатов, и то, о чем всегда мечтал Сэм Винчестер, поэтому он не может объяснить себе возникающего порой чувства, что все это – обман, морок, созданный джином, из которого он должен выбраться.

Он верит, что счастлив и, наверное, слишком упорно и ненормально верит. Ощущение безграничного счастья, что он наконец-то добился то, чего хотел, почему-то слишком больно давит на грудь. Ведь это, чего он хотел, так ведь?

Тихая, спокойная жизнь без демонов, ангелов и прочей нежити, работа – хоть и не адвоката, поздновато уже было – но все же любимая, а не навязанная кем-то. Большой дом и добропорядочные соседи, ужины в семейном кругу и просмотры мультфильмов по вечерам с детьми…

И где-то по Америке разлетается с пылью прах брата, который умер, думая, что это единственно правильное решение, во имя того, чтобы он, Сэм, смог построить свой долгожданный белый заборчик, и все эти остальные среднестатистические граждане тоже. Умер, думая, что не нужен, что у него не осталось семьи.

Совсем один.

Отец когда-то научил Сэма – убивать сразу, навылет, без промаха, и Сэм всегда знал, куда ударить, и только сейчас он понимает, что такой целью никогда не должен был стать старший брат.

Никакого смысла в этом уже не было, но не так уж и много времени понадобилось, чтобы осознать, что он тогда сделал и что, когда Дин вечность назад по-своему говорил ему о том, что он, Сэм, — единственное, что делает его никчемную жизнь не такой бессмысленной, это были не просто слова. Чтобы понять, что Дин не так уж и много просил взамен.

Что любви было достаточно, чтобы спасти его несчастную душу.

* * *

Где-то там Дину исполняется сорок пять, а Сэм все же срывается с шаткой лестницы вниз.

«Я так больше не могу», — думает он, принимая решение.

«Я так больше не могу», — говорит он себе, цепляя Импалу за грузовик, который взял напрокат, укатывая через штат в Миссури.

— Я так больше не могу! — орет он в небо, когда машина брата исчезает в черной, как и она сама, воде, унося с собой единственное напоминание о брате. Он думает, что так станет легче – полностью и окончательно перечеркнуть ту жизнь, от которой он так долго бежал, но, когда проводит ладонью по лицу и та отчего-то мокрая, и в груди больно-больно, нестерпимо, понимает: да ни черта. И прощальный блеск фар Импалы, погрузившейся в глубину реки, почему-то заставляет его ощутить себя предателем.

Он столько лет пытался убедить себя, что без Дина ему хорошо, и свободно, и…

Ха.

* * *

По вечерам Сэм, усадив внуков вокруг себя, рассказывает истории о парне в кожаной куртке, который разъезжал по стране на черной машине и спасал мир, и, пожалуй, говорит он, это был самый крутой из всех супергероев.

А по ночам ему снятся кошмары, в которых Дин стоит на другом краю пропасти и молча смотрит на него, прожигая пустым взглядом, а потом поворачивается и исчезает в темноте, оставляя Сэма одного в огненной ловушке, беззащитного и сломленного.

Сэм зовет его, отчаянно, срывая голос, но Дин никогда не оборачивается.

* * *

Умирать – легко, когда знаешь, что то, что ты оставляешь, прекрасно, и знаешь, что там, внизу, справятся и без тебя, а ты подошел к долгожданной развилке. Когда понимаешь, что смерть – единственное, что может избавить от боли.

В Раю тепло и солнечно, и трава пахнет так сладко, что ноет в груди, а Сэм думает, что после смерти тоже можно сойти с ума, ведь Рай – последнее место, которое он себе представлял. Он осторожно идет по дороге, ожидая, что в любой момент она рассыплется прямо под ногами, и он провалится в пышущую огнем бездну. Но солнце не взрывается, и птицы не превращаются в адских псов, и Сэм продолжает идти, ощущая, как теплые лучи ласково гладят его по щекам. Шаги даются неожиданно легко, и ему достаточно посмотреть на свои руки, чтобы понять: он больше не восьмидесятипятилетний старик, а в груди легко и свободно, как было в те времена, которые стерлись, запылившись, потускнели в его памяти.

Только немножко колет в груди, у самого сердца, но с этим он уже давно научился жить.

За тысячным поворотом Сэм видит дом, и сердце замирает на несколько секунд, а потом несется вскачь, если, конечно, можно вообще говорить об этом в Раю. Переступив порог, он ощущает еле уловимый аромат корицы и яблок, а в следующий момент уже обнимает ее, такую же прекрасную, молодую… живую.

— Мам… — хрипло говорит он, и голос подло срывается, так что Сэм просто прижимает ее крепче и вдыхает персиковый аромат ее волос.

— Сэмми, малыш, — мягко говорит Мэри, обнимая его в ответ, и Сэм усмехается сквозь слезы, чувствуя, как счастье – настоящее, не придуманное, без ржавых пятен – наполняет его до краев.

Он жадно вглядывается в ее черты, такие чужие и родные одновременно, и не может думать ни о чем другом, кроме как о том, что она снова с ним. Он, вздрогнув, оборачивается, когда кто-то прикасается к его плечу, и в ту же секунду оказывается в железных объятиях отца, который выглядит таким, каким Сэм его помнит, разве он стал каким-то более… домашним. Его лицо не напоминает стальную маску, оно наконец-то живое, каким должно было быть, без шрамов, вычерченных вечной войной.

Наверное, внизу проходят сотни лет, прежде чем Сэм свыкается с мыслью о том, что теперь он здесь, навсегда, с ними, и может отвести взгляд без опаски, что они рассеются пеплом, стоит ему лишь на секунду прикрыть глаза.

Они сидят на кухне, разговаривая о том, что теперь не вызывает боли, кажется лишь чьей-то неумелой игрой, а о ноги трется маленькая черная кошка с белым носом. Сэм нагибается и, взяв ее на руки, тискает, как маленького ребенка, и кошка растекается у него на коленях счастливой лужицей. Сэм не помнит, что у них была кошка, никто ему об этом не рассказывал.

— Лесли его обожает, — вдруг произносит Мэри, и Сэму не нужно спрашивать, кого она имеет в виду. Он невольно вздрагивает и сглатывает комок в горле, чувствуя, как привкус счастья отдает неприятной горечью.

Он невольно бросает взгляд на Джона и на секунду видит в его глазах отражение холодной стали, которую он так ненавидел замечать в детстве, и снова ощущает себя беспомощным восьмилетним ребенком.

Джон мягко хлопает его по плечу.

— Помнишь, сын? Почини то, что сломал, — серьезно говорит он, и Сэм в полной мере осознает, что яма, в которую он сам себя загнал, оказалась слишком глубокой.

* * *

Дин ускользает, как воздух. Каждый раз, когда Сэм почти нагоняет его, он внезапно оказывается на противоположной стороне его персональной пропасти, и все начинается заново. Каждый день он заходит в бар к Элен, просиживая там часами, надеясь, что дверь откроется, и он зайдет – как обычно, сверкая улыбкой, четким уверенным шагом, и, забросив руку на стойку, поинтересуется, почему выпивка до сих пор не дожидается его на столе.

Но единственное, что он видит, это его отражение в глазах Элен и Джо, а сам Дин продолжает оставаться для него прозрачной дымкой, которая рассеивается между пальцами.

Сжимая зубы, Сэм продолжает тащиться по зыбкой дороге, ожидая, что за очередным поворотом окажется Дин, но ловит лишь пустоту, и это как очередной клинок к тем, что он за всю жизнь так и не смог из себя вытащить.

Иногда он ощущает присутствие Дина рядом. Знает, что он смотрит на него, чувствуя, как кожу покалывает от взгляда, который остался лишь в его памяти, и еле удерживается от того, чтобы начать разносить здесь все к чертовой матери, орать о том, что какой он, Дин, трус, раз не может появиться и, посмотрев ему в глаза, вывалить все, что думает, и прячется по углам, когда Сэм его ищет уже столько… дней, лет, веков – он не знает, но единственное, в чем он уверен, что не оставит своих попыток, даже если придется грызть землю зубами. Он теперь не имеет права… вот так, он еще не зашил те раны, которые нанес Дину.

Сэм не знает, как поступил бы на месте Дина, да и он не на его месте, и не хотел быть, только порой ненароком и намеренно делал так, чтобы оно было еще более невыносимым, это место.

Сэм обещает себе, что вытащит Дина оттуда, а после – вцепится изо всей силы, вожмется до боли, с благодарностью приняв нож, который всадит в него брат.

* * *

А потом вся его выдержка катится к чертям собачьим, и сразу два неба наваливаются на Сэма, и ему становится тесно в собственной коже, больно, жжется и хочется разодрать себя на ошметки, лишь бы стало легче.

Он сидит у озера, на глади которого играют, переливаются всеми цветами, словно издеваясь, солнечные блики, и, как мальчишка, размазывает слезы по щекам, которые годами душили изнутри и перекрывали доступ кислороду. Он хочет, чтобы Рай стал наконец-то Раем, но Ад все-таки нагнал его и здесь.

Он думает о том, сколько еще выдержит вот так, о том, что, когда Дин в детстве днями не спускал с него глаз после того, как Сэм в чем-нибудь облажался, — это далеко не самое чертовски умное наказание для него, какое мог придумать старший брат.

Сейчас он отдал бы все за это, и, когда за спиной Сэм слышит мягкий шорох гальки и, обернувшись, видит Дина, думает, что вот теперь – не тогда, вечность назад, а именно сейчас – жизнь… или смерть – неважно – все-таки ему улыбнулась.

Сэм медленно поднимается на ноги и делает несколько шагов вперед, а солнце стирает следы слез с его щек. Он улыбается, глядя на до жути знакомую фигуру, и сердце невольно подпрыгивает, потому что, черт подери, он не видел Дина лет… сто? Почти пятьдесят пять земных лет, и здесь, может, столько же – по крайней мере, ему показалось, что он прожил еще одну жизнь без Дина.

Он подходит ближе, и горечь взрывается в нем вулканом, сжигает внутренности дотла, когда он видит лицо брата – тот глядит на него как-то серьезно, чуть настороженно, словно ожидая удара, и от этого внутри Сэма что-то с грохотом рушится.

Между ними пара метров, которые представляются Сэму пропастью, и он ждет, когда уступ под ногами раскрошится и он все же полетит вниз.

Дин смотрит на него долго, целую вечность, прямо в глаза, выискивая что-то, что должно быть видно только ему, и Сэм боится разрушить эту хрупкую нить, боится вздохнуть и снова развеять Дина по ветру. Он позволяет брату прочитать во взгляде все, что он годами писал острым сожалением, выворачивающей душу виной, не выраженной признательностью и чертовой любовью, которая убивала его и позволяла жить дальше, выгрызая ту ложь, в которую он упорно пытался поверить.

Он не знает, сколько они так стоят, но, когда Сэм на секунду прикрывает глаза, Дин оказывается совсем рядом, только протяни руку, и тихо говорит:

— Чертовски рад тебя видеть, брат.

И Сэм понимает, что вот только теперь, в этот миг, он по-настоящему дома.