Кэртианская симфония (джен)

Среди облаков парила золотая луна, истончившаяся с правого края.

Туман наплывал на город, пронзённый её желтоватыми лучами.

В городе было мертво и тихо, только в одном из домов ветер трепал занавеску в открытом окне.

Занавеска билась птицей, прозрачная, как морская пена.

За занавеской свечи блистали, смотрелись в бока бокалов, отгоняли ночных незваных гостей.

Пахло сиренью.

Высоко над городом, среди прозрачных облаков, приостановил коня усталый всадник.

Увидел свет в окне, направился дальше, вниз.

Копыта его коня били по распластанным крышам.

Ветер безвременья дул ему в спину, срывал шляпу с чёрным пером.

Всадник посмотрел в окно, отправился дальше.

Стихло всё.

Только занавеска трепетала парусом, прозрачная, как морская пена.

Двое сидели в полутёмном кабинете. Вино горечью наполняло хрусталь. Корона с острыми зубцами, что лежала на столе, разделяла их.

— Рокэ, — говорил Марсель. Из глаз его смотрела осень. — Нет у меня сил на такое; если у тебя не стало, так и у меня не будет!

Алва молчал, маленькими глотками пил винную горечь.

Из глаз его смотрела Она.

Долго молил Марсель о милости, пока не зашла над городом золотая луна, истончившаяся с правого края.

Алва молчал, покачивал бокал в тонких пальцах, знающих смерть лучше гитарных струн.

Марсель говорил о тяжести венца. О мантиях из тумана. О нежных лилиях. О сладком шёпоте волн.

Когда рассвело, Алва взял в руки корону с окровавленными солнцем рубинами.

— Не любил я никого сильнее, чем тебя, — прошептал Марсель.

Встал на колени, виновный и безвинный. Кровавая тяжесть охватила его лоб.

Стал он королём.

И поцеловал Алва короля — словно запечатал изогнутые губы.

Где-то далеко прозвенели копыта по мостовой, и всё стихло в предутреннем мареве.

Занавеска замерла, прозрачная, как морская пена, как нежные лилии.

Через четыре улицы отсюда вдова Луиза Арамона расчёсывала у окна золотые волосы.

Напевала ласково, забылась, мечтая о синеглазом герцоге.

А тот уходил прочь в предутреннем мареве. Не оглядывался он и не прощался.

Город молчал за его спиной, а туман из жёлтого стал золотистым.

И новый король смотрел ему вслед печально и немо.

А вдова Луиза Арамона выронила гребень. И слушала шаги, пока не стихли.

Алва шёл полями, пронизанными солнечным светом.

Склонялся над прозрачной водой. Смотрел себе глаза в глаза. И пушистые облака плыли над прозрачной водой.

Ласковые и коварные найери звали путника к себе лунными ночами, расплетали серебряные косы. Плакали, насылали туманы. Играли серебряными косами.

Но никому не отвечал он, потому что Она развернула над ним свои крылья.

В заалевшем закате в бескрайних степях встала башня. Манила путника, пронзала вершиной небо, и на вершине её горело солнце.

Шёл Алва легко, будто возвращался из дальних странствий в почти забытый дом. Легко взбежал по ступеням.

Небо смотрело на него сверху, будто заглядывало в колодец, где мелькала одна смутная тень.

Пели камни и радовались, горело солнце, облетал башню радостный ветер.

Гордо осматривал Алва свои владения. Расхаживал по вершине.

Солнце зашло, камни уснули, а ветер унёсся на север — раскачивать угрюмые сосны на холодных скалистых берегах, подпевать жестокому морю, что пело о силе и смерти.

Тишина укрыла Золотые земли. Стоя на башне, смотрел в звёздную темноту король некоронованный. А другой король в пышном дворце плакал втихомолку и мучился от тяжести короны.

И вот тогда раздался шорох одежд: то шла Она, поднималась на башню.

Стояли он и Она против друг друга. Её грудь украшали лилии, а его — цепь с камнями.

Горели над ними звёзды, но Её глаза сияли ярче звёзд. Сказала Она, и голосу Её внимало всё живое:

— Долго охраняла я тебя, но теперь пришёл тебе срок принять на плечи весь груз, что тебе положен. Ты назначил короля людям, а сам ты — король всему миру!

— Не справлюсь я один, — сказал он, не стыдясь, ибо смотрела Она в его сердце и знала всё.

Тогда села Она и говорила так:

— Никогда ты не был один, ибо Четверо мудрее своих детей. Взгляни в Осень: там золотом горят деревья, огнём пылают факелы; дни там пронизаны светом. Твой вассал верит всем — и никому по-настоящему, сердце его подёрнулось пеплом, но оно приведёт его к тебе.

И говорила она:

— Взгляни в дни весенние: там тонок лёд и холод боится стать теплом, а в глубинах вод поселились жадные чудовища. Твой вассал не верит в себя, но он знает и помнит, и потому найдёт дорогу к тебе.

Ещё сказала Она так:

— Взгляни в Зиму: там замёрзло всё и земля мертва, укрыта снегом. Твой вассал никому не верит; он только знает, что ты есть, но его слишком крепко держат, чтобы он мог прийти к тебе.

И ещё говорила Она:

— Есть четвёртый; его вознесли на самый верх, и летит он там в небесной выси, но всю жизнь он платит долги и не может расплатиться. Он ждёт того, в кого можно было бы поверить, и боится не дождаться.

Велела Она:

— Пошли весть и жди. Сам ты ничего не сделаешь, ибо нет тебе хода с этой башни. Двое придут сами, одного нужно вызволить, а одного — поймать, как ловят птиц.

Отвечал он Ей:

— Пусть я король, но, если не захотят, нет моей власти над ними.

— Тогда чудовища придут в этот мир, — сказала Она, — и уже никто их не остановит. Не придёт хоть один — Сердце истечёт кровью, вечный туман наползёт на землю, и станут люди слепы. Вели ловить лебедя и разбивать оковы.

Одежды Её затрепетали от ветра, и повеяло холодом из подземных глубин.

Обещал Алва всё сделать, целовал край Её платья, называя королевой, и платье Её казалось ему сотканным из ночи и украшенным звёздами.

Рассвет обласкал спящего короля, коснулся бледных щёк. Золотой луч погладил чёрные волосы.

С рассветом сел на перила башни ворон, чёрный как смоль.

Расхаживал он по перилам, чистил перья, взмахивал усталыми крыльями.

Проснулся король и подумал, что хотел им поживиться ворон, чёрный как смоль.

Каркнул ворон:

— Не нужны мне твои глаза; дай лучше блестящий камушек!

Пересел ему на плечо.

— Дам, если отнесёшь письмо, кому я скажу, — ответил ему Алва. Мудрый ворон на его плече косился на сапфиры в цепи, переминался, раздумывая. Наконец согласился.

Написал Алва послание, вынул из цепи самый лучший камень и отдал ворону.

Зашуршал крыльями ворон, чёрный как смоль.

Унёсся, подхваченный ветром, только сапфир блеснул в клюве.

Алва стоял на вершине, провожая его глазами.

Не милы были рассветы тому, кого покинули в пышном дворце.

Корона казалась кровавой. Рассвет обливал окна кровью. Занавеси потяжелели от красной влаги.

Так мерещилось Марселю, но не мог сказать никому.

Наконец мелькнуло в кровавом мареве чёрное пятно.

Сел на окно ворон, чёрный как смоль, выронил из клюва сапфир.

Портреты осуждающе смотрели со стен. Занавеси угрожающе колыхались.

Пробежал Марсель по пустому залу, по солнечным пятнам. Шаги его спугнули ворона. Бросил ворон письмо, взмахнул крыльями — и никто его больше не видел.

Солнечные лучи тянулись к короне, когда Марсель, стоя посреди зала, читал письмо.

Бумага шуршала, мялась в руках. Пурпурная мантия, забытая, лежала на полу.

Дочитал Марсель письмо. Сердце забилось часто.

Пора приказывать, пора звать на помощь.

Вздрогнул в аббатстве неподвижный колокол, зазвонил, переполошив людей.

И далеко отсюда летел к своей хозяйке ворон, чёрный как смоль.