Fiction (джен)

You made a deal, and now it seems you have to offer up

Ты заключил сделку и теперь, похоже, вынужден принести жертву.

But will it ever be enough?

Но будет ли этого достаточно?

It's not enough!

Этого мало!

Florence + the Machine

Rabbit Heart (Raise It Up)

14 октября 1994 года.

Она наконец поднимает на посетителя свои серые глаза. Всматривается внимательно и долго, анализируя; отчего становится похожей на машину, обрабатывающую запрос. Под пристальным взглядом Михаилу становится даже неловко: глаза психолога словно впиваются в него, пытаясь достать то, что, возможно, не было сказано.

— Значит, вы утверждаете, — наконец произносит Остин, — что все ваши нервные срывы и вспышки агрессии именно из-за смерти вашего брата?

Голос кажется Милтону неприятным. Тихий и вкрадчивый, в то же время раздавшийся словно приговор, голос доктора Остин настораживает. Сама она явно слишком молода, чтобы быть квалифицированным специалистом. Размышления вновь прерываются, на сей раз — самим Михаилом:

— Да, именно так.

Психолог поджимает и без того тонкие губы и некоторое время молча смотрит на пациента.

— Вы принимали успокоительные?

— Нет.

Она широко распахивает глаза – должно быть, именно так выразив своё удивление. Костлявыми пальцами подхватывает едва не упавшую на пол авторучку и быстро записывает что-то в блокноте. Остин вырывает листок и протягивает его Михаилу.

— Примете это, Майкл.

— Михаил.

Во взгляде психолога ясно читается, что имя пациента значения для неё не имеет.

— Что требуется от меня?

Милтон молчит, раздумывая над ответом. Конечно, он знает, зачем пришёл к ней, но вся проблема именно в правильной формулировке.

— Контроль.

Девушка во второй раз удивляется — эта почти-эмоция должна определяться именно как удивление. Флоренс Остин начинает листать свой блокнот, чем нервирует своего посетителя.

Она действительно слишком молода – двадцать три года и никакого опыта работы, и университет окончила с огромным трудом. Невероятно замкнутая и до жути безэмоциональная, чем заслужила некую нелюбовь людей к себе – Флоренс Остин не могли терпеть ни в университете, ни здесь, в клинике. Но Михаилу удалось узнать о ней многое, очень многое, прежде чем прийти на приём. Конечно же, преследуя свои цели. У Милтона есть великолепный план, который он намерен воплотить в жизнь.

— Выходите за меня, — отчётливо произносит Михаил.

Тут случается взрыв: доктор Остин смеётся, неистово смеётся, откинувшись на спинку своего кресла и сложив руки на груди. Тонкие истрескавшиеся губы растягиваются в широкой улыбке.

— Право же, Майкл, это лучшая шутка за всю мою жизнь, — успокоившись, провозглашает психолог, всё ещё продолжая усмехаться.

— Я предлагаю вам сделку, Руфь Оуэлл.

* * *

21 марта 1989 года.

— Так что, по-твоему, с этим Дином не так? — спрашивает Руфь у Бальтазара, оглядывающегося по сторонам.

Тот, наконец, успокоившись, суёт руки в карманы и опирается спиной на стену, прежде чем ответить.

— Да всё нормально, — Бальт усмехается, — кроме того, что он самый долбанутый чувак из всех, что я знаю.

Услышав довольно яркую, пусть и короткую характеристику Винчестера, Руфь улыбается уголками губ и поправляет сползшую с плеча лямку сумки. В доме неподалёку слышатся звуки "Битлз" и девушка невольно начинает щёлкать пальцами в такт музыке, переминаясь с ноги на ногу.

Бальтазар выуживает из карманов джинсов сигарету и вопрошающе взирает на подругу, что тут же подаёт ему зажигалку. Руфь безразлично наблюдает за тем, как парень выдыхает белесый дым, сразу же затягиваясь вновь. Сама она считала курение непозволительной роскошью и напрасной порчей здоровья.

— Сегодня вечером у меня свидание с Винчестером, — флегматично заявляет Бальтазар, докурив сигарету и бросив окурок на асфальт

Руфь словно оживает, и, встрепенувшись, она поднимает глаза на друга.

— Что тебе ещё о нём известно?

— Ну, самое интересное, пожалуй — ходят слухи, что он единственная выжившая жертва того отморозка Аластара. Который ещё в розыск объявлен. Говорят, он насиловал и расчленял подростков. Жуть, правда? — Бальт широко улыбается, зарываясь рукой в светлые волосы, ещё больше взъерошивая их.

— А… Да, — Руфь нервно закусывает губу и вдруг резко разворачивается на каблуках туфель. — Мне пора.

— Ладно, — хмыкнув, произносит парень, — до завтра.

Тяжело вздохнув, Руфь Оуэлл направляется к своему дому, находящемуся в двух кварталах от того места, где она встречалась с Бальтазаром. Путь лежит через множество однотипных домиков — тех самых, с белым заборчиком и просто идеальным газоном. От созерцания всей этой "прелести" девушку буквально тошнит, — главной мерой от осознания того, что у неё самой такого никогда не будет. Всё, что есть у Руфи — отец-преступник и новый дом едва ли не каждый месяц. И, конечно же, новая школа, в которую Руфи почти не доводилось ходить — чаще всего синяки и ссадины скрыть не удавалось, поэтому приходилось сидеть во временном доме, слушая крики за стеной комнаты.

— Где моя мама?

— Я убил её.

Она почти не помнит свою мать — даже имя забылось, уступив место страху и боли. Руфь и сбежала бы, но, во-первых, она достаточно умна, чтобы не делать этого — Аластар найдёт её так или иначе, и будет хуже; а во-вторых, Руфь слишком любит своего отца, настолько, что готова терпеть всё.

Руфь хочет разобраться во всём этом, и прежде всего — в самой себе. Она хочет избавиться от слишком противоречивых чувств и наконец, остановить монстра в лице Аластара Оуэлла. Но главная проблема иная: Руфь не знает деталей, не знает имён жертв, не знает, как всё проходит... Именно поэтом в какой-то момент она просто начинает следить за отцом, поначалу даже до конца не понимая, зачем. Но вскоре всё становится таким понятным и простым, что Руфь поражается тому, почему не могла додуматься до этого сразу. Она даже начала записывать всё, что узнала, но заветный блокнот был найден Аластаром, который вскоре преподал урок на тему "Почему нельзя следить за отцом". Тогда Руфи едва исполнилось шестнадцать, что равнялось числу жертв за тот год.

— Почему ты не убьёшь меня, как их?

— Ты особенная. Ты станешь убийцей.

Кажется, тогда она рассмеялась — всё ещё сжимая руками дешёвые простыни и давясь воздухом, но Руфь смеялась, как никогда прежде. Правда, в том, что слова отца — глупость, девушка уже не уверена. Руфь давно не верит в Бога, но она молится, прося помощи в задуманном. И если всё получится, она будет свободна.

Зайдя в дом, Руфь почти сразу слышит ставшую уже привычной симфонию криков и болезненных стонов. Глубоко вдохнув, она снимает жутко неудобные туфли, и, отбросив сумку в сторону, направляется в отдалённую комнату.

Стараясь не смотреть на очередную "игрушку" отца, девушка спрашивает, едва скрывая отвращение в голосе:

— Кто такой Дин Винчестер?

Поворачиваясь к дочери лицом, Аластар оглушительно тихо смеётся, а искалеченная девчонка пытается отползти в сторону. Безразлично Руфь замечает, что "сеанс" только начался: серьёзных повреждений ещё нет. На вид "игрушке" не больше тринадцати.

— Позже расскажу, — ухмыляясь, наконец, отвечает мужчина, — и покажу.

— Моя помощь не нужна?

— Нет.

Поджав губы, Руфь выходит из пыточной. Ей вновь предстоит ужинать, чем придётся, и засыпать под крики той девочки. Руфи надоело, но ещё не время всё рушить.

I'm gonna leave my body

Я собираюсь покинуть своё тело,

Moving up to higher ground

Вознёсшись к небесам.

I'm gonna lose my mind.

Я собираюсь сойти с ума.

Florence + the Machine

Leave My Body

21 марта 1989 года.

Прошло уже столько времени с первого "урока", что Руфь почти не боится. Не боится, и беспрекословно выполняет приказ: берёт из рук отца лезвие и режет себе запястья и ладони, тихо шипя от боли. Она не спрашивает, зачем это нужно, лишь молча подчиняется своему богу, пока тот оглаживает руками её плечи. Руфь не останавливается, сосредотачивается на ранах и даже не замечает, что беззвучно плачет в объятьях Аластара.

Окровавленное лезвие выпадает из рук.

Руфи не всё равно, что с ней будет, но сопротивляться нет сил. Руки отца слишком холодные, но лезвие, касание которого девушка чувствует на своей обнажённой спине, кажется абсолютно ледяным. Руфь хватается за плечи Аластара, словно пытаясь не сойти с ума от пронизывающей насквозь боли.

Время перестаёт существовать.

Высохшие слёзы неприятно стягивают кожу. Руфь закрывает лицо руками, ещё сильнее размазывая кровь, сочащуюся из ран. Она устала молить своего бога о прощении, но слишком устала, чтобы сопротивляться.

Аластар крепко сжимает её запястья, заставляя показать лицо. Руфь пытается открыть глаза, желая посмотреть на своего палача, но ресницы слиплись, оставляя девушку в темноте. Хватка становится крепче, и порезы на руках начинают болеть с новой силой, отчего Руфь почти тонет в истерике. Отец что-то шепчет ей, но она не слышит, захлёбываясь слезами.

Раны под лопатками ноют сильнее, и любое движение превращается в пытку. Когда Аластар сжимает ладонью её шею, Руфи хочется покинуть своё тело, ей действительно хочется умереть и ничего не чувствовать, но она знает, что такой милости точно не будет. Её бог жесток и несправедлив.

Руфь предпочла бы сойти с ума, но она всё ещё жива и даже понимает всё, что сейчас происходит, но как бы она не любила своего мучителя, это слишком. Она кричит, но не зовёт на помощь, она ни о чём не просит, но всё же надеется на спасение.

Глаза будто горят от слёз, а спина — Господи, это слишком невыносимо — две раны не перестают кровоточить, отчего хочется выгнуться посильнее, причинив ещё больше боли, оглушающей пульсом в висках. И когда всего этого кажется достаточно, чтобы умереть, пытка прекращается.

Её бог никогда не устанет ломать её.

К рассвету Руфи удаётся уснуть, невзирая на крики – она уже перестаёт различать, кому они принадлежат; ей, или той темноволосой девчонке. Ей всё равно, даже если, уснув, она больше не проснётся. Так проще и лучше. Но спустя пару часов она вновь просыпается, содрогаясь от бессмысленных рыданий, умоляя кого-то пощадить её.

В дверь настойчиво стучат. Придётся подняться и открыть.

Окровавленная простынь прилипла к коже, и, отдирая от себя эти тряпки, Руфь чувствует, как раны вновь начинают кровоточить. Едва поднявшись с кровати из-за боли в спине, девушка направляется в ванную, не переставая удивляться настойчивости гостя, всё ещё продолжающего стучать в несчастную дверь. Наскоро умывшись, стерев с лица и рук подсохшую кровь и натянув на себя первую попавшуюся под руку майку, Руфь, наконец, преодолевает расстояние от ванной до прихожей, после чего впускает пришедшего Бальтазара внутрь.

— Обязательно так долбиться?

— Из-за тебя я на два урока опоздал, — невозмутимо возражает парень.

— Брось, словно тебе не всё равно, — устало усмехнувшись, отвечает Руфь. — К тому же, я всё равно сегодня никуда не пойду.

— Я вижу, — задумчиво произносит Бальтазар, рассматривая девушку, — интересный дизайн.

Серая растянутая майка, больше похожая на тряпку, прилипла к телу Руфи, пропитавшись кровью, но сама девушка либо не замечала этого, либо не считала чем-то из ряда вон выходящим. Присмотревшись, Бальтазар замечает и небольшие раны на руках и ключицах, но это явно не всё. Оуэлл неловко прикрывает свежую ссадину на плече ладонью, словно надеясь, что друг не заметит этого или воспримет всё, как должное.

— Не смотри на меня так, — слегка запнувшись, бормочет Руфь, прислоняясь спиной к дверному косяку, тут же шикнув от боли.

— Что случилось? — спрашивает Бальт совершенно несвойственным ему слишком серьёзным тоном.

— Аластар, – отвечает девушка, — он мой отец, и…

— Подожди, это тот, который…

— Да, — Руфь обрывает друга, не желая продолжать разговор.

Сейчас она слишком напоминает Бальтазару сестру: казалось бы, то же бледное осунувшееся лицо и ставшие почти регулярными синяки под обесцвеченными глазами, слишком худое тело, порой даже волосы длиной до плеч казались парню рыжими – а у Анны, его сестры, они были ярко-красными. И Анна, его дорогая любимая сестрёнка, мертва.

— Мне нужна помощь, Бальтазар.

— Я заметил, — беззлобно огрызается парень.

Руфь отводит взгляд в сторону, ничего не отвечая – девушка чувствует, что просто не сможет. В глазах темнеет, и ноги подкашиваются, но она сильнее вжимается в стену, пачкая ту кровью. Оуэлл медленно сползает на пол, закрывая руками лицо. Ей нужна помощь, но она абсолютно не понимает, что нужно делать.

Бальтазар садится рядом с ней и шепчет что-то, почти уткнувшись ей в шею, опаляя кожу горячим сбивчивым дыханием. Он цепляется за плечи Руфи, заставляя открыть глаза.

— У меня была сестра, Анна. Восемь месяцев назад её изуродованное тело нашли в гнилом подвале, — парень вдыхает глубже, — и я точно не хочу, чтобы этот монстр продолжал жить. Я увезу тебя отсюда, я помогу сменить имя, но я прошу…

— Я знаю, — Руфь, наконец, открывает глаза, — должно быть, твоя сестра хотела бы этого. Ты сможешь подготовить всё, что нужно, сегодня?

— Я постараюсь. Если что, Дин поможет. У него отец-коп, — поясняет Бальтазар, поднимаясь.

Больше ничего не говоря, светловолосый покидает дом Руфи, всё ещё глядящей ему вслед. Если она действительно хочет сделать это, следует начать хоть какую-никакую подготовку.

Прежде следует перевязать раны, которые не столько болят, сколько кровоточат. И следует хоть как-то собраться с мыслями, потому что в голове Руфи сейчас сплошная каша из того, что нужно сделать. Кажется, в пыточной всё ещё находится та девчонка, и, если она сможет уйти, Руфь её поможет.

Ещё никогда Руфь не готовилась к чему-либо так тщательно: перевязав раны и переодевшись, она убирается во всём доме с целью найти всё, что могло в будущем послужить уликами против неё. В конце концов, Руфь часто "помогала" отцу, против своей воли становясь палачом для точно таких же детей и подростков, как и она сама. Но сегодня она в последний раз возьмёт в руки оружие, и лишь для того, чтобы остановить своего отца.

Аластар почти застаёт её "на горячем"; как раз тогда, когда Руфь разрезает верёвки на запястьях Мэгги. Девочка в ужасе вновь забивается в угол, а Оуэлл-старший поднимает свою дочь за шкирку, словно шкодливого кота. И Руфь вонзает ему меж рёбер нож с такой же силой, с какой вчера сжимала руками его рубашку. Девушка продолжает наносить удары, пока не осознаёт, что Аластар уже мёртв. Мэгги Мастерс теперь боится её.

— Уходи, немедленно, — произносит Руфь, прерывисто дыша, ?— и никому ни слова, иначе найду и лично прирежу. Чего стоишь?

Девчонка кивает и молча выбегает, не оглядываясь. Она свободна. А Руфи предстоит бежать.

* * *

14 октября 1994 года.

— Ну же, "Флоренс", — почти насмехается Милтон, — соглашайтесь.

— Иначе?..

— Вы и ваш друг Бальтазар Моро сядете за убийство, разумеется. А за работу вам будут хорошо платить.

Обычно безэмоциональная доктор Остин с силой сжимает авторучку так, что та ломается в её руках.

На лице Михаила Милтона девушка замечает едва заметную ухмылку — признак полной уверенности в том, что сама Остин неминуемо даст своё согласие на то, чтобы стать личным психологом этого мужчины. В качестве его жены. От этой мысли Флоренс передёргивает.

— Не волнуйтесь, вам не придётся спать со мной, — словно угадав её мысли, вполне серьёзно отвечает Михаил. — У вас есть минута, чтобы дать ответ.

— Да. Я согласна.

There's a drumming noise inside my head

У меня в голове шум барабана,

That starts when you're around

Который начинается, когда ты рядом.

Louder than sirens

И он громче сирен

Louder than bells.

и колоколов.

Florence + the Machine

Drumming Song

19 октября 1995 года.

Она врывается в кабинет, словно ураган, чудом не роняя стакан с водой в её руках на пол. Жидкость расплёскивается, и текст на нескольких листах бумаги расплывается, отчего Михаил поджимает губы и крепче стискивает авторучку в руке, пытаясь не сорваться и не разбить чёртов стакан. Руфь же, не обратив внимания на безмолвное предупреждение, озадаченно взирает на безнадёжно испорченные документы почти с сожалением в глазах.

— Время принимать лекарства, — осторожно произносит девушка, надеясь, что буря в лице Михаила Милтона минует.

Тихо зашипев, мужчина принимается собирать уцелевшие документы в папку, успокоившись тем, что у него имеется, по крайней мере, ещё три экземпляра этого дела. И это самое дело оказалось не менее выматывающим, нежели ежедневные разговоры с личным психологом; которые, казалось бы, должны успокаивать, а не раздражать, как происходит на самом деле. Впрочем, Михаил и сам понимает, что виной этому его собственное нежелание говорить всю правду, о которой Руфь пока не догадывается. Или просто не подаёт виду, что тоже вероятно.

— К чему спешка? — как можно спокойнее пытается произнести Милтон, но получается из рук вон плохо.

— У меня самолёт через час, — невозмутимо сообщает Руфь, но фраза всё равно звучит, как попытка оправдаться. — В Париже теракт был, — она начинает помогать Михаилу с бумагами, — Бальтазар пострадал и находится в больнице. Хочу навестить его.

— Полетишь завтра, со мной, — и в ответ на недоуменный взгляд жены Милтон поясняет:

— У меня там дело.

Пожав плечами, Руфь, ещё немного помедлив, выходит из кабинета. Всё-таки, одно из правил она усвоила очень хорошо: никаких вопросов насчёт работы Михаила. В который раз мысленно согласившись с тем, что это не её дело, Руфь направляется в свою комнату — этот вечер она собирается провести, листая учебники по французскому. Возможно, если Майкл всё же примет успокоительные и перестанет раздражаться по любому поводу, можно будет попрактиковаться на нём.

Надо заметить, что это помогает Милтону даже больше, чем ежедневные сеансы психотерапии — после каждого из таких разговоров Руфь с прискорбием признаёт то, что иностранные языки даются её куда лучше, чем психология. Впрочем, Майкл не жалуется.

Милтон ещё некоторое время разбирается со своими драгоценными бумагами, но вскоре одевается и уезжает куда-то на своей машине, Chevelle семидесятого года. Руфи же всегда откровенно плевать на то, где пропадает её вроде-как-муж — лишь бы не людей убивал, честное слово. Она даже была бы не против, если бы он привёз в дом какую-нибудь девицу — Руфи просто всё равно, ведь их с Михаилом брак фиктивен.

Милтон ей исправно платит неплохую сумму, в какой-то мере даже заботится о "жене", но не больше, и обоих это более чем устраивает. Руфь даже свыклась с тем, что Михаил почти везде возит её с собой, — для вида, как надо понимать. Но благодаря этому за пару месяцев девушка успела побывать во многих странах мира, включая Россию, родину матери Милтона.

И всё же, хоть Руфь и знала о своём супруге более, чем достаточно, причина всех этих сеансов психотерапии и фиктивного брака — смерть брата Михаила — оставалась такой же таинственной, как и прежде. Ничего внятного Милтон-старший так и не сообщил, так что и без того слабые надежды узнать что-либо об этом исчезли.

* * *

Ей вовсе не хочется сопровождать Михаила в качестве психолога его подзащитной – в конце концов, у Руфи нет для этого требуемой квалификации, да и в целом психолог из неё весьма сомнительный.

Всё, что она знает о подзащитной Майкла – её имя и возраст; и первое, кстати, кажется Руфи знакомым. Юную террористку-подрывницу зовут Мэган Мастерс и ей всего девятнадцать. И, пожалуй, именно её возраст является решающим фактором в том, что Михаил считает Мастерс невиновной в серии терактов. Похоже, Милтон искренне сомневается в том, что можно организовать подобное в девятнадцать лет, видимо, позабыв о том, что его супруга, будучи семнадцатилетней, убила своего отца, а после уничтожила любые улики против неё. Вообще, порой Михаил кажется слишком зацикленным на различных стереотипах, что зачастую мешает беспристрастно оценивать дело вроде этого.

И вот, сейчас Руфь сидит в допросной напротив этой милейшей террористки, не желающей отвечать ни на один из вопросов. Собственно, Мэган выглядит так, словно её здесь нет и быть не должно; взгляд у девушки совершенно пустой и отсутствующий, что не очень вяжется с неким бунтарским внешним видом. Руфь замечает у неё великое множество татуировок на руках — в основном, это различные оккультные знаки, значение которых психологу частично известно.

— Ещё раз, Мэган, — Руфь устало вздыхает, — зачем ты организовала всё это?

— Глупая вы женщина, — это прогресс — она хотя бы заговорила, — я должна спасти людей.

— Взрывая здания, вы убиваете людей, а не спасаете их, — мягко замечает Руфь.

— Я убиваю тварей, — возражает Мэган, поправив рукой спутанные светлые волосы, — а это совсем другое дело.

Что же, это хотя бы лучше, чем абсолютное молчание со стороны Мастерс. Теперь, по крайней мере, понятно, что из-за увлечения оккультизмом девушка немного запуталась в реальной жизни. Вот только это "немного" закончилось серией терактов и двумя сотнями пострадавших. Только вот виновница всего этого свято верит в то, что спасает людей.

— Почему именно взрывчатка?

— Я не смогла бы уничтожить такое множество монстров в одиночку, — спокойно объясняет Мэг, — левиафаны слишком сильны. Убить даже одного из них тяжело, но от большого количества буры они гибнут почти сразу. Из-за болевого шока.

— Мэг, у тебя есть родители или близкие родственники? — Руфь переводит тему, думая, что о "монстрах" она знает более, чем достаточно.

— Нет, — Мэган кривит губы в усмешке, — каким родителям нужна "испорченная" дочь?

— Что ты имеешь ввиду?

— … Да вы хоть знаете, каково это — сидеть в сырой комнате, больше похожей на коробку, сидеть в ожидании новых пыток? — Мэг отвечает сбивчиво, и начала предложения психолог не слышит. — Ждать, пока к тебе явится психопат с набором ножей или его любимая дочурка? — Мастерс смотрит на Руфь полными отчаяния глазами, крепко сжав кулаки. — Лучше бы она меня убила тогда!.. Кому теперь нужен позор вроде меня?

Мэган говорит много, и, порой, бессвязно, но Руфь понимает многое — и то, что раньше казалось благородным поступком, сейчас, по словам Мастерс, является едва ли не ошибкой, сломавшей ей всю жизнь.

— До встречи, Мэг Мастерс, — холодно сообщает Рут Милтон, поднимаясь из-за стола.

Майкл уже ждёт её, и, судя по всему, у него просто замечательное расположение духа, чего явно нельзя сказать о Руфи. Разговор с Мэган явно утомил её, и теперь у женщины нет никакого желания даже говорить с кем-то, особенно — со своим якобы-мужем. Но, судя по вопрошающему взгляду Милтона, придётся всё объяснять.

Благо, ничего разъяснять Руфи не приходится — на Михаила буквально налетает светловолосый мужчина в джинсах и рубашке. Этот "вихрь" уводит Милтона в сторону и начинает с ним довольно оживлённый разговор, постоянно хватая Майкла за лацканы пиджака. Темноволосый недовольно отстраняется, что-то объясняя, и вскоре возвращается к Руфи.

— Кто это? И что, чёрт возьми, это было?

Dying heart, I loved you from the start

Умирающее сердце, ты понравилось мне с самого начала,

But that's no excuse for the state I'm in.

Но это не оправдание тому состоянию, в котором я нахожусь.

Hold on to your heart cause I'm coming to take it

Береги свое сердце, потому что я иду, чтобы забрать его.

Hold on to your heart cause I'm coming to break it

Береги свое сердце, потому что я иду, чтобы разбить его.

Florence + the Machine

Hardest of Hearts

19 октября 1995 года.

Бальтазар натянуто улыбается. Псих-Дин, крепко сжав кулаки, едва ли не вылетает из палаты, а Руфь молча рассматривает слишком яркий лак на своих ногтях. Как только за Винчестером захлопывается дверь, Моро откровенно смеётся.

— А этот парень с годами становится всё забавнее, — наконец произносит Бальтазар, отдышавшись.

— Он волнуется за тебя, Бальт, — устало отвечает Руфь, взглянув в сторону многострадальной двери.

А ведь всё дело в том, что Винчестер слишком вспыльчив и нетерпелив. А ещё несоизмеримо туп, если не может понять, что Бальтазар не сможет выписаться из больницы ещё, по крайней мере, недели две. Сам Моро, хоть и особого виду не показывал, вовсе не пылал желанием возвращаться к привычной жизни — как он сам подшучивал, "наконец-то подвернулась крутая возможность отдохнуть, и этим просто грех не воспользоваться". По словам Бальтазара, в последнее время у него от заказов просто отбоя не было, и даже любимая студия надоела до смерти. Да ещё и этот Дин…

Удивительно, но они до сих пор вместе.

Винчестер сбежал тогда вместе с ними в Миннесоту, а после отправился во Францию вслед за Бальтом. И Руфи до сих пор невдомёк, как это Дин променял любимые Штаты на "городишко влюблённых парочек", да и ей самой та же Миннесота нравилась больше, чем Париж, на что Бальтазар брезгливо заявлял, что она и Дин совершенно не романтичные натуры.

А теперь "не романтичный" Винчестер всё сильнее настаивал на выезде из Франции — ради безопасности. Вообще, это вся его натура, заботиться о чьей-то безопасности… И всё же, Дин прав: мало ли, сколько терактов ещё может произойти. И хоть Руфь заверила, что виновницу всего этого уже нашли, и стране больше ничего не угрожает, Винчестер настаивал на своём.

— Нужна мне такая агрессивная забота, — наигранно вздыхает Бальтазар. — Кстати, откуда тебе столько об этих терактах известно? В газетах многого ещё даже не упоминалось.

— Довелось быть психологом той девушки. Муж настоял, — поясняет Руфь, ещё больше запутывая друга.

— Неужели?.. — Моро заливисто смеётся, ёрзая на больничной койке и устраиваясь поудобнее.

И последний год в самом деле кажется Руфи какой-то глупой шуткой, только вот ей, как и Михаилу, абсолютно всё равно.

— Брак фиктивен, – она словно оправдывается. Правда, непонятно зачем.

— Даже замуж нормально выйти не можешь, — с какой-то непонятной горечью говорит Бальтазар. – И всё же, Эбби была для тебя лучшим вариантом…

— Меня всё устраивает, да и Майкла тоже, — прерывает едва не начавшуюся речь Руфь.

— Кто он?

Милтон устало трёт виски, слабо усмехаясь вопросу.

— Если точнее, его зовут Михаил, — она произносит русское имя со странным акцентом, — Михаил Милтон, адвокат.

Бальтазар пожимает плечами:

— Моего лечащего врача зовут Люк Милтон. И он очень даже ничего, — Моро вновь смеётся.

— Слышал бы это Дин…

На самом деле, Руфь совсем не понимала, как это — постоянно быть рядом с человеком, которому ты не безразличен, который заботится о тебе, попутно ревнуя ко всему, что движется, как это делал Дин. Возможно, Руфь даже жалела об убитом отце и несостоявшихся отношениях с Абаддон — в конце концов, она была нужна им, пусть и для своих целей. И стоит-таки признать, что она годится только для роль девочки для битья, или ещё чего хуже — палача. А жертвам и палачам не нужно думать об отношениях с кем-то. Сейчас же Руфь истязают собственные мысли, навязанные кем-то, и она не знает, что будет дальше.

Но она убеждается в том, что всё не так уж плохо. Ей не приходится работать – к тому же, психолог из неё весьма посредственный; Руфи не приходится спать со своим "мужем"… Но он сам порой бывает просто невыносимым. Стоит ему забыть о приёме успокоительных, и он мгновенно становится невероятно раздражительным: любая мелочь выводит Милтона из себя, и тогда Руфь жалеет о своём согласии на эту фикцию сильнее, чем когда-либо раньше.

— У тебя самое закалённое сердце, — нарушает тишину Бальтазар, — я бы не смог жить так, как ты, Стальная.

— Мне не нравится слышать от тебя нечто подобное. Это слишком серьёзно, а ты совершенно не серьёзен.

— Знаешь, что сказал врач? Я никогда не смогу ходить, — Моро устало закрывает глаза, — никогда.

Внезапно переведённая тема отодвигает на второй план всё, о чём до этого шла речь.

— Дин, как я понимаю, не знает.

Вновь виснет молчание.

Стук в дверь прерывает тишину и раздаётся всё настойчивей.

— Мне идти нужно. Майкл меня убьёт, если не вернусь вовремя.

Руфь помнит, что случилось, когда однажды она не вернулась домой в назначенное время — непонятно почему распсиховавшийся Михаил устроил настоящий скандал. Собственно, Милтон просто помешан на пунктуации, и всё, что делается в неположенное время, невероятно раздражает его. Тогда Руфь в который раз убеждается в том, что следует тщательнее контролировать приём Милтоном таблеток, потому что только успокоительные в немалом их количестве делают жизнь обоих Милтонов более терпимой.

Значительно усложняла дело ещё и патологическая неуклюжесть Руфи — она постоянно нечаянно портила документы "мужа", буквально проходила сквозь стеклянные двери, за которые Михаилу потом приходилось платить. Вообще, у Руфи довольно серьёзные проблемы с ориентацией в пространстве, из-за чего она так и не смогла научиться водить машину.

Ей приходится едва ли не просчитывать каждый шаг, из-за чего, впрочем, она страдает ещё больше: задумываясь, Руфь перестаёт замечать окружающее, и Михаилу вновь приходиться платить за что-то — разбитые витрины в магазинах и чёртовы стеклянные двери, которые бесят Милтона больше всего. Он даже пытался научить свою "супругу" замечать их, но быстро бросил это дело: по настоятельной просьбе самой Руфи, которая не желала возни с собой.

Собственно, этот день не отличился своей оригинальностью: Руфь в который раз буквально врезалась в какого-то мужчину, едва не сбив того с ног. Промямлив что-то вроде "извините", Милтон хотела было продолжить свой путь, но незнакомец чуть ли не силой удержал её.

— Простите? — Руфь искренне не понимает, чего этому мужчине нужно, но обнаруживает его чем-то похожим на Михаила; разве что, её муж темноволосый.

— Передай Михаилу, что Люк ждёт его. Он поймёт, — незнакомец подмигивает Руфи, после чего быстро уходит, оставляя девушку в недоумении.

Это удивительно, но придя в номер, она всё же обнаруживает там Михаила — это довольно странно, если учесть, что чаще всего именно в такое время дня Милтон значительно упрощал Руфи жизнь своим отсутствием. Сейчас же он довольно-таки спокойно сидит в кресле, что-то читая.

— Тебя Люк ждёт, — снимая пальто, сообщает Руфь, — сказал, что ты всё поймёшь.

Следующей реакции от псевдо-супруга Руфь точно не ожидала: Михаил вдруг подхватывается с места, отбрасывая книгу в сторону, и подбегает к девушке. В глазах Милтона не то злость, не то что-то другое, и Руфи на какой-то миг становится страшно. Он начинает трясти её за плечи, едва не поднимая над полом, и Рут становится сложно внять смыслу его слов. Когда её отпускают, тут же влепив пощёчину, она даже отшатывается назад от неожиданности.

— Что это было? — произносит Руфь тихо, даже слишком, наблюдая за тем, как Михаил напяливает на себя пальто, явно намереваясь куда-то уйти.

— Не твоё чёртово дело!

Да кто такой этот Люк, что едва заслышав его имя, Майкл несётся куда-то сломя голову? Сколько уже можно находиться в полнейшем неведении всего, что происходит? Что, в конце концов, происходит? У Руфи слишком много вопросов, и она намерена получить ответы на них именно сейчас.

Она бросается к двери, не позволяя Милтону выйти из номера.

— Отойди, — звучит словно предупреждение.

— Прими таблетки, и мы спокойно обо всём поговорим.

Руфь сильнее прижимается к двери от удара в висок – это даже не пощёчина. Это заставляет вспомнить о начале "уроков" отца и почти сорваться.

— Это не твоё дело, — чеканит каждое слово Михаил, пытаясь всё же открыть дверь.

Руфь чуть не вываливается в коридор, когда Милтону это удаётся. И ей надоело. Именно сейчас, в этот самый момент, — хватит. Она выбегает из отеля, направляясь в машине "мужа", но та предсказуемо оказывается запертой.

Неизвестно почему Руфи хочется бежать изо всех сил, неважно куда. Ей хочется бежать от Михаила с его истериками по любому поводу, хочется быть свободной, освободив себя от оков. Она бежит куда-то в сторону Сены, к набережной, и останавливается лишь когда вечернего воздуха в лёгких становится слишком много, чтобы дышать.

Свет фар за спиной.

Ей никогда не уйти.

— Я всё расскажу.

Happiness, it hurt like a train on a track

Так что лучше убегай.

Florence + the Machine

Dog Days Are Over

4 ноября 1995 года.

Она должна была догадаться, что обещание всё рассказать — лишь способ отправить её обратно в Миннесоту, избавившись от ненужных вопросов. Но в тот вечер Руфь поверила в невероятное, из-за чего ей приходится вновь пребывать в неведении, тогда как загадок стало только больше. Михаил же давно перестал быть для Руфи тем человеком, чьи поступки можно поддать логическому анализу, и то, что он столь живо отреагировал на какого-то Люка, делает дело ещё более запутанным.

Михаил Милтон является для Руфи тем, что не поддаётся изучению: он то излишне замкнут и холоден, то раздражителен и вспыльчив, и эти две сущности не только не дополняют друг друга, сколько наоборот — усложняют общее положение, кое-как спасаемое таблетками. И последнюю попытку контролировать Милтона Руфь утратила, неохотно согласившись улететь в Миннесоту. Она действительно не хотела этого: ей трудно было оставить Бальтазара, даже понимая, что с ним Дин… В конце концов, её всё ещё интересовала судьба Мэг, но Михаил настоял на своём, пообещав, что вскоре всё расскажет.

"Лжец, лжец".

Руфь слишком прямолинейна, и терпеть не может недомолвок и вранья. Всякого рода тайны и загадки лишь обременяют её, заставляя вспомнить о том, что, по сути, ей пришлось врать всю жизнь – в школе, отцу, полиции, пациентам — всем. Скрываться под чужим именем и работать психологом, тогда как психолог требовался самой Руфи было слишком невыносимо. Поэтому она вцепилась за фиктивный брак как за возможность избавиться хотя бы от части той лжи, в которой Рут жила слишком долго. Но вместо долгожданного спасения она получила очередную фикцию, которая слишком уж затянулась.

Приходится согласиться с Бальтазаром — она даже замуж нормально выйти не может. Да и если основательно так задуматься, Руфь, чёрт возьми, жить толком не умеет. Любые отношения ей в тягость, и она искренне радуется тому, что большую часть времени даже не видит своего "мужа", о котором сейчас невыносимо сильно хочется узнать больше, иначе – Руфи почему-то так кажется — дело может зайти слишком далеко. Следует во всём разобраться, попытаться связать все детали воедино.

Люк.

Это имя не даёт Руфи покоя ровно с тех пор, как она услышала его. В нём есть то, что заставило обычно уравновешенного и безэмоционального Майкла, из которого слова не вытянуть, превратиться в истеричку. Всё дело в этом имени, и Руфь решается узнать всё, что с этим связано.

Конечно, глупо думать, что Милтон оставит что-то действительно важное, но попытаться стоило. Руфь находит много совсем ненужного: кассеты "Scorpions", протоколы судебных заседаний, старые записные книжки, и ничего, что касалось бы лично Михаила. Даже фотокарточек нет — Руфи удалось отыскать лишь одну, на которой изображена сводная сестра Майкла с двумя парнями; скорее всего, своими друзьями. Надпись на обратной стороне тоже ничем не примечательна: "Топика, 1987 год. От Софии, Гейба и Люци".

Руфи повезло когда-то познакомиться с Софией, замечательной девушкой, что на тот момент только окончила старшую школу. Возможно, они пообщались бы чуть дольше, но Михаилу вновь требовалось уезжать, а значит, и Руфи тоже. Это было то замечательное время, когда перелёты и переезды действительно нравились ей, но сейчас Рут едва ли не тошнит от этого всего.

Она помнит, как когда-то Эбби сказала ей, что было бы здорово много путешествовать по Штатам, слушая "Daft Punk" в машине годов семидесятых. Тогда Руфь согласилась с ней, улыбнувшись в ответ, ведь именно тогда, как ей казалось, больше ничто не омрачит их жизнь так, как прежде. И она, и Аби ещё могли представить своё будущее — хотя бы ближайшие лет пять, — представить слегка утопично, но так, как хотелось им. А потом Абаддон просто сбежала, бросив Рут и даже ничего не объяснив, даже вещи не забрав.

Бальтазар никогда не устанет говорить о том, что Абаддон была лучшей партией для Руфи. Всего каких-то два года назад Фримен учила её играть на скрипке, и Руфь многое отдала бы за то, чтобы вернуть то время. И ей действительно жаль, что в итоге всё свелось к этому: Бальтазар в инвалидной коляске, Эбби неизвестно где, а сама Рут словно повисла где-то в пространстве и времени, так и не найдя ничего, за что можно было зацепиться. Так и не знает, зачем она существует.

Вот, такая себе истощённая, с бледной кожей и тусклыми волосами. С тонкими, длинными пальцами и ногтями, постоянно выкрашенными в тёмно-алый. Она похожа на сестру Бальтазара — и никакой индивидуальности. В Руфи нет ничего особенного, кроме спутанных нервов и полузабытых проблем. И она ещё пытается разобраться в Михаиле! Просто смешно и нелепо, но ей, кажется, всё равно.

У неё возникает лёгкое чувство дежа-вю — не так давно она пыталась узнать больше об отце. Главное, чтобы в этом случае её не пришлось бежать, как тогда. К тому же, Руфь ещё не забыла Мак Леода, который когда-то в красках расписал, что с ней будет, если вину всё-таки докажут. Но это ему так и не удалось — согласно показаниям Винчестеров и Бальтазара, на момент убийства Аластара Оуэлла Рут уже была в другом штате. Джон позаботился о том, чтобы дело поскорее замяли, и Мак Леод, скрипя сердце, прекратил расследование.

Руфь до сих пор безмерно благодарна всем трём Винчестерам — в конце концов, они помогли её убежать, начать всё с начала, пусть и под другим именем, которое, впрочем, ей ничуть не нравилось. Но Бальтазар — и Адам, чтоб его, тоже — настоял именно на "Флоренс Остин", и Рут нехотя согласилась, понимая, что отказываться от выбранного им имени уже слишком. Позже Бальт даже заставил её записаться на уроки музыки — совершенно бесполезное занятие, от которого, впрочем, никакого вреда не было.

Её преподавательница, Абаддон — если по правде, то Абигейл, — почти сразу вызвала у обычно недоверчивой Руфи симпатию: эта женщина была просто до безумия обаятельной, и, к тому же, требовательной, что почему-то особенно сильно нравилось Рут. Порой Фримен заставляла её репетировать один и тот же отрывок несколько занятий, пока действия не будут отточены до идеала. И Адам когда-то признал, что игра на скрипке даётся Руфи лучше, чем психологический анализ.

Она общалась с Абаддон и вне занятий, но по-прежнему знала о ней немного, да и сама не спешила сообщать своё настоящее имя, и уж тем более, говорить о прошлом. Но всех всё устраивало, и ни Абаддон, ни её ученица не думали даже ничего менять. Об отношениях тогда и речи не могло идти, хоть сейчас Рут втайне жалеет об этом. Возможно, если бы Фримен не исчезла, всё было бы совсем по-другому, и сейчас Руфь не рылась бы в документах своего мужа.

Она ищет хоть что-то, что может быть связано с Милтоном, хоть одно упоминание о нём, но ничего не находит и решает сменить тактику, изучая всё, что попадётся. Перед глазами мелькают десятки незнакомых фамилий, и через несколько часов беспрестанного чтения женщина почти отчаивается в своих поисках. Рут вновь возвращается к найденной ранее фотокарточке и ещё раз вчитывается в подпись на обратной её стороне. "…От Софии, Гейба и Люци". Возможно, стоит поискать что-то связанное именно с этими именами.

"Гейб" – это, скорее всего, Габриэль, а вот с этим "Люци" сложнее — ну не Люциус же, в самом деле.

Руфь расплывается в радостной улыбке, когда находит нужное — дело об убийстве Габриэля Новака и несколько сопутствующих ему. Это, без сомнения, тот самый "Гейб" с фото, найденного Руфью: в папке нашлось ещё несколько карточек с изображением уже мёртвого Новака. Зрелище малоприятное: глазницы мужчины пусты, а на шее странгуляционная полоса — признак того, что жертву душили. Судя по записям в папке, тело Габриэля нашли в одном из мотелей Де-Мойна.

Остальные жертвы найдены во всё той же Айове, преимущественно в таких же мотелях, и всё трупы были одинаково изуродованы. Глаза выколоты профессионально — кожа вокруг почти не тронута. Но зачем кому-то таким образом убивать людей, Рут не понимает, как и когда-то не понимала, зачем выполняет приказы отца.

Был и подозреваемый — Люцифер Милтон…

"Люци".

Руфь перечитывает отрывок текста ещё раз. Тупица, невнимательная тупица! Как можно было не заметить?

"Врача, который меня оперировал, зовут Люк Милтон".

Это было таким очевидным, но она упорно не замечала. Парень на фотокарточке с Софией и тот самый Люк, остановивший её на улице — один и тот же человек, к тому же, подозревавшийся в серии убийств. Более того, Майкл знаком с ним лично, в этом Руфь уверена. Теперь осталось лишь выяснить, как связаны Михаил и этот Люк. Руфи хочется взвыть от отчаяния: загадок едва ли стало меньше.

Как же, чёрт возьми, она скучает по тем временам, когда её единственной заботой было следить за тем, чтобы Адам не прогуливал пары, а самой посещать занятия Абигейл. И, пожалуй, не забывать откликаться на фальшивое имя, точно. А с появлением этого психа-Милтона вроде бы как размеренная жизнь исчезла, словно её и не было никогда.

И, словно на зло, чёртов Милтон врывается в кабинет именно в тот момент, когда Руфь собиралась продолжить свои поиски. Непонимающе-холодный взгляд сталкивается с растерянным.

— Что происходит?

— Кто такой Люк Милтон? — о, прямолинейность всегда была её недостатком, и сейчас принцип "Лучше прямо спросить" вновь может сыграть против Руфи. — Или Габриэль Новак? — она нервно усмехается, скривив губы. — Ты обещал рассказать.

Михаил некоторое время молча смотрит на неё, словно изучая взглядом. Руфь боится, но изо всех сил старается скрыть это, что, впрочем, удаётся ей из рук вон плохо. И улыбается, она улыбается, а её глаза сияют победным огнём, отчего облик Руфи становится до невозможности противоречивым.

— Не твоё дело, — чеканя слова, наконец отвечает Милтон.

— Мне надоело, — голос Рут чуть не надрывается, — каждый раз слышать о том, что это не моё дело. Могу я хоть что-то узнать? — она почти кричит, подбегая к Майклу и хватая того за лацканы пиджака.

— Прекрати истерить, — Михаил перехватывает запястья Руфи, отстраняя её от себя, — хватит.

– Не хватит, Майкл, — она тщетно пытается вырваться, но хватка становится только сильнее. — Отпусти. Отпусти, – повторяет Руфь громче.

И, похоже, упускает тот момент, когда к глотке приставляют нож. Холодный металл до тошноты обжигает кожу, и всё внутри у Рут скручивается в тугой узел. Её страх становится в разы сильнее, и прежняя ясность ума куда-то девается, словно и не было её.

– К столу, — словно сквозь толщу воды слышится приказ, и Руфь подчиняется.

Нож убирают, а руки связывают — просто удивительно, как можно так быстро справиться с ремнём.

— Убьёшь?

— Нет.

Если честно, ответ не очень-то обнадёживает Руфь. Она дёргает связанными руками, но предсказуемо ничего не получается. Путей к спасению вроде бы нет, но это ведь не значит, что не стоит пытаться, верно?

Рут резко откидывает голову назад и тут же отшатывается: получилось. Михаил не успевает остановить её, и она бежит к двери, едва не падая. Двигаться со связанными руками тяжело, а кожаный ремень до безумия сильно стягивает кожу, но Руфь бежит изо всех сил. Благо, дверь открыта и кабинет удаётся покинуть, но добежав до ступеней, она не успевает замедлиться и падает, кубарем летя вниз.

Некоторое время — как ей кажется, вечность — Руфь лежит, даже не шевелясь. Подняться просто нет сил, и, кажется, незачем — слышны шаги. Открыв глаза, она несколько секунд созерцает нависшего над ней Милтона. Тот, как ни странно, помогает ей встать, но Руфь тут же обессиленно падает, затем отползая к ступеням и кое-как садясь на них. Только сейчас она замечает в руках Майкла нож.

— Убивать при помощи пистолета не хочется, да? — рвано произносит Рут, отдышавшись.

Михаил садится рядом с ней, пристально всматриваясь в лицо Руфи, тогда как та не сводит глаз с ножа в его руке.

— Я не хочу тебя убивать, помнишь?

Пальцы Милтона вдруг крепко сжимают подбородок "жены", а сам он приближается ещё ближе, поднося оружие к её лицу. Лезвие почти невесомо прикасается к коже, и женщина крепко зажмуривает глаза.

— Открой глаза. Сейчас же.

Михаил повторяет приказ, но, не увидев повиновения, сам оттягивает веки Рут пальцами, тогда как она сама, кажется, даже не дышит.

Тишину пронзает оглушительный крик. Залитая солнцем гостиная вдруг темнеет. Со вторым криком мир Руфи погружается в абсолютную тьму.

You know that I can see you coming

Знаешь, я вижу, как ты идёшь,

Creeping in the streetlight

Крадёшься в свете фонарей

Holding my hand in the pale gloom

Берёшь меня за руку во мраке

And lies down next to me

И ложишься рядом со мной.

Oh, I think I'm breaking down again

Похоже, я вновь теряю самообладание,

Oh, I think I'm breaking down

Похоже, я сломлена.

Florence + the Machine

Breaking Down

21 мая 1992 года.

Она смотрит на ярко освещённое солнцем лицо Адама, который щурится, глядя куда-то вдаль трассы. Его руки крепко сжимают руль, а сам Винчестер что-то жуёт — судя по всему, ещё доедает свой чизбургер. Вот уже некоторое время Руфь наблюдает за излишне сосредоточенным Адамом, уверенно ведущим "Импалу". Динову любимицу-Детку.

— Твой брат нас убьёт, — наконец, изрекает Оуэлл, пытаясь устроиться на сидении так, чтобы солнце не слепило глаза.

— Бальт не позволит, — усмехается Винчестер-младший, не отрываясь от трассы.

— Ага, надейся, — отвечает девушка, закрывая лицо руками. Понимая, что это не очень помогает, она роется в бардачке, и, найдя там солнцезащитные очки, напяливает их на себя.

— Нельзя было сразу так сделать?

Руфь не отвечает, явно намереваясь проспать всю дорогу домой. Накануне Адам всё же заверил её, что больше не случится никаких происшествий, и теперь Оуэлл почти не волнуется, хоть и по-прежнему не очень-то доверяет умению младшего Винчестера водить машину.

Адам всё же уговорил её "развлечься", и это тот редкий случай, когда Руфь согласилась на подобное. Это путешествие не вызывало у неё должного интереса, но вскоре — благодаря небольшой аварии — оно стало особенным. И именно после этого всего она смогла беспрекословно доверять Адаму — даже от Бальтазара можно было ожидать чего-то из ряда вон выходящего, что обычно совершенно не воспринимается Руфью, у которой абсолютно нет никакого чувства юмора. С младшим Винчестером же можно не заботиться ни о чём, что в некоторой степени настораживает. Но не сейчас.

Они едут в тишине — если не считать шума проезжающих мимо машин. Адам, не отвлекаясь от дороги, включает приёмник, позволив звукам Металлики заполнить салон. Ха, песня имела бы смысл прошлой ночью, тогда как сейчас "Nothing Else Matters" звучит как-то совсем не к месту. То ли из-за того, что Руфь понимает это, то ли из-за того, что песня ей не нравится, она ищет другу станцию, и, отдав предпочтение Bon Jovi, устраивается поудобнее — насколько она знает, ехать ещё долго.

— Есть будешь?

— Разумеется.

Руфь едва ли не вываливается из салона машины, и, выпрямившись, потягивается, надеясь, что к концу этого путешествия её тело не только не задеревенеет из-за постоянного сидения в "Импале", но и не поддастся физическим наказаниям от рук Дина.

Оглядевшись, Оуэлл понимает, что ей чертовски нравится закат — вещь, благодаря которой даже возможная перспектива слушать нотации как-то забывается. Вообще, всё чаще Руфь начинает ценить те моменты, когда различные мысли покидают её голову. Если Адам хочет помочь ей — пожалуйста, она не против. Главное, чтобы дело не зашло дальше таких вот развлечений в машине. О, Рут просто обязана запомнить это время получше — время, когда она не боится кого-то рядом с ней, не питает к отношениям отвращения. В конце концов, может в её жизни быть хоть что-то нормальное?

Если честно, ей вовсе не хотелось бы вести такой образ жизни — всё время в пути, в дешёвых и отвратительных мотелях. Нет, Руфь предпочитает оставаться на одном месте, питаясь нормальной едой, ненавистными Дину салатами. И всё же, ей определённо нравится это путешествие. Словно она живёт самой обычной жизнью и ей не приходится бояться чьих-то прикосновений к себе.

Адам пообещал помочь, и порой Руфи кажется, что психолог из него вышел бы куда лучше, чем из неё самой. Но в Винчестере-младшем есть что-то удивительное, вроде того спокойствия, которое не покидает его даже во время ссор с братом или отцом. Возможно, именно благодаря этому Руфь и может доверять ему, пусть и постоянно напоминая себе об осторожности.

Уже стемнело. Пора продолжать путь домой. Если честно, это как-то затянулось: они провели в дороге почти целую неделю. Руфи с Адамом, наверное, здорово влетит от старшего Винчестера по их прибытию домой. Возможно, в настоящей семье и должна быть забота — даже такая, как её выказывает Дин, но, думается Руфи, это не для неё. Ей кажутся неестественными любые отношения, даже с тем же Адамом, она считает странным то, что ей улыбаются люди, то, что она видит в зеркале, в конце концов.

Руфь настолько тусклая, что даже излишне яркий цвет волос не делает её хоть как-то привлекательнее. Да и в целом её тело — оболочка — не казалось Руфи чем-то… Красивым? Она совершенно не понимает, как Адам может прикасаться к ней, не содрогаясь от отвращения. Он вполне мог найти себе какую-то замечательную девушку с милым личиком и отличной фигуркой, но рядом с ним она, Рут. И это беспокоит её. Пора бы уже научится доверять людям.

В то же время она знает, что Винчестерам было так же тяжело, как и ей: смерть матери Дина и его же травмы — моральные и физические, уход Кейт Миллиган, что забрала с собой маленького Сэмми… Возможно, Джону и его семье не везёт ещё больше, чем Руфи, но они не относятся к людям как чудовищам, от которых стоит ждать только лжи, а стараются жить так, словно ничего не случилось. Руфь не может понять их, но ведь можно притвориться, верно?

Поэтому она почти искренне отвечает на поцелуи Адама во время следующей совершенно не нужной остановки. Руфь даже не вспоминает отца, глядя в глаза Винчестера, и это можно назвать прогрессом, но она чувствует, что всё это обременяет Адама. Спросив когда-то об этом у него напрямую, Рут получила весьма сомнительный для неё ответ, и запуталась в своих рассуждениях ещё больше, поэтому теперь она просто позволяет Адаму всё. Абсолютно всё.

Сомнительные путешествия? Ладно. Поцелуи, объятия и даже больше? Да. Но прошу — позволь мне забыть всё.

Дорога домой кажется Руфи мучительно долгой, но…

— Остановим машину?

Seems that I have been held in some dreaming state

Кажется, меня удерживали в каком-то сонном состоянии

No kiss, no gentle word could wake me from this slumber

Ни поцелуй, ни доброе слово не могли пробудить меня,

Until I realize that it was you who held me under

Пока я не осознала, что причиной этого был ты.

Felt it in my fist, in my feet, in the hollows of my eyelids

Я почувствовала это в кулаках, ступнях и пустотах глазниц,

Shaking through my skull, through my spine and down through my ribs

Оно прошло дрожью сквозь череп, позвоночник и вниз по ребрам.

Florence + the Machine

Blinding

4 ноября 1995 года.

Тело словно ещё спит, тогда как сознание Руфи старается понять, что происходит. Она ничего не видит, и как не пытается открыть глаза, ничего не получается, и всё это до невозможности странно. Руки, кажется, вновь связаны… Нет, кто-то крепко сжимает запястья, не позволяя пошевелиться. Руфь наверняка знает, что как только она откроет глаза, увидит потолок своей комнаты в Форт-Уэйне, увидит узор из отвратительных блекло-красных роз, на которые смотрела, чтобы не видеть горящих глаз своего отца. Рут не верит, что её побег — лишь иллюзия свободной воли, и она всё ещё принадлежит Аластару. Но Руфь чувствует его тело, его руки, стискивающие её запястья, и понимает, что ничего не было. Это, верно, просто приснилось ей — плод больного воображения, так бывает. Но глаза открыть не получается.

Если это только приснилось ей, почему слышится голос Милтона, почему Руфи кажется, что это Михаиловы пальцы скользят по внутренней стороне бедра? И, право же, сейчас Рут не знает, кто хуже — её отец или этот псих.

С каждым движением шёпот становится всё сбивчивей, и Руфь начинает ненавидеть этот голос — за то, что он принадлежит Михаилу, за то, что слов не разобрать. Она ненавидит самого Милтона за его холодные пальцы рук, за резкие движения и свои крики, за то, что не может открыть глаза — потому что их попросту нет.

Руфь просыпается от своих же криков, но всё ещё ничего не видит, лишь чувствует, что её пытаются успокоить — это понимание приходит к ней почти сразу, как и ясность разума. Словно кто-то вдохнул в неё, неодушевлённую и спящую, жизнь. В ужасе Руфь отталкивает человека, намереваясь вновь бежать, но Милтон — это именно он, Руфь знает это, даже не видя ничего — останавливает её, приобняв за плечи. Его прикосновения неприятны и обжигают хуже кислоты. Рут чувствует привкус крови и чего-то ещё — и несколькими секундами позже понимает, что это её глаза. Белковая масса смешалась с кровью и от этого всего начинает тошнить. Истерика, которой, казалось бы, не было, захватывает сознание Руфи, и она твердит что-то совершенно неразборчивое, но Михаил, кажется, всё понимает.

— Ты, — наконец отчётливо произносит Рут, — это ведь ты убил их всех, да?

— Нет, — мягко возражает Милтон, и его голос кажется настолько приторным, что к горлу подкатывает новая волна тошноты. — Но ты, — дыхание Майкла чувствуется на шее, и Руфь нервно дёргается, — ты слушай внимательно.

* * *

7 июля 1992 года.

— А теперь слушай внимательно, — начинает Джон своим этим тоном "только-посмей-возразить", — от этого зависит твоя дальнейшая судьба. Без преувеличений.

Он разъясняет все детали дела, все возможные варианты событий при допросе и многое, многое другое. Дин, сидящий рядом с ними, всем своим видом даёт понять, что вот-вот уснёт, если тема разговора не станет более интересной, тогда как Руфь внимает каждому слову Винчестера-отца, понимая важность столь тщательной подготовки к предстоящему. Их общий обман должен быть идеален — показания совпадут, дело зависнет за недостатком доказательств… И все будут счастливы, как сказал когда-то Дин. Возможно — если всё получится.

Руфи предстоит выстоять на допросе у самого дотошного и противного следователя во всей вселенной — Фергюса Роддерика МакЛеода. По словам Джона, он был просто отвратительным человеком и вообще вызывал у окружающих далеко не лучшие эмоции. Кроули, как почему-то называли этого мужчину, является невероятно циничным и самоуверенным, высокомерным и ещё бог невесть кем. Как стало понятно со слов Винчестера, этот МакЛеод был просто анти-примером идеального человека, из-за чего где-то в глубине души Руфь уже начала подсознательно бояться его.

Допрос завтра, ещё раз мысленно повторяет она сама себе. Не стоит волноваться, Винчестеры и Бальт помогут ей. Ч-чёрт! Она слишком боится того, что ложь, в конце концов, выплывет наружу, и Руфь сядет за решётку. Девушка боится предстоящего допроса, возможного судебного процесса, да почти всего — убийство Аластара явно не пошло на пользу её нервной системе. Из-за этого страха пришлось слишком грубо отказать Адаму в отношениях, вновь запереться в себе и поссориться со всеми, с кем только возможно. Даже Бальтазар ещё не до конца простил Руфи фокус с его разбитой машиной.

Собственно, она почти не виновата в той аварии – ну, если не считать того, что Руфь прескверно ориентируется в пространстве и руководить транспортом ей противопоказано. Но нет, ей захотелось "проветрить мозги" после стычки с Адамом, прокатиться на машине и тому подобное — и новенькое авто Бальтазара оказалось разбитым вдребезги. Просто вдребезги, и то же самое было бы и с самой девушкой, не вылезь она из повреждённой машины вовремя. После полученных многочисленных травм Руфь стала различать расстояние между предметами ещё хуже — болезнь развивалась, но от лечения Оуэлл напрочь отказалась, даже не объяснив причины. Заставлять её никто не собирался — кроме Адама, разумеется.

Он всеми силами пытался как-то помочь Руфи, пробить стену, что она выстроила вокруг себя, но ничего не получилось. Ни-че-го. Оуэлл осознанно отталкивала его от себя, не желая никаких отношений, и объясняла это заезженным "Причина не в тебе, а во мне". Это и самой девушке казалось глупым, но… Но по-другому она не могла, и не может.

Она просто мечтает о том, чтобы поскорее покончить со всем этим — с допросами, возможным судебным процессом, — и съехать от Винчестеров далеко и навсегда. Останавливает лишь то, что одна Руфь просто не выживет. Она ведь почти ничего не знает о том, как контактировать с людьми, не вызывая у них подозрения, даже учёба в университете даётся ей с огромным трудом, как и занятия музыкой.

Правда, общение с Абаддон ей даже нравится. Нет, Руфь не может доверять ей, ни за что, но эта женщина кажется ей приятной. Она живо интересует всем, что ученица рассказывает ей, способна поддержать любой разговор, благодаря чему почти сразу же понравилась ей. А ещё Фримен постоянно расспрашивала о Джоне — точнее, оказалось, что она-то давно его знает, и теперь ей просто интересно, как у того "сложилась судьба". Руфи это показалось довольно странным, она даже предлагала Эбби вновь связаться с Винчестером, но та почему-то отказалась, что не могло не настораживать. Но вскоре это забылось — Адам потащил Рут в "отпуск", потом они поссорились… Слишком много всего произошло. А теперь полиция узнала о деталях смерти Аластара Оуэлла.

Странно, что спустя несколько лет этим делом вновь заинтересовались. Но, насколько стало понятно со слов Джона, этот Кроули не оставлял без своего внимания абсолютно ничего, поэтому не стоит удивляться и этому случаю.

Руфь в который раз мысленно благодарит Джона за всё. Может, он помогает ей из-за того, что она убила Аластара, может, из чистого альтруизма, но, собственно, это не так уж важно. Вскоре Руфь в последний раз скажет ему "спасибо" и помашет всем ручкой. Так будет лучше — серьёзно. Не будет ссор с Адамом, не будет их бессмысленных отношений — все заживут так, как следует.

Допрос назначен на завтра.

* * *

4 ноября 1995 года.

— Тебе всё понятно?

Сил ответить нет. Руфь медленно кивает головой, даже не пытаясь отодвинуться от Михаила. Тот помогает ей подняться, всё ещё обнимая рукой за плечи. Она точно знает, что произойдёт: они вызовут медиков, те предложат обратиться в полицию, Рут даст нужные показания… Конечно. Спорить она не будет.

Ловко — быть убийцей, а обвинить во всём брата. Да так, что все поверят, непременно поверят, ведь "Михаил Милтон не может врать"… Чушь! Это его профессия, его призвание, и лгать у него получается просто безупречно, идеально. Почти два года Руфь пребывала в неведении, но теперь знает, что Майклу не нужно было лечение, нет, только пострадавшая девица и нужные показания. Превосходный план, и, так и быть, Руфь последует ему. Желания воспротивиться нет — хотя бы потому, что нет в этом смысла. Она уже слепа, ей всё равно, так пусть чёртов Милтон возрадуется победе!

Руфь нервно смеётся, когда он приказывает ей выходить из машины. Это ненормально, она должна истерить, должна играть правильную жертву, а не сумасшедшую. Но ей кажется смешным то, как Михаил помогает ей выйти из салона авто, как прижимает к себе, словно боясь, что она сбежит. Но у Рут просто не осталось сил на побег, всё, что она может — цепляться руками за "мужа", надеясь не утонуть в том тумане, что вновь завладевает сознанием. Кажется, она даже молится, но никто не слышит. Руфь падает.

Даже во сне она ненавидит всё произошедшее — сейчас или когда-либо раньше. Эта ненависть сдавливает глотку, мешая дышать, из-за чего здравый рассудок покидает тело. Безумие сопровождало Рут всегда — в образе отца, в отражении зеркала, а теперь – в лице Милтона, и это всё смешалось, стало одним целым для того, чтобы вконец свести её с ума.

Несколько раз Руфь даже приходит в сознание, изо всех сил стараясь проснуться, но ничего не получается. Сухими губами шепчет непонятные молитвы святой Инквизиции, хватается за чьи-то руки и слышит обеспокоенные голоса. "Это всё неправда, фикция, враньё". Руфь говорит невпопад, давясь воздухом, и ей кажется, что в этом странном состоянии она проводит вечность. Забытие приходит только после спасительного укола чего-то успокоительного — как ни странно, это ощутилось довольно отчётливо. Больше не хочется бежать, кричать и проклинать Михаила — к Рут приходит долгожданный покой, пусть и не навсегда.

Она просыпается спустя несколько часов – время почему-то чувствуется удивительно точно. Руфи не состоит труда тут же узнать, что рядом находится ещё кто-то — в полнейшей тишине слышится чьё-то мерное дыхание вместе со своим. Глухой звук захлопнувшейся книги.

— Наркотики употребляла когда-либо? Странно на тебя лекарства влияют, состояньице то ещё, — наконец произносит Милтон ровным тоном. Маски обеспокоенного супруга нет, значит, они одни.

Слова Михаила сбивают с толку. Ничего сильнее кодеина Руфь никогда не принимала, но чтобы вспомнить это, некоторое время она сражается с остатками сна, затем чётко отвечая:

— Нет.

Удовлетворённо хмыкнув, мужчина продолжает:

— Значит, вернёмся домой сразу же после дачи показаний. Сейчас побеседуешь со следователем. Всё помнишь? — получив вместо ответа медленный кивок головой, Михаил выходит из палаты.

Руфь полностью уверена в том, что это именно палата — изо всех вариантов, подкинутых судорожно работающим сознанием, этот является наиболее вероятным. Соображать сейчас нужно быстро, а притворяться — умело, но женщина теряет контроль над собой почти сразу же, как только "муж" покидает комнату. Невероятно сильно хочется кричать.

Дверь вновь открывается. Тяжёлые шаги давят на Рут словно тиски, и она закрывает уши руками, то ли надеясь не слышать этих оглушительных звуков, то ли заранее начав спектакль для следователя. Тот останавливается где-то совсем рядом с больничной койкой, и Руфь почти мгновенно принимает сидячее положение. Голова слегка кружится. В глазах бы потемнело, но их попросту нет.

— Здравствуйте, Рут Милтон, — звучит подозрительно знакомый голос вошедшего. Ненавистная фамилия в сочетании со своим именем кажется до жути нелепой.

МакЛеод. Руфь может узнать его даже будучи лишённой зрения — этого человека невозможно забыть. В нём есть то странное обаяние, которое настораживает – от таких очаровательных людей, по мнению Руфи, стоит ожидать только плохого. Личности вроде Кроули неминуемо вызывают у неё подозрения, а теперь это всё выливается в сдерживаемую ранее истерику. Рут начинает сбивчиво отвечать на вопросы, тем не менее, тщательно взвешивая каждое слово, и следователь, кажется, верит. Должен верить. Иначе для чего это всё? Для чего нужен этот глупый спектакль, если актёр не может убедительно сыграть свою роль?

Сейчас Руфь есть чистое отчаяние. Пустые глазницы горят, уличая во лжи, и женщина закрывает лицо руками, замолкая, и только тихо всхлипывает, не в силах продолжить. Но МакЛеоду и так всё предельно ясно. Тихо цокнув языком, он выходит, захлопнув за собой дверь.

— Вы действительно уверены, что это был именно он? — спрашивает Кроули у Михаила, ожидающего в коридоре. — Эта девица вполне могла всё напутать. И ещё: буквально пару часов назад был убит некий Дин Винчестер, таким же образом. В другой стране, — поясняет мужчина, покосившись на двери — слышны приглушенные вскрики Рут.

— Значит, есть сообщники, — отвечает Милтон, плотно поджав губы — такая деталь, как ещё одно убийство, к тому же, в другой стране, предусмотрена не была. — Я постараюсь помочь следствию. Свяжетесь со мной?

— Конечно.

Ещё немного постояв в коридоре, размышляя над последующими действиями, Михаил всё же входит в палату. Руфь сидит, обхватив себя руками и вжавшись в стену, — так сильно, словно пытается стать с ней одним целым. От неё так и веет напряжением, которым, кажется, даже воздух пропитался насквозь. Можно было бы подумать, что она уснула, но Рут едва заметно шевелит губами, да и сама дрожит так, будто её здорово лихорадит.

— Поднимайся.

Не увидев никакой реакции, Милтон подходит ближе. От звука приближающихся шагов Руфь резко затихает, перестаёт даже дышать, и, наверное, думает о том, как бы выцарапать глаза своему "мужу". Точнее, нормальный человек после всего произошедшего так и думал бы, а вот что творится в голове у этой, остаётся полнейшей загадкой. Она дала нужные показания, хотя могла всё испортить, а сейчас отказывается делать хоть что-либо. Это нервирует — нет, откровенно бесит.

И если Рут не хочет идти по своей воле, придётся заставить. Михаил крепко сжимает руками её запястья, потянув Руфь на себя, и она подаётся вперёд, даже не сопротивляясь и соскальзывая на пол прямо под ноги Майклу. Тот помогает ей подняться, после чего выводит из палаты, контролируя едва ли не каждый шаг женщины. Странная забота — не о любимой, которой Руфь никогда не будет, а о подставном свидетеле.

Едва выйдя на улицу, Руфь чувствует, что снова может дышать — свежий воздух наполняет лёгкие, и, казалось бы, даёт некую силу вновь видеть, но… Но, чёрт возьми, она по-прежнему не может открыть глаза, как бы не старалась. Стальное сердце и руки Милтона тянут вниз, и земля куда-то девается из-под ног. Что же это творится, Господи?

Даже шум мотора не успокаивает, а вой Тома Йорка уж тем более действует на нервы. Остаётся мотать головой во все стороны, пытаясь прозреть, но у Руфи не получается, не получается, нет!

— Прекрати привлекать внимание, — почти шипит Михаил, стараясь смотреть на дорогу, а не на лицо "жены". — Хватит.

— Я тебе мешаю? — голос звучит визгливо-истерично.

"Мне не нравится, как ты на меня смотришь".

And I've been a fool and I've been blind

И я была глупа и слепа,

I can never leave the past behind

Я никогда не смогу оставить прошлое позади.

I can see no way.

Я не вижу выхода.

Florence + the Machine

Shake it Out

29 ноября 1995 года.

— Нет! — в коротком слове столько ярости, что, кажется, Руфь вот-вот взорвётся от переполняющей её ненависти. — Неправда! — голос её донельзя визглив и Михаилу сейчас больше всего хочется, чтобы она просто заткнулась.

Увы, да, правда — Дин мёртв. И, как утверждает Милтон, убили его точно так же, как и жертв того, против кого Руфь давала показания. По её мнению, этого просто не может быть: ведь, если Майкл почти сутки напролёт был рядом с ней, то физически не мог убить Винчестера-старшего, что находился тогда в другой стране. Или её муж не убийца, или у него есть сообщники — второе кажется куда более вероятным. И ведь без устали твердит, что невиновен!

Руфь запуталась. На время она даже забывает о себе, беспокоясь о Винчестерах. Бальтазару, наверное, сейчас особенно тяжело. Просто невыносимо знать, что она не могла предотвратить это, а сейчас — не может помочь другу. Рут лишь надеется, что Адам позаботится о Бальте — смерть Дина могла сломать обычно невозмутимого и стойкого мужчину. И Руфи хочется сейчас же броситься к Винчестерам, но есть две причины — точнее, два человека, которые останавливают её.

Милтон не разрешает даже из дому выйти — это первый его приказ, и, разумеется, не единственный. Но едва ли не главная причина — Адам. Руфь просто не может находиться рядом с ним дольше минуты, не ощущая при этом уколов совести. Ей безумно стыдно за случившееся ранее. Ведь не поступи она тогда так отвратительно, возможно, сейчас бы была зрячей, а Дин — живым. Получилось же так, что она попросту воспользовалась Адамом — хотя, конечно же, вовсе не хотела этого.

Тогда, — как, собственно, и сейчас, — она не могла разобраться в том, чего на самом деле хочет, поэтому с лёгкостью согласилась на отношения с младшим из Винчестеров, не желая обижать парня отказом. Глупее поступка и придумать нельзя. В конце концов, ей пришлось сбежать. Нелогичная тупица, как позже выразился Бальтазар, притащив Руфь обратно домой и отвесив хорошенькую пощёчину.

Опасаясь учудить что-нибудь подобное, она поклялась самой себе: не соглашаться на какие-либо отношения и меньше контактировать с Винчестерами. Второе давалось весьма тяжело, если учесть, что она опять начала жить с ними в одном доме. Но благодаря первому факту переносить это стало легче — эмоции сами собой отключились и больше не тревожили ни саму Руфь, ни окружающих её людей. Воистину стальное сердце, в котором сейчас появилась трещина; Дин ведь тоже был дорог ей, и уж точно, он не заслуживал смерти. Да и почему и за что его убили — тот ещё вопрос, на который Милтон и не думает отвечать.

Михаил только без конца требует, чтобы Рут заткнулась, причём немедленно. Сколько раз он обещал всё рассказать? Она уже сбилась со счёта, ведь вопросы бесполезны. Равно как и ненависть, попытки сбежать или ещё что-либо — всё это не даст ровным счётом ничего, кроме пары новых синяков и ссадин.

Сейчас, в изнеможении повалившись на пол (сигнал: "я не хочу больше разговаривать с этим мудаком"), Руфь изо всех сил пытается разодрать ногтями свежую царапину на руке до крови — это хоть как-то отвлекает от слов разошедшегося Майкла. Просто удивительно, как у него только хватило терпения дождаться своей очереди подействовать на нервы.

У Руфи появилась ещё одна причина его ненавидеть: он сообщил о смерти Дина только спустя три недели — правда, раньше Рут и вовсе не желала ничего слушать. Почти ничего не говорила, не считая оскорблений; отказывалась есть, опасаясь яда и отчаянно пыталась умереть — в большинстве случаев даже не подозревая об этом. Например, самоуверенно заявив, что обойдётся без чьей-либо помощи, в первый же день она уснула в ванне, и почти наверняка утонула бы, не вытащи её параноик-Михаил — потерять свидетеля было бы непростительной ошибкой.

Вообще, Милтон заботится о Руфи, но забота эта весьма странная, сопровождаемая ударами и пощёчинами. Она нанял сиделку — та должна следить за Рут, вовремя запихивать в неё пищу (часто это приходилось делать насильно) и не допускать всяких несчастных случаев. Если первое Ане — так зовут сиделку — очень даже удавалось, то со вторым и третьем было гораздо сложнее, и, в конце концов, Руфь смогла есть только в присутствии Михаила — точнее, под угрозой избиения. И, кстати, сейчас как раз время ужина.

— Поднимайся, — звучит голос Майкла совсем рядом, и Руфь почти чувствует, как он переступает через её тело.

Дождавшись, пока стихнут шаги, она всё же поднимается с пола. Рассчитав примерное расстояние до выхода из кабинета, Рут начинает аккуратно двигаться к двери, держась за стены. Аня уже ушла, и Руфь старается идти осторожнее, чтобы не упасть, но тут же становится сложнее — предстоит преодолеть ступени. Было бы гораздо проще просто свалиться вниз, но это и болезненнее… О каких же глупостях она думает! Спустившись, как обычный человек, Рут считает шаги к обеденному столу — ровно тридцать четыре. Нащупав стул, женщина присаживается и слаживает руки на коленях, ожидая дальнейших указаний. Майкл словно нарочито тянет время, и это начинает злить.

— На твоей тарелке — салат. Рядом — бокал с вином. Столовые приборы — как обычно.

Исследовав пальцами поверхность стола возле себя, Руфь находит бокал и осторожно поднимает его, затем поднося ко рту. Она тщательно принюхивается, после чего попросту роняет хрусталь на пол. Тихий звон и всплеск разлившегося по паркету вина. В воздухе виснет стойкий запах алкоголя.

— Терпеть не могу вино, — беспечно сообщает Руфь, натянуто ухмыльнувшись, — пей сам.

— У меня аллергия, — невозмутимо возражает Милтон, даже не повысив голоса.

Данный факт почему-то вызывает у его "жены", даже не притронувшейся к салату, приступ неистового смеха. Она смеётся, откинувшись на спинку стула и слегка запрокинув голову назад, при этом растянув свои тонкие губы в улыбке.

— Мне впервые жаль тебя.

— Успокойся и ешь, — почти шипит Михаил, начиная выходить из себя. — Немедленно.

Но Руфи, кажется, нравится раздражать его; это едва ли не единственная её отрада в довольно безрадостной жизни, поэтому она собирается просто наслаждаться такими моментами. И плевать, что это обернётся парой синяков — к ним она уже почти привыкла. Поэтому, натянув наиглупейшую улыбку, Руфь начинает методично отправлять на пол всё, к чему может дотянуться. Сопение Милтона становится слышно особенно хорошо, но он пока ничего не говорит, — таблетки, наверное, принял, потому и спокойный такой. Но не успевает женщина уронить на пол вилку (которая наверняка отлично смотрелась бы в глазу Михаила), как муж поднимается из-за стола, подходит к ней и хватает за запястье.

— Ты сейчас всё это убирать будешь, слышишь? И меня не волнует, как. — Руфь, пожалуй, согласна с тем, что слегка переборщила, но отступать не собирается.

— Тебе нужно — ты и убирай.

— Останешься голодной.

— Переживу.

Руфь поднимается и встаёт рядом. Пощёчина. Михаил отстраняется, всё ещё напряжённо дыша. Даже успокоительные не очень помогают, а не сорваться на таком человеке, как Рут Оуэлл, весьма нелегко, особенно когда та целенаправленно выводит из себя.

Удар по лицу наотмашь. Руфь слегка отшатывается назад, но почти в ту же секунду отвечает — точнее, пытается ответить слепым взмахом кулака в воздухе, ведь по самому Милтону у неё не получается попасть. Тот лишь с явным интересом наблюдает за этим манёвром, немного отойдя в сторону. Рут, заслышав шаги, идёт следом. Пытаясь хоть как-то сориентироваться, она затихает, пару секунд просто прислушивается к тишине, после чего разворачивается к, как она думает, Майклу. Вытягивает руку вперёд, но, нащупав лишь пустоту, успокаивается. Подождав ещё немного, Михаил сам подходит к ней и тут же получает смазанный удар в висок.

Это немного странно: раньше Руфь и не думала драться или вести себя подобным образом за ужином. Пожалуй, известие о смерти Дина Винчестера повлияло на неё не лучшим образом.

— Сейчас же успокойся , — приказывает Милтон, демонстративно не отвечая на "атаки" жены.

До чего же отвратительное поведение. Кажется, даже дети так его не бесят — потому что детей можно напугать; они, в конце концов, боятся насилия и хоть как-то поддаются воспитанию, чего отнюдь нельзя сказать о Руфи. Она ведь прекрасно понимает, что в любом случае останется живой, и осознанно действует на нервы всем без исключения — даже относительно устойчивая к такому Аня жалуется на "неуправляемость" своей подопечной. Потому что та отказывается есть, задаёт глупые вопросы просто от нечего делать и разговаривает почти всё время. Болтает без умолку, явно намереваясь свести свою сиделку с ума разговорами на все темы: от последнего вышедшего альбома Aerosmith до сексуальной ориентации самой Ани. Понятное дело, что это действует на нервы.

— Надеюсь, ты помнишь, что завтра за день.

— Конечно, — отвечает она, развернувшись и намереваясь уйти.

Но больше Руфь и не подумает лгать на допросах. Не после того, как Милтон убил Дина.

* * *

Ей действительно интересно наблюдать за Адамом, и если честно, сейчас его сосредоточенное выражение лица вызывает у Абигейл нескрываемую улыбку. Она внимательно смотрит на Винчестера, вдруг ставшего таким серьёзным и непривычно взрослым. Не внешне — вид у него всё ещё какой-то подростково-наивный; скорее, внутренне.

Сам юноша не обращает внимания ни на что, кроме шоссе, по которому они едут, и карту, чтобы сверяться с направлением. Он не замечает улыбки Эбби — перед ним лишь дорога и её окрестности. Им нужно найти мотель, иначе придётся ночевать в машине, но сейчас это не столь важно. Адам спрашивает Абаддон о том, где они должны остановиться и больше не говорит ни слова. Когда она говорит притормозить, Винчестер всё так же молча выходит из салона авто.

Они находятся на пустынном поле, продуваемом всеми ветрами. В предзакатном свете волосы Эбби кажутся не рыжими — огненными, но налюбоваться пламенем Адаму не дают:

— Помог бы.

— Конечно, сейчас.

Стоит привыкнуть к тому, что у них не будет дома, что им придётся сжигать чужие вещи в каких-то отдалённых от цивилизации местах, но Адаму всё ещё тяжело. Потому что после смерти Дина он сбежал, как последний трус, оставив Бальтазара на попечение какому-то Сэму, который вроде бы тоже является Винчестером. Чёрт, да он поступил как последний эгоист! И что ему только в голову стукнуло? Был бы жив старший брат, покрутил бы пальцем у виска. Но Дин мёртв, а самому Адаму не нужно чьё-то одобрение. Он ведь уже нарушил какие-то там свои принципы, а остальное не так уж важно.

Абаддон старше его приблизительно на десяток лет, но сам Винчестер этой разницы не чувствует — женщина никогда не показывала своё превосходство, да и в общем, ведёт себя как сверстница Адама. И выглядит очень молодо — Руфь в свои двадцать три казалась старше. Но довольно глупо их сравнивать, пусть неосознанно так и получается: у обеих рыжие волосы (хотя Адам признаёт, что у Эбби они гораздо ярче), невнятного цвета глаза и обе серьёзны до невозможности — впрочем, у Абаддон хотя бы есть чувство юмора.

Она чиркает спичкой — сигнал, означающий, что сейчас Адаму нужно выполнить свою довольно незначительную часть работы — вылить бензин на всё то, что было только что извлечено из багажника.

Они ещё некоторое время стоят молча, наблюдая за пламенем — нужно проследить, чтобы всё сгорело дотла, иначе нельзя. Винчестеру всё меньше нравится происходящее.

* * *

— Открой дверь, немедленно! — Милтон отчаянно пытается перекричать Битлз, врубленных на всю громкость, но либо это у него не получается, либо Руфь только притворяется, что не слышит его.

— И не подумаю, — слышится из комнаты; голос Рут неровный, а дыхание сбивчивое, что даже сквозь музыку слышно — скорее всего, она сидит у двери.

— Мы опоздаем, — кажется, терпение Михаила, если таковое вообще было, на исходе.

— А мне-то что?

— Ты главный свидетель, если позволишь напомнить.

Ответа не следует. Как ребёнок, честное слово.

Вообще-то, замка на этой двери нет — Руфь попросту подпёрла е чем-то думая, что это сможет кого-то остановить. Но Майклу даже не потребовалось особых усилий, чтобы открыть эту многострадальную дверь. Хотя он всё же надеялся обойтись без подобных методов — и без насилия после.

Причина странного голоса Руфи становится понятной сразу же: та вовсю носится от стены к стене, незамысловато двигаясь. Собственно, это можно было бы назвать танцем, не выгляди это так ужасно. Она отплясывает какой-то странный твист, будучи в одном нижнем белье, что делает зрелище ещё более отталкивающим. Кожа её кажется ещё бледнее, синяки и гематомы видно особенно хорошо, что касается и рёбер. Волосы совершенно непонятного рыжего оттенка спутаны. Рут подпевает песне, и эти звуки кажутся Михаилу кощунством по отношению к играющей сейчас "Twist and Shout".

— Если ты не выключишь это сама, клянусь, разобью чёртов приёмник о твою голову.

Ей требуется некоторое время, чтобы остановиться и при этом не упасть, но сделав шаг, Руфь тут же валится на пол. Голова немного кружится, но женщина почти сразу поднимается на ноги и всё же выключает музыку.

— Доволен?

— Одевайся, и побыстрее. Шкаф справа от тебя.

— Никуда я не пойду, — возражает она, сложив руки на груди.

Он повторяет свою просьбу — пока ещё не приказ, но Рут и не думает подчиняться, и это жутко бесит.

Руки Михаила крепко стискивают шею Руфи. Та не произносит ни слова, — даже когда её тело поднимают над полом. Она виснет в воздухе, не пытаясь сопротивляться, лишь бесшумно хватает кислород губами и слабо дёргается — скорее, рефлекторно, чем осознанно.

— Ты сейчас же оденешься, понятно?

Руфь не отвечает. Пальцы сжимают горло сильнее, и женщина едва слышно хрипит, взмахивая руками и хватаясь ими за запястье Михаила. Словно так станет легче.

— Тебе понятно?

Слабый кивок головой, после чего Рут падает. Она набирает воздух в лёгкие, глубоко дыша ртом. Отползает к шкафу и кое-как поднимается, затем открывая дверцу. Исследует внутреннее пространство шкафа долгие две минуты. Не выдержав ожидания, Михаил сам достаёт первое попавшееся платье и вручает его Руфи, которая начинает напяливать на себя этот предмет одежды. Платье оказывается слишком коротким, чтобы скрыть синяки. Выполнив приказ, Рут вопрошающе разводит руки в стороны.

— Туфли и пальто. Без приказа не можешь?

— Нет, — мрачно отвечает Руфь, полностью одевшись и начав определять количество шагов к двери.

Знала же, что так и будет. У неё слишком мало сил, чтобы противостоять Михаилу хоть в чём-то.

Она сейчас наверняка выглядит не пойми как, отправляясь на судебное заседание, где вынесут приговор человеку, которого она видела всего раз в жизни. Которого она осознанно подставила. Люк этого не заслуживает, Руфь в этом почти уверена. Неужели Майкл настолько низко пал, чтобы свалить вину на своего брата?

Но и она не лучше — сама убила свою сестру, а сейчас почти и не вспоминает об этом. Рут становится отвратительна самой себе. Кажется, ей суждено прожить долгие годы — вплоть до самой смерти — именно среди убийц и сумасшедших; и радует только то, что теперь она их не видит. А радует ли? Но одно Руфь знает точно: даже если выход есть, она его не видит.

Михаил останавливает её. Разворачивает к себе лицом и поправляет волосы, распутывая их и образуя что-то вроде простейшей причёски. Прикосновений мужа, таких фальшивых, Руфи хочется избежать, но она терпеливо ждёт — пусть делает, что хочет; хоть несчастную, что должна вызывать у всех сожаление. Ей всё равно, своего отражения в зеркале она больше не увидит, как и своей "актёрской игры" — спектакль, разыгранный для МакЛеода, повторять не хочется.

Дальнейшее Руфь старается не запоминать, но из состояния некоего транса её выводит знакомый голос.

— Бальтазар?

Она уверена, что это именно Бальт, поэтому окликает мужчину громче. Сэм сопровождает своего друга — чтобы тот не сшиб кого-то на пути своей коляской. Руфь беспокойно вертится на месте, стараясь определить, в какой стороне находится Бальтазар, но ввиду того, что в коридоре довольно шумно, это получается весьма неважно.

— Протяни мне руку, пожалуйста.

Моро замирает, некоторое время взирая на лицо женщины перед ним. Несомненно, это Руфь, но…

У неё нет глаз. Из-за этого и выглядит она как-то нелепо в этом странном платье, и улыбка её кажется жутковатой. И Сэм тоже это замечает.

— Бальти, ты здесь?

— Да, — он всё же касается её руки своей, — рад тебя видеть.

Звучит вымученно. Смерть Дина и суд над преступником — далеко не лучший повод встретиться, пусть и случайно. Но они всё же обмениваются парой бессмысленных фраз, после чего Руфь спрашивает:

— Неужели ты один? Без Адама?

— Я с Сэмом.

У неё сейчас странное выражение лица и, пожалуй, это можно расценить как удивление. Получив объяснение, она вновь улыбается и протягивает Сэму руку, приветствуя его. Что же, теперь она знакома со всеми Винчестерами. Правда, внезапно оказавшийся рядом муж не дал даже толком ответить, потащив куда-то ничего не понимающую Руфь. Как оказалось — чтобы та добровольно-принудительно согласилась побыть Алисой на уже начинающемся заседании. "Сделай как можно более несчастный вид, вызывай жалость, хотя бы постарайся". Разумеется, Рут поступила с точностью до наоборот: поприветствовала всех в зале ослепительной улыбкой, за что наверняка получит по приезду домой.

Надежды Милтона не оправдываются: "преступник" отказывается выявлять сожаление. Сразу же признаёт свою вину и даже виду не подаёт, что потерпевшую он видит едва ли не впервые. С технической стороны — всё сыграно идеально, но Михаилу не нравится. В глазах брата он не видит должного раскаяния за убитых Габриэля и Софию, за того же Дина Винчестера и десяток остальных. Что-то подсказывает, что всё не так, как должно быть. Совершенно не так.

На шее Руфи начинают проявляться синяки. Словно зная это, она отбрасывает волосы назад, будто бы желая показать всем свою мертвенно-бледную кожу с яркими сине-лиловыми пятнами на ней. Совершенно неподобающее поведение, учитывая роль, которую ей поручено играть. Ей не положено разговаривать со своими друзьями из прошлого, нельзя улыбаться и так себя вести. Рут следует изображать из себя жертву, чёрт возьми!

Но она не видит выхода — по сути, ничего не видит, поэтому поступает наоборот, соблюдая договорённости лишь на словах. Впрочем, вряд ли несколько ударов под рёбра и вымученный кивок в ответ можно назвать договорённостью. Руфь одновременно и боится, и хочет отомстить — жестами, поведением и нарушением всяческих правил, установленных Михаилом. Именно поэтому, когда Люку выносят окончательный приговор, ей немного обидно. Но недостаточно для того, чтобы вскочить со своего места и заявить об Обмане с большой буквы.

И Майкл, и Руфь возвращаются домой молча. Последняя мысленно удивляется тому, что проходит целых два с половиной часа, а её не постигает вполне ожидаемое физическое наказание. Именно поэтому она решает напрямую спросить об этом. Заученный путь лежит к кабинету Майкла, где Рут успела изучить наощупь каждую деталь — на всякий случай. Во всём доме непривычно тихо; даже слышно напряжённое дыхание Милтона, явственно свидетельствующее о том, что именно сейчас лучше даже не подходить. И одновременно является лишней причиной нарваться на неприятности.

— Доволен?

Ответа не следует. Руфь принимается расхаживать по кабинету удивительно твёрдым шагом, противно царапая паркет каблуками туфель. Звук становится навязчивей. Авторучка совершает увлекательнейший полёт к противоположной стене, чудом минуя голову женщины. Она, так и не заметив опасности, подходит к столу своего мужа. На удивление резво и ловко для слепой подхватывает стоящий на деревянной поверхности кофейник, — он всегда там стоит, трудно не запомнить, — и начинает раскачивать его, словно младенца.

— Доволен?

— Нет.

— Почему? — её любопытство глупо и самоубийственно, и это даже немного забавляет.

Но не Михаила. Он сообщает Руфи все причины своего недовольства, пока будучи относительно спокойным.

— Не вызвала сочувствия у якобы убийцы? Всего-то? — она подходит ещё ближе, но Милтон не поднимает на неё глаз, считая документы более важными. — Объясни-ка ещё раз, я чего-то не понимаю.

— Вот и отлично, — фраза произносится таким тоном, словно имелось ввиду "заткнись по-хорошему".

— Да ладно тебе, Майкл, не кипятись, — Руфь позволяет себе едва слышный смешок, — остынь.

С этими словами она поднимает кофейник над головой своего мужа, примерно определив его местоположение, и выливает холодный кофе. Реакция не заставляет себя долго ждать: Михаил, до этого пытавшийся сдерживать себя, подхватывается с места, отнимает у Руфи чёртов кофейник и отбрасывает тот в сторону.

Удар головой о стену отнюдь не сделает Рут умнее, но хоть чему-то научить должен.

— Остынь, — только и слышит она, оседая на пол.

To let me dangle at a cruel angle,

Позволить мне свисать под опасным углом,

Oh, my feet don't touch the floor.

Не касаясь пола ногами.

And I can't beat you,

И я не в силах одолеть тебя,

Oh, mercy I implore!

Я молю о милосердии!

Florence + the Machine

What Kind of Man

30 ноября 1995 года.

— Фи, ну что за методы, — недовольный голос доносится словно сквозь толщу воды; русские слова поначалу совершенно не воспринимаются Руфью.

Чьи-то заботливые руки охватывают её лицо. Необычайно внимательный взгляд почему-то чувствуется особенно хорошо. К затылку прикладывают что-то холодное. Меж тем, голос продолжает:

— Ну никакой эстетики, — Аня — а это именно она — тяжело вздыхает, цокнув языком. — А если сотрясение? Наверняка же так, — сама отвечает она на свой вопрос, — а ты с ней возиться будешь? Вот скажи мне, Миш, будешь?

Михаил в ответ не говорит ни слова, но его мрачное настроение ощутимо витает в воздухе, отчего к горлу подступает волна тошноты. Руфи кажется, что так плохо физически ей ещё никогда не было. Но вместе с тем зарождается предчувствие чего-то очень, очень нехорошего — куда хуже, чем сейчас.

— Вот почему бы вам нормально не пожить: она же женщина мечты: умная, бесплодная, слепая…

— Почему бы тебе не заткнуться? — прерывает девушку Милтон, недовольно скривившись.

— Дурак ты, Миша, — беззлобно огрызается Аня, оставив многострадальную голову Руфи в покое.

Ещё раз вздохнув, девушка поднимается и, нарочито громко шага, выходит из комнаты, захлопнув за собой дверь. Майкл следует её примеру, оставляя Рут в тишине.

На самом деле, с того времени, как Руфь лишили глаз, тишина стала ей отвратительна. Не слыша ничего, она чувствует себя окончательно слепой, и это весьма пугает, потому что тогда она не знает, чего ожидать в следующий миг. Ей хотелось бы хоть какого-нибудь шума, хоть звуков работающего приёмника, хоть недовольного голоса Милтона — чего-нибудь, пожалуйста!

Руфь помнит, как несколько лет назад тишина не сводила её с ума — даже нравилась. Кажется, это было так давно, словно бы и не с ней вовсе — настолько далёким теперь является то время. Время, когда у неё был шанс жить, как самый обычный человек. Но нет же, Рут сама воспротивилась попыткам Адама помочь ей, и вот к чему это привело… Да ни к чему, по сути. Дело закрыто, Майклу она больше не нужна, так что, скорее всего, её ожидает просто существование рядом с ним или, что куда вероятнее — будет жить отдельно; возможно, Аня будет присматривать за ней.

О, как она хочет она вернуть то время, когда Дин подтолкнул её к близкому знакомству со своим братом. Руфь или отказалась бы от тех отношений, или не портила всё своим недоверием. Как много она хочет изменить — и настолько же это невозможно.

Руфь кричит, нарушая тишину, что неприятно режет слух.

* * *

31 октября 1993 года.

Даже на Хэллоуин? Серьёзно? — Дин притворно удивляется, пусть и привык уже к тому, что Руфь большую часть времени проводит, читая что-то или готовя домашнее задание. — Тебе не кажется, что хоть иногда нужно развлекаться?

— Нет, не кажется, — спокойно отвечает девушка, не отрываясь от конспекта.

— Да ладно тебе, отправляйся к друзьям…

Рут прерывает его:

— К друзьям?

Она внимательно смотрит на старшего из братьев. Тот широко улыбается. Ситуация его определённо забавляет.

— А что насчёт Адама?

— Я не интересуюсь наркотиками*, недоумённо отвечает Руфь, пожав плечами.

Дин звонко смеётся и возражает:

— Я имею в виду своего брата.

— Оу.

Кажется, Рут выглядит сбитой с толку. Она действительно не думала о том, чтобы завести себе друзей (если честно, звучит так, словно "завести домашнего питомца") или хотя бы просто общаться с тем же Адамом? Довольно странно, если учесть, что они посещают один и тот же колледж и живут в одном доме. Конечно, Руфь обладает величайшим, по её мнению, талантом не попадаться никому на глаза без особой надобности, но всё же…

— Я поговорю с ним, — обещает она, отложив конспект и принявшись искать в учебнике нужную страницу.

Позже она проклянёт себя за эти слова.

Если бы Руфь знала, как велико окажется желание Адама помочь ей разобраться в себе! Получилось ведь только хуже; они всё основательно испортили, не оставив даже надежды на то, что когда-нибудь они будут жить лучше. Ха. Почти смешно. Ключевое слово — почти.

Что бы Руфь ни делала, стоило ей хотя бы приблизиться к Адаму, как её захватывала смесь сожалений, надежд — право же, совершенно глупых, — мягкости... Чего угодно, но не твёрдой решительности, не безоговорочного желания прервать очевидно безнадёжные отношения. Попытки вывести младшего Винчестера из себя редко заканчивались удачей, а ссоры были непродолжительными, и Руфь почти смирилась с таким положением дел. Ключевое слово — смирилась.

И когда она осталась с Адамом один на один, начав жить с ним отдельно — словно супруги, — то окончательно во всём запуталась. И она ещё собирается стать психологом! Наивная девочка.

Их дни поразительно одинаковы, и это внушает чувство стабильности — немногое из того, что Руфь вообще может чувствовать. Их дом выглядит словно номер отеля; жалюзи на окнах всегда полуопущены, а в воздухе витает едва слышный запах духов Руфи, а по утрам — гари, потому что завтрак почти всегда подгорает. Они ужинают в каком-нибудь кафе, потому что ни Адам, ни Рут толком не умеют готовить, и каждый раз кто-то из знакомых Винчестера не преминет назвать Руфь его "мамочкой".

Но разве "мамочка" не должна любить своего "ребёнка"?

Руфь даже не заботится ни о ком — не умеет. Но не возражает против того, чтобы её раз-другой обозвали этим неприятным ей словом — знает, что выглядит старше Адама. Вообще, она не возражает против многих вещей, касающихся младшего Винчестера, отчего же ей становится всё сложнее находиться рядом с ним. И чувствует себя виноватой за это.

Адам заслуживает не подгоревших завтраков, хоть какого-то уюта и действительно нормальную девушку — как Джо Харвелл, к примеру. Но он остаётся с Руфью, и той трудно понять, почему. И никакие ответы её не устраивают, она не может поверить в то, что достойна Адама; она уверена, что портит его, но чем — объяснить не может.

Руфи даже сложно приготовить что-то — и сейчас, раздосадовано взирая на безнадёжно испорченный омлет, она понимает, что совершенно ни к чему не пригодна. Адам смотрит на неё с неким сожалением, отчего становится просто отвратительно. Господи, он не должен жалеть её, нет! Лучше бы упрёки и недовольства, но не это. Руфь недостойна жалости, она ведь убийца, да ещё и безгранично влюблённая в своего отца. Она портит Адама самим своим присутствием.

— Ты меня слышишь? — Руфь только сейчас видит, что Винчестер стоит совсем рядом. — Говорю, давай уберём. Если ты, конечно, не собираешься это есть. — Он улыбается, но Руфь не замечает.

— Да, сейчас.

Она приводит кухню в порядок за какой-то десяток минут и уходит — сбегает — в спальню. Конечно, гораздо проще предаваться страданиям, нежели стремиться научиться той же готовке. Слабачка, готовая сразу же сдаться. Ни на что не годная девчонка, для которой каждый выходной — в тягость. Потому что невыносимо видеть рядом человека, который ожидает от тебя чего-то, который хочет помочь. И к которому ты не испытываешь ровным счётом ничего.

Конечно, проще стать одним целым с холодной постелью в надежде, что тебя не заметят. Но Адам замечает — замечает, что Руфь просто остывшая. Словно труп, и взгляд у неё такой же пустой, того и гляди — глаза закатятся, а тело окоченеет. Но нет, пока ещё живая, пусть и безэмоциональная.

Живая, пока горят её тусклые волосы, разметавшиеся на удушающе-белой постели. Грудь мерно вздымается, но дыхания не слышно. Кажется, прозрачную кожу вот-вот порвут просвечивающиеся рёбра, и полурасстёгнутую рубашку обагрит кровь. Но живая. Даже слишком живая, когда садится на колени к Адаму, начина дрожащими пальцами срывать пуговицы его рубашки, невидяще уставившись куда-то в занавешенное окно. Руфь так старается избежать взгляда ярко-голубых глаз, что вскоре закрывает свои.

Ничего не чувствуя, касается мертвенно-холодными руками шеи Адама, словно желая ощутить тепло — или забрать его. Беспорядочно целует, пытаясь справиться с застёжкой джинсов юноши, пока тот оглаживает ладонями её плечи, задевая давно зажившие шрамы. В какой-то момент он прижимает Руфь к себе, и она удивлённо распахивает глаза.

Рука зарывается в тускло-рыжие волосы. Руфь отстраняется и безразлично касается пальцами губ Адама и после — своих, неудачно имитируя поцелуй. Ей так не хочется разочаровывать, но она так не может. Недостаток насилия?

Руфи так не хочется разочаровывать, но она ничего не чувствует, — кроме боли, разумеется, это всегда будет с ней. Сама целует — скорее, вгрызается в губы Адама, чтобы он не заметил, что тишину не разрывают стоны. Это ведь неправильно? То, что она молчит? Ах да, точно, она же труп, а им положено молчать и ничего не чувствовать. Они не возбуждаются и не стонут. Но она хотя бы больше не холодная — до тех пор, пока Адам будет касаться её.

Смешная мёртвая девочка.

Цепляется за плечи Винчестера, впиваясь в кожу ногтями. Старается сохранять заданный темп, чтобы не разочаровывать. Даже выгибается в спине по-настоящему, не слыша своих болезненных всхлипов.

Вновь сбегает — смыть с себя это невыносимое тепло, обжигающее кожу. Холодная вода ничуть не помогает, даже если набрать её в лёгкие — облегчение не наступает. Так не должно быть.

Адаму нужен кто-то живой.

* * *

29 ноября 1995 года.

Отвратительное состояние. Тошнота не прекращается, тело обмякло и нет сил даже на то, чтобы просто подняться с кровати. Аня права — в таком зрелище наверняка нет никакой эстетики. И, чёрт, как же невыносимо тихо. Настолько, что Руфь слышит своё надрывное дыхание — хочется глотнуть немного воздуха, чтобы хоть как-то облегчить своё неважное состояние.

Изо всех оставшихся сил женщина тянется к прикроватной тумбочке — там точно должен быть графин с водой. Перестаралась. Звон разбившегося стекла, всплеск воды. Звуки мгновенно облегчают страдания. Это уже не тишина, и на том спасибо. Без воды пока можно обойтись, а вот пребывать в своеобразном вакууме невозможно.

Руфь сваливается с кровати. Непродолжительная боль от соприкосновения с полом на доли секунды заставляет забыть о тошноте. Так не пойдёт. Пора прекращать практиковать падения, иначе ей не дожить до следующего дня, определённо. А жить Руфи хочется — хотя бы назло этому Милтону. Который, кстати, вовсе не обрадуется, увидев разбитый графин и залитый водой ковёр.

Рут принимает сидячее положение, прислонившись спиной к кровати. Облизывает пересохшие губы и пытается дышать как можно глубже. В комнате холодно — скорее всего, окно открыто настежь. Женщина ёжится, обнимает себя руками, стараясь унять дрожь. Голова почти не болит, что странно; впрочем, тем же лучше.

Руфь начинает вспоминать всё, что касается дела Люка Милтона — отчасти от того, что больше заняться нечем, отчасти от того, что ей хочется понять происходящее. Люк невиновен — в этом она почти уверена. Михаил — тоже, как ни обидно признавать. Больше кандидатов в преступники Руфь не знает, повторно изучить дело не получится, ведь…Ведь у неё теперь нет глаз. Она хрипло смеётся и закрывает лицо руками.

Ладно. Хорошо, что она помнит? Габриэль, Гейб Новак. Друг Люка и Софии, первый погибший. Возможно, у последующих жертв есть с ним что-то общее, но Руфь не знает, что это может быть; да, возрастной диапазон одинаков — от двадцати до тридцати, но на этом сходства заканчиваются. Ни общих интересов, ничего — да они даже из разных штатов! Чистое совпадение, что тела первых убитых были найдены в мотелях Детройта. Конечно, Руфь могла забыть что-то, но она хотя бы пытается! А Майкл ухватился за наиболее очевидный вариант и…

Возможно, в этом всё дело? Личные мотивы вполне имеют место быть. Милтон цепляется за своего брата, как за виновника этого всего, но причина этого Рут непонятна. О, если бы только ей было известно чуть больше. Но разве ей стало бы лучше после разгадки этой тайны? Вовсе нет, но нездоровое любопытство не даёт ей покоя. Если уж она вынуждена проводить сутки напролёт без дела, то хотя бы мысли нужно чем-то занять, иначе так и свихнуться можно. А такого удовольствия Майкл не получит.

Злость придаёт сил, и Руфь всё-таки поднимается на ноги. Несколько секунд просто стоит, не решаясь даже пошевелиться, словно боясь, что тут же рухнет на пол. Каждый шаг отдаётся звенящей болью в голове. Куда именно идти — не знает, но прочь из этой комнаты с её гнетущей тишиной.

Ей вдруг чудятся звуки скрипки. Руфь замирает, сжав рукой перила с такой силой, что, кажется, костяшки должны разорвать кожу. Это неправда. В этом чёртовом доме нет места прекрасному. Это просто галлюцинация. Рут понимает это, но могла бы — заплакала бы, позволив слезам стекать по лицу. Он помнит, каково это, когда солёная вода, смешавшаяся с кровью, обжигает хуже кислоты. Руфь бежит вниз по ступеням, чудом не падая. Звуки стихают.

В воздухе витает стойкий запах алкоголя. Становится страшно. Руфь не забыла, как больно бывает, когда свежую рану обильно поливают спиртом, помнит крики, и не хотела бы ещё раз чувствовать или видеть подобное. Ах, да — увидеть точно не сможет.

— У тебя же аллергия, — надрывно-тихо произносит она, зная, что Милтон слышит.

— Только на тебя. — Его голос не теряет былой твёрдости, разве звучит спокойнее.

Интересно, зачем было лгать в таких мелочах? Часть образа? Руфи противно; в прямом смысле тошнит ото всего этого. Чуть пошатнувшись, направляется в сторону, откуда послышался голос мужа. Падает ему под ноги, не удержав равновесие.

— Тебе нездоровится? — Несмотря на вроде бы участливый тон, фраза слишком насмешлива.

— Не пора ли рассказать хоть что-то?

К её удивлению, Михаил помогает ей подняться. Она усаживается на стол, не заботясь о приличиях, и, сгорбившись, почти утыкается носом себе в колени.

— Помнишь Софию? — Руфь кивает. — Ты ведь умная, Рути, — нелепое обращение режет слух, — предлагаю угадать, что он с ней сделал.

— У меня богатая фантазия, — хрипло отвечает она, вспомнив, что её отец делал со своими жертвами — выбор огромный. — Но почему ты так уверен, что он виновен и в остальных убийствах?

— Он заслуживает этого.

— А Дин заслужил смерти? Он и остальные могли бы быть живы, если бы не твоё болезненное упрямство!

Она выпрямляется в спине, чуть поморщившись от боли в голове, впрочем, тут же поутихшей. Слезает со стола и бросается на Михаила, хватая того за плечи и с силой сжимая пальцами лацканы его пиджака. Одежда насквозь пропитана ненавистным алкоголем, и Рут едва сдерживает тошноту.

— Не ты ли по-настоящему заслуживаешь этого? — Она срывается на крик, едва ли не сталкиваясь с Майклом лбами, приблизившись к нему так, что тот смотрит прямо в её пустые глазницы.

Лицо Руфи сейчас кажется маской — на удивление бесстрастное выражение, искусанные губы плотно поджаты. Сама женщина дрожит, и непонятно, от холода или ещё от чего. Оцепенение охватывает обоих Милтонов, даже дыхание затихает.

— Расскажи мне всё или убей меня, не мучай!

В который раз для Руфи смерть является лучшим выходом, и она предпочитает его бесполезному существованию. Сама бы она ни за что не решилась бы на подобное — уже пыталась покончить с собой, когда решила, что Адаму она только в тягость. Других вариантов не видела, — как, собственно, и сейчас. Но она всё же удивляется тому, что Михаил приставляет дуло пистолета к её шее.

Руфь нервно сглатывает. Холодный металл двигается вверх, скользя по тонкой коже, и вскоре касается губ.

— Открой рот, Рути.

Не сопротивляясь, выполняет приказ. Ей всё-таки страшно, пусть и сама попросила об этом. Она не ожидала, что Михаил так легко согласится убить её. С другой стороны — Руфь больше не нужна ему. Дело закрыто, от надоедливой жены можно избавиться.

Она вновь слышит звуки скрипки. Милтон взводит курок.

And I had a dream

Мне приснился сон —

She was there

Она была там,

And the only solution was to stand and fight

И единственным решением было встать и сражаться.

But you came over me like some holy rite

Но ты словно совершил надо мной священный обряд —

But only if for a night.

Но только этой ночью.

Florence + the Machine

Only if for a Night

3 ноября 1993 года.

Руфь в который раз избегает смотреть Адаму в глаза. Ей кажется, что один лишь взгляд — и она не сможет остановиться, будет молить о прощении за то, что просто недостойна. Младший Винчестер слишком хорош для неё по всем параметрам, и Руфь давно бы ушла, если бы не понимала, что это будет выглядеть как предательство.

Она открывает глаза и всё-таки смотрит на Адама. Он уже одет, и только несколько пуговиц на рубашке не застёгнуты. Светлые волосы взъерошены, выражение лица какое-то рассеянное. Рут буквально молится, чтобы он не чувствовал себя виноватым за что-то, это ведь будет неправильно, чёрт возьми! Она всегда и всё делает неправильно, и от этого невыносимо жаль — не себя, — окружающих.

Она закрывает окно, вдоволь надышавшись противным городским воздухом. Руфь поворачивается к Адаму, трёт пальцами виски и сообщает:

— Я, наверное, уеду.

Забавно. И куда же? Но Винчестер этого не говорит. Он вообще молчит, даже не смотрит на Руфь, пока та борется с желанием сейчас же сказать, что пошутила. В самом деле? Это могло бы сработать, не будь и отношения несколько односторонними.

— Ладно.

На её лице появляется вымученная улыбка: смесь облегчения и пресловутой вины. Она походит к Адаму и садится рядом с ним на кровать. Всеми силами старается хоть сейчас не вести себя так отталкивающе, как ей самой кажется. Но только этой ночью — больше они не встретятся. Точнее, Руфь надеется на это. О надеждах Адама она старается не думать, и сама пытается сделать так, чтобы их не было.

Только этой ночью Руфь станет живой — ненадолго; она будет радоваться и смеяться, чтобы стать хоть немного достойней Адама, чтобы он не запомнил её холодной и безразличной, а лучше — и вовсе забыл.

— Я вчера заказывала пиццу, — сообщает Оуэлл, — если хочешь…

— Пойдём. — Адам пожимает плечами и поднимается с постели.

Руфь прерывисто вздыхает, улыбаясь почти по-настоящему, и затем тоже направляется на кухню. Сразу же принимается разогревать пиццу, пока Винчестер обыскивает холодильник на предмет сока или молока. Всё до жути обычно и повседневно; настолько, что в голову Руфи начинает закрадываться мысль: а нужно ли ей уезжать? Да, нужно. Потому что это всё — происходящее сейчас — слишком невыносимо для обоих.

Руфь с опаской берёт в руки нож, готовясь нарезать листья салата. Спустя несколько секунд на те падают несколько капель крови. Девушка коротко вскрикивает, роняя нож на пол. Руки дрожат, глаза широко распахнуты, — но, право же, боится она вовсе не боли.

— Всё в порядке, — говорит она скорее себе, чем Адаму, обеспокоенно взирающему на порезанные пальцы.

Бессмысленная фраза начинает вертеться в голове, и Руфь забывает о том, что надо бы перевязать порезы. Она вновь улыбается, садясь за стол, позабыв не только о ранах — ничего серьёзного — но и о салате, и о многом другом: её просто переполняет безумное спокойствие. Руфь уже не обращает внимания на то, что сама пытается разодрать порезы ногтями, прикрыв глаза и в исступлении повторяя, что всё в порядке до тех пор, пока Адам не одёргивает её руки.

— Хватит. — Его голос кажется Руфи каким-то… властным, и она мысленно удивляется этому.

Адам внимательно смотрит на неё, всё ещё держа за руку.

— Никуда ты не уедешь, психолог несчастный.

Её профессия — тонкая ирония по отношению к ней самой: это Руфи нужен кто-то, кто сможет помочь ей. Но это не Адам — ему нужна нормальная девушка без проблем в голове.

— Вот что ты несёшь? — Судя по всему, Руфь, сама того не замечая, говорила вслух.

Адам слабо улыбается ей, стараясь приободрить, но она, буквально вмиг успокоившись, не ответила тем же. Теперь лицо Рут какое-то излишне серьёзное; она одёргивает руку и устало закрывает глаза.

— И вправду, хватит. — Слова даются неимоверно тяжело; в горле пересыхает.

Руфь поднимается из-за стола. План запомниться Винчестеру более-менее нормальной окончательно провалился. Господи, она даже притвориться не может.

Поддавшись внезапному порыву, Рут бросается к нему, пачкая его чистую рубашку своей кровью. Юноша немного неловко обнимает Оуэлл, думая о том, что ему очень хотелось бы понять эту сплошную странность. Та прижимается ближе — скорее бессознательно, словно она должна так делать. Руфь устремляет взгляд куда-то в окно и внимательно изучает пейзаж. Вдруг она резко отшатывается, принимаясь усиленно хлопать короткими обгоревшими ресницами (проводившийся пару дней назад эксперимент с осваиванием газовой плиты не удался). Руфь увидела свою сестру. Мёртвую сестру.

— Тише. — Адам и шепчет это слово едва слышно, но оно всё же отвлекает Рут от созерцания своего видения.

Это неправда. Она просто перенервничала, вот ей и привиделась Ханна. Её любимая сестра, которую ей пришлось убить и… освежевать, чтобы угодить отцу. Руфь закрывает глаза, сильнее прижимаясь к Винчестеру и в который раз винит себя за подобные истерики. За то, что является обузой для Адама, балластом, который никак не сбросят вниз. Но она падает сама: не то под ноги юноше, не то к мёртвой сестре.

— Встань и сражайся, встань и сражайся, встань и…

* * *

30 ноября 1995 года.

Ожидание убивает Руфь быстрее, чем это могла бы сделать пуля. Милтон вовсе не торопится стрелять, и, не вытерпев, Рут отталкивает его руку с пистолетом, рассудив, что с таким же успехом она может утопиться в луже — результат был бы, пожалуй, одинаков.

— Слабак! — восклицает она, и в голосе явно сквозит разочарование. — Я смогла убить свою сестру, отца!..

— Считаешь, что можешь этим гордиться? — звучит холодно-устало.

Михаил слабо усмехается, заметив, что на его жене платье, раньше принадлежавшее Софии: Аня привезла его с собой, а сегодня утром оно так некстати попалось под руку, когда нужно было срочно собираться на то заседание.

Руфь медленно отходит назад; лицо её искривлено злостью. Наткнувшись на стол, она резко разворачивается и принимается сметать с него документы, пусть о своих действиях имеет довольно смутное представление. Зацепившись за что-то, падает на кипу бумаг, но тут же поднимается, гордо выпрямив спину.

— Слабак, — ещё раз повторяет она, — недостойный своей сестры.

Фраза заставляет Милтона подняться и, отбросив пистолет, слишком быстро приблизиться к Руфи. Он хватает её за плечи и почти шепчет:

— Повтори.

Она молчит. Грудь тяжело вздымается, рот приоткрыт. Рут буквально дышит яростью и — страхом; старается услышать Михаила, точнее — угрозу в его голосе. Хочет услышать, что её ждёт за эти слова. Пусть изобьёт её до смерти, свернёт шею, задушит — Руфь будет только рада, ведь ради этого она и говорит всякую чушь, особо не задумываясь над смыслом, должно быть, интуитивно понимая, что именно должно задеть Милтона.

Его руки скользят к шее, чуть стискивая, что заставляет женщину напрячься всем телом. Она осторожно делает шаг назад, надеясь, что слабый порыв к бегству или успокоит, или ещё больше разъярит Майкла — и Руфь не знает, чего ей хочется больше. Кажется, если он не убьёт её, то она попытается покончить с ним. Это совершенно точно уже случалось: "выживет только один". Тогда Руфь выжила.

— Ты любил свою сестру и Гейба, верно? И ревновал обоих к Люку… — Руфь нервно улыбается придуманной сходу чуши, даже не ожидая, что хоть что-то окажется правдой. — А к нему потом втирался в доверие, "восстанавливал семейные узы". Возможно, вы были любовниками. И ты его так бессовестно подста…вил. — Последнее она хрипит — пальцы сжимают горло слишком сильно; Михаил почти поднимает её тело над полом.

— Тебе следует научиться молчать, — раздаётся шипение Милтона скорее где-то в голове, чем рядом.

Резкий рывок и оглушительный звон. Боль в голове возобновляется с новой силой, небольшие осколки зеркала застревают в волосах, особо крупные — падают на пол вместе с самой Руфью. Это словно прозрение: чистая боль в спине и голове, кажется, придаёт сил, хотя подняться Рут не может. Шагов не слышит: будто Милтон решил дождаться её кончины и поэтому не уходит.

Она чудовищно медленно тянется рукой к какому-то осколку, довольно большому на ощупь. Крепко сжимает его в ладони, словно оружие — собственно, сейчас это им и является. На удивление легко поднявшись на коленях, в которые тут же вонзились несколько осколков, Руфь ползёт к своему мужу, вмиг поняв, что лучше убить его, чем умереть самой. Она, чуть пошатнувшись, встаёт рядом с ним и затем просто падает, успев ухватиться одной рукой за пиджак Михаила.

Милтон прижимает жену ближе. Руфь, приняв устойчивое положение, обнимает слегка сбитого с толку таким развитием событий Майкла. Она слабо улыбается, касаясь мертвенно-холодными губами шеи мужчины, одной рукой стаскивая с него пиджак. Осколок во второй руке впивается в кожу до крови, но всё, кроме безумной идеи, отходит на второй план. Руфь умудряется как-то поцеловать Михаила, холодно отвечающего на слишком резкие движения.

Окровавленный осколок выскальзывает из ладони Рут — просто в руки Милтону. Её дыхание сбивается от страха, но она всё ещё старается не подавать виду. Натянуто улыбается, дрожащими пальцами, испачканными кровью потянувшись к пряжке ремня Михаила.

— Это было плохой идеей, — бесстрастно заявляет он, перехватив запястье Руфи.

Милтон начинает давить острием осколка на запястье, и женщина одёргивает руку, после чего оказывается прижатой к стене, где всего минуту назад висело то самое зеркало. От соприкосновения с твёрдой поверхностью вновь начинает подташнивать. Острие врезается в кожу, пригвождая к стене. Руфь издаёт полувскрик-полувсхлип, уже окончательно запутавшись, кто должен умереть. Она вообще во всём запуталась, ей просто больно, её тошнит — от многочисленных ударов головой, от запаха алкоголя, от того, что она, чёрт возьми, всерьёз допускала возможность переспать с Михаилом ради его же убийства.

Это всё кажется ей чертовски смешным, но Руфь кричит вместо того, чтобы смеяться: Михаил начинает разворачивать осколок, разрывая кожу. Пальцы конвульсивно дёргаются, кровь струится по рукам обоих Милтонов — но один молчит, довольно слабо представляя, что именно сейчас происходит, а вторая — неистово кричит, изо всех сил дёргаясь, причиняя себе ещё больше мучений. Руфь буквально задыхается, захлёбывается криком, пока Михаил не закрывает ей рот ладонью, заставляя затихнуть.

— Тебе следует научиться молчать, — повторяет он. Голос кажется надломленным.

Милтон вытаскивает осколок, и Руфь от неожиданности дёргает освободившейся рукой, почти не чувствуя кисти. Падает на колени, не будучи ничем сдерживаемой, и даже не кричит — слабо вскрикивает, пытаясь как-то зажать ладонью рану. Рука словно пульсирует, кровь остановить не получается.

Михаил опускается на пол рядом с Руфью и прижимает к себе её руку, чувствуя, как кровь пачкает его рубашку. Рут молчит, надрывно дыша. Всё тело, кажется, горит, становится невыносимо тяжёлым.

— Если за жестокостью следует тишина — мы ошибаемся, — нараспев шепчет она дрогнувше. — В твоей голове, они умирают в твоей голове*, — последние слова едва различимы.

— Молчи, Господи, просто замолчи.

Руфь не хотела этого — она хочет безболезненной смерти, а с таким мужем это просто невозможно. Она знает, что он не хочет срываться, это всё нервы. Это всё в его голове. Но Михаил не станет целенаправленно пытать, если того не требует дело всей его жизни или болезненная реакция на подобные фразы. Руфь винит его только за свою слепоту, в остальном — она просто нарвалась. Но от осознания этого легче не становится.

* * *

3 ноября 1993 года.

— Ты никуда не уедешь, — повторяет Адам, помогая ей подняться с пола, — но расскажешь мне, что увидела. Понятно?

Руфь слабо кивает, стараясь успокоиться. Это даётся относительно легко, хотя она всё ещё косится в сторону окна, боясь увидеть Ханну. Она показалась такой реальной, из плоти и крови, только подойди и протяни руку. На ней был какой-то странный костюм, и она улыбалась — так по-настоящему, как и раньше.

— Я видела свою сестру, Ханну, — наконец отвечает Рут.

— И почему это тебя так напугало?

— Потому что она мертва! — поспешно выкрикивает Оуэлл, и добавляет уже тише: — И это я её убила.

Знаешь, мы были обузой отцу. Таскаться с двумя девчонками, скрываясь от полиции — конечно, лучше избавиться хотя бы от одной. Но он не мог выбрать; он сказал: "Я люблю вас обоих", представляешь? Но если это любовь, я предпочту что-то другое. Так вот, он… дал нам ножи и приказал сражаться. Мне это показалось смешным, и я рассмеялась — мы что, рыцари из дешёвого фэнтези? Мы и не "сражались" толком — всё получилось случайно. Не помню точно, но, кажется, я воткнула нож ей в живот. Господи, я просто неудачно развернулась, но Ханне было уже не помочь. И она улыбалась, Адам, говорила, что любит меня!

Но, — Руфь нервно сглатывает, — худшее было после. Аластар приказал мне освежевать её. Мы ели лёгкие Ханны на ужин, представляешь? Отец где-то достал бутылку вина… — Девушка скривилась — алкоголь она терпеть не может. — Ты пробовал кусочки лёгких, замаринованные в красном вине? Мне казалось, что в них ещё был воздух, и это было так мерзко, словно я ем свою сестру, а она ещё жива. — Рут поднимает на Адама полные слёз глаза. — Мне и сейчас кажется, что она дышит во мне.

— Успокойся. — Винчестер обнимает Руфь, слабо улыбаясь, желая приободрить и её, и себя заодно.

Подробности прошлого семьи Оуэллов хоть и помогли узнать немного о Руфи, но оставили по себе какой-то тошнотворный осадок, словно Адаму действительно довелось увидеть лёгкие Ханны.

— Ты не виновата, — тихо произносит он, начав перебирать пальцами пряди волос Руфи.

— Мы выбрали себе не те профессии, — вдруг замечает она, тихо всхлипнув. Ей кажется, из младшего Винчестера психолог получился бы куда лучший, чем из неё. — Знаешь, я не хочу есть, — сообщает Руфь, возвращаясь к нейтральной теме разговора.

— Мне тоже расхотелось, — отвечает Адам, всё ещё зачем-то представляя, каковы на вкус чьи-то лёгкие. От этой мысли аппетит окончательно пропадает. — Но мы могли бы сходить, например, в кино, как думаешь?

Им нужно отвлечься, и Руфь это понимает. Она растерянно смотрит на изрезанные пальцы: кровь уже начала темнеть.

— Да, можем, — девушка пытается улыбнуться, — но мне нужно смыть кровь и перевязать руку, а тебе — надеть чистую рубашку.

Им нужно отвлечься. Может, даже напиться — пожалуй, бренди вполне сгодится. Но не красное вино, нет. Они сходят на какой-то бессмысленный фильм, прогуляются по набережной и вернутся домой вдрызг пьяные, что не помешает Руфи потом уйти. Её вещи уже собраны, и она знает, к кому сможет отправиться. Она смазанно поцелует спящего Адама перед тем, как уйти. Ей действительно жаль, что не получилось оправдать его надежды.

Абигейл почти сразу же открывает ей двери и, ничего не спрашивая, разрешает переночевать. Утром, когда всё выясняется, она равнодушно пожимает плечами, позволяя остаться.

— Я всё равно планировала небольшой отпуск, а с тобой и поговорить можно будет. Хоть скучно не будет.

Скучно действительно не было: вскоре Абигейл предложили работу в другом городе, и Фримен уехала, приказав Руфи присматривать за квартирой. Точнее, этим занялась Флоренс Остин, практикующий психолог с идеальными документами и биографией. Руфь Оуэлл исчезла, спряталась за костюмами мужского кроя и бесстрастным выражением лица. Но человек с именем Михаил Милтон нашёл её и втянул в эту фикцию. И это — корабль, который они построили для того, чтобы его потопить.

* * *

30 ноября 1995 года.

Он продолжает сжимать руку Руфи, даже не пытаясь остановить кровь, заливающую рубашку. Лицо женщины скривилось от боли, сама она пытается одёрнуть руку, что у неё всё же получается, но, перестаравшись, Рут падает на спину, — на груду осколков, бессознательно ухватившись за Михаила. Руфь тихо вскрикивает, когда он, не сумев вовремя среагировать и удержаться, падает рядом.

Милтон сразу же поднимается, но Руфь продолжает держаться рукой за его пальцы, вторую руку прижимая к своей груди. Платье почти мгновенно пропитывается кровью и прилипает к телу. Лицо Рут постепенно расслабляется, и без того слабая хватка пальцев становится невесомой.

Михаил слышит, как в прихожей открывается дверь. Через несколько секунд взору пришедшей Ани предстают Милтоны в окровавленной одежде и чёртово разбитое зеркало. Впрочем, этому зрелищу она вовсе не удивляется, только выразительно смотрит на Майкла и выдаёт единственную за вечер разумную и вполне очевидную вещь:

— Нужно остановить кровь.

Больше ничего не говоря, она буквально подлетает к нерадивым супругам. Бегло осмотрев руку Руфи, девушка быстро оценивает ситуацию и отрывает полосу ткани от платья Рут, и принимается перевязывать её разодранную кисть, стараясь не повредить ещё больше. Хотя, если честно, эти ошмётки плоти никаких надежд не внушают.

Руфь начинает дёргаться, вновь почувствовав пульсирующую боль. Женщина вырывается, елозит спиной по осколкам, не в силах подняться. Милтон с каким-то сожалением смотрит на то, как Аня рвёт платье Софии для того, чтобы помочь его жене. Жене, которая слишком долго выводила его из себя и которая когда-то даже пыталась помочь — как жаль, что психолог из неё паршивый.

— Хватит, Мэг, — Михаил почему-то называет "Аню" её настоящим именем, забыв о притворстве.

— Пф. Тогда потом сам её закапывать будешь, — она презрительно кривится, посмотрев на отчаянно сопротивляющуюся помощи Руфь. — Я вообще не за этим пришла. Объявился новый свидетель — не вовремя, права? Люка ещё могут оправдать. В общем, МакЛеод настаивает на встрече.

Мэг помогает Руфи подняться. Та цепляется за плечи девушки, явно не желая отпускать; что-то несвязно шепчет, наваливаясь на Мастерс всем телом, но Михаил буквально оттаскивает жену — и бросает на груду осколков.

— Рубашку чистую надень.

— Разумеется, — как ни в чём не бывало, отвечает Милтон, направляясь в ванную.

Руфь немного успокаивается и даже может сконцентрироваться на звуках, не обращая внимания на боль. Та уже начинает отступать, пусть и медленно; и вскоре Руфи удаётся принять более удобное положение. Не отпускает ощущение того, что рядом было что-то важное, и она это упустила. Нет, глупости. Но, сама того не замечая, женщина начинает шептать бессмысленную теперь фразу:

— Встань и сражайся, встань и сражайся, встань и…

Слова превращаются в неразборчивое хныканье, на что Мэг говорит Михаилу:

— Долбанутая, как и ты.

На её лице — выражение растерянности и недоумения, она смотрит на Руфь и узнаёт себя — какой была пару лет назад, когда прошлое никак не хотело отпускать её. Конечно, Мэг тогда значительно проще было убедить в чём-то, например — нормальности или ненормальности того или иного поступка, и это помогло ей тогда. Точнее, помогла София, говорившая такие правильные вещи. "Ты ни в чём не виновата" — но это не о Руфи, которая заслуживает всего, что с ней случилось.

Рут слышит стук каблуков Мэг и шаги Михаила. Уходят. Вот так просто. Потому что чёртов МакЛеод сказал, что Люка могут оправдать. Господи, что за бред? И почему всё так сложно, а она ничего толком не понимает?

Руфь ощупывает перевязанную руку, — повязка уже пропиталась кровью. Больно. И голова раскалывается — тишина угнетает, давит и не даёт подняться на ноги. Но Руфь вновь слышит шаги — быстрые, твёрдые. Неужели Милтон и Мэг вернулись?

Абигейл обескураженно смотрит на сидящую посреди разгромленной комнаты женщину, замечая знакомые смутно знакомые черты. Адам едва ли не влетает в помещение, и, столкнувшись с Эбби, замирает, обратив внимание на то, что заставило Фримен остановиться.

— Руфь?

Примечание:

* Строчка из песни The Cranberries — Zombie

Lay me down

Уложи меня,

Let the only sound be the overflow

Позволь одному-единственному звуку нас переполнять.

Would you have it any other way?

Был ли у тебя другой выбор?

Florence + the Machine

What the Water Gave Me

30 ноября 1995 года.

Эбби не без удовольствия наблюдает за тем, как буквально за одну секунду на лице Адама появляются и исчезают все оттенки самых разных эмоций. Фримен мысленно сожалеет о том, что не может запечатлеть это бесценное зрелище, но ставший вдруг странно-высоким голос Адама возвращает к реальности.

— Руфь?

Абигейл вскидывает голову и резко оборачивается к юноше. Выразительно смотрит на него, а потом — на сидящую посреди комнаты женщину, и не менее удивлённо восклицает:

— Флорри?

Собственно, Эбби узнала бы её сразу, если бы не пустые глазницы и довольно взъерошенный облик в целом. Ну, и если бы не то обстоятельство, что они сейчас в доме Милтона. И не совсем понятно, что здесь делает Фло. Впрочем, Адам ведь назвал её как-то иначе...

Всхлипнув, женщина начинает активно вертеть головой по сторонам, чуть приоткрыв рот и явно силясь что-то услышать. Она неуклюже поднимается, взмахивает руками перед собой и с явным страхом в голосе спрашивает:

— Кто здесь?

Все молчат. Эбби не выдерживает первой:

— Адам, что, чёрт возьми, происходит? Ты знаком с Фло?

Вопрос остаётся неуслышанным, а тишина — более угнетающей.

Руфь заметно напрягается, услышав знакомые голоса и имя. Она осторожно делает шаг вперёд, но поскальзывается на одном из осколков и падает, опять неловко взмахнув руками. Раздаётся мученический и немного усталый стон. Адам отпихивает Эбби в сторону (у той аж перехватило дыхание от столь невиданной наглости) и быстрым шагом приближается к распластавшейся на полу Руфи. Винчестер помогает ей приподняться.

— Что ты здесь делаешь?

— Живу, — просто отвечает Рут, тихо взвизгнув, когда Адам задевает её руку.

— Живёшь? — голос его кажется одновременно удивлённым и почему-то разочарованным.

— Ну пока ведь не сдохла!

Эбби бросает на Винчестера красноречивый взгляд, укоризненно поджав губы и сложив руки на груди. Она недовольно смотрит на то, как Адам помогает Фло — или Руфи? — встать на ноги. Та, чуть пошатнувшись, а затем состроив задумавшуюся мину, не без усилий встряхивает головой. На пол сыпятся десятки маленьких осколков; взъерошенные тусклые волосы спутываются ещё сильнее, и Абигейл думает, что из такой "причёски" получилось бы отличное птичье гнездо.

— А что здесь делаете вы? — вкрадчиво спрашивает Руфь, определив примерное расстояние до кресла и, доковыляв до него, с явным облегчением приземляется.

Становится вдруг слышным напряжённое дыхание Адама. Эбби ещё раз окидывает всех и всё взглядом, после чего так несвойственно-несмело начинает:

— Ну, эм… Нам кое-что нужно было…

— Документы? — осведомляется Рут. — Всё важное у Михаила с собой, здесь почти ничего нет.

Лицо Адама резко краснеет — так быстро Руфь обо всём догадалась. К тому же, это первый взлом. Точнее, у Адама первый, а вот у Абигейл… Она сейчас усмехается, наблюдая за тем, как сосредоточенно Руфь ощупывает перевязанное запястье, периодически кривясь от боли.

— Я, наверное, всё же поищу в кабинете, — решительно говорит Эбби, тут же оставляя Руфь и Адама одних в гостиной.

Винчестер провожает Абигейл взглядом и тут же обращается к Рут:

— Почему ты здесь и что именно случилось? Господи, что у тебя с глазами?

Руфь едва сдерживает смех. "Что у тебя с глазами!" Точнее, почему их нет? Она закрывает лицо руками — кисть одной всё ещё невыносимо болит, но это можно пока не замечать. Руфь проводит подушечками пальцев возле всегда широко распахнутых век. Движение сначала осторожные, но потом женщина начинает попросту царапать сломанными ногтями глазницы — так сильно, что ничего не чувствует.

Будто из ниоткуда взявшийся Адам одёргивает её руки — как когда-то раньше. Это должно стать его фирменным жестом.

— М-м, скажем так, — звучит немного нервно, — это оказалось выгодным.

— Расскажи по порядку.

Если честно, Адам совершенно ничего е понимает, поэтому надеется, что Руфь хоть что-то прояснит.

— Это — дом моего мужа. — Адам удивлённо вскидывает брови и крепче сжимает разодранную руку Рут. — Накануне мы, скажем так, немного подрались. Ну, если точнее, пытались убить друг друга, но это абсолютно неважно. Совершенно неважно, нет-нет…

Она замолкает, прижимая руки к груди, и сидит в таком положении какое-то время и вдруг зажимает уши ладонями.

Пропитавшаяся кровью повязка неприятно греет кожу.

— Тише, — только и выдавливает она. Адам ничего не понимает.

Абигейл появляется в комнате очень вовремя. Да это, пожалуй, единственное, что она сделала вовремя. Эбби размахивает перед собой какими-то бумагами, и по её радостному взору ясно, что кое-что найти удалось.

— Можем ехать?

Адам отрицательно качает головой. Эбби мгновенно мрачнеет, всё поняв.

— Жду в машине.

— Можно… с вами? — несмело спрашивает Руфь. Адам замечает, что она немного успокоилась — голос дрожит меньше.

— Конечно, — отвечает он, помогая подняться.

К выходу из дома Руфь движется уверенно — пожалуй, даже излишне самоуверенно, — и довольно трудно поверить в то, что у неё нет глаз. Но стоит покинуть пределы дома, и она превращается в обессиленное незрячее существо с истощённым телом — в то, чем есть на самом деле. Пальцы изодранной руки конвульсивно дёргаются, повязка начинает чернеть — кровь засыхает. На улице довольно прохладно; окровавленное ситцевое платье ничуть не греет, а хоть что-то из одежды взять забыли.

Да и вообще, решение фактически сбежать с Адамом крайне необдуманно и спонтанно. Ей просто показалось, что с кем-то нормальным будет лучше, видимо, забыв о том, что проблема нормальности — в ней самой. Но ведь лучше Адам, чем невменяемый муж.

Хотя, наверное, ненормален Михаил и его поступки лишь для большинства, Рут же его отчасти понимает. Вообще, рамки нормальности очень расплывчаты…

"Что творится в твоей голове?"

Этот вопрос заглушает разговор Адама и Эбби, заглушает шум мотора и вообще всё. В голове Руфи творится что-то невообразимое — может, из-за, кажется, двух ударов этой самой головой; может, из-за звона разбитых зеркал.

"Выбрось это из головы".

* * *

Она определённо слышит какую-то возню, голос Адама и вскоре — звук захлопнувшейся дверцы авто, отчего просыпается окончательно. Руфь принимает более удобное положение, ощупывая пространство рядом с собой. Понимает, что сидит как раз позади Абигейл — если это она ведёт машину, — и решается спросить:

— Вы же из-за дела Люка Милтона, да? Вам известны подробности?

— Адаму — нет, — слышится в ответ. — Если бы я не была уверена в том, что тебя, оказывается, и так нужно убить, не разрешила бы ему забрать тебя.

Рут словно просыпается ото сна — не физически. Она постепенно начинает понимать, что к чему, обхватывает себя руками — холодно — и продолжает:

— Раз уж мне не выжить в любом случае…

— Правду? — Абигейл тихо смеётся, бросив взгляд на зеркало заднего вида. — Тебе, должно быть, жуть как любопытно. Адам там надолго, так что могу начать издалека, чтобы тебе было понятнее, зайка.

Руфь удивляется такому обращению, открывает рот, собираясь сказать что-то возмущённое, но не говорит ни слова. У неё есть идея получше, только нужно сначала услышать правду. Рут украдкой прячет под платьем случайно найденный рядом нож — как неосмотрительно со стороны Эбби оставить его здесь. Но она ничего не замечает, начиная свой рассказ.

— Мне тогда повезло познакомиться с тобой, стать ближе — Кроули как раз нужно было что-то компрометирующее Джона Винчестера, а из тебя удалось кое-что вытянуть. И не думай, что я не знала, кто ты на самом деле — это тоже было полезным. Стоило доказать, что ты убийца своего папаши, а та гейская парочка — соучастники, и Джона удалось бы посадить за помощь преступникам. Но вы выкрутились, да. Позже, когда ты свалила — догадываюсь, что к муженьку, — удалось приблизиться к этому мальчишке, Адаму. Он оказался ну очень доверчивым, — Абигейл опять смеётся.

Руфь ёжится и только сильнее прижимает к себе нож. Холодное лезвие словно разъедает кожу, а слова Эбби так и подмывают сорваться, но…

— Дальше, — хрипло произносит Руфь, облизывая пересохшие губы.

— Стоит выбрать правильные методы, — продолжает Абигейл, — правильно сформулировать вопрос и по-особенному посмотреть — и мальчик пойман, готов рассказать всё, что знает. И что не знает — тоже, — опять смеётся, и это уже просто злит. — А потом его любимый братец помер — разумеется, не случайно — и Адам совсем с катушек слетел, стал готовым на всё. Это первое.

— Но какое отношение к этому имеют Габриэль Новак и Соня Милонова?

— А это уже второе. Эти убийства и похожие не имеют друг к другу никакого отношения. Я убивала неугодных Кроули, лишь маскируясь под того маньяка или как его там. Что касается Софии — она уже лет десять как мертва.

Руфь ничего не понимает. Они же с Майклом были в России; она своими глазами видела Соню, разговаривала с ней, чёрт возьми! Разве что это было очередным спектаклем. Опять.

Лезвие врезается в бедро, но Рут даже не вскрикивает. Сцепить зубы и молчать. Ждать всей правды. Холодно, и кровь не согревает.

— И как ты не боялась жить рядом с Милтоном?.. Надо же: доказал убийство десятилетней давности! Правда, не без помощи Кроули. А теперь… не знаю, что там между ними произошло, но твой муженёк решил засадить и Кроу, — какое нелепое сокращение, думается Руфи. — А нам такие проблемы не нужны. МакЛеод сдаст меня, твоего мальчишку и мужа при первой же возможности — вот почему помогаю ему. А ты умрёшь в любом случае, но радуйся — теперь знаешь всё!

Абигейл просто заливается смехом. Ненормальная. Картинка в голове пусть и прояснилась, но не до конца — чего-то явно не хватает, Руфь это чувствует, но не понимает всего. Боль в бедре вдруг становится довольно ощутимой, но от этого отвлекает звук открывшейся дверцы.

— Чего долго так?

— Дозвониться не мог. Он приедет.

— Поехали.

Коротко, ясно, понятно. "Он" — Кроули или Майкл. Рут крепче перехватывает рукоять ножа здоровой рукой, стараясь не обращать внимание на ноющую боль. Совсем немного подождать.

Решайся. Иначе. Точно. Умрёшь.

Удивительно-точно выверенное движение как для безглазой, никакой осечки — лезвие впивается в оголённую шею Эбби. Руки её всё ещё сжимают руль — слишком крепко, и машину ведёт куда-то в сторону, но Руфь это уже не заботит. Адам как-то умудряется затормозить спустя почти минуту виляния по пустой трассе.

Рут не слышит хрипов Фримен, удивлённого вскрика Адама — только шум крови, прилившей к голове, и скрежет тормозов. Но чувствует, что сделала всё правильно, ведь большую часть правды она уже знает. [Не стоит недооценивать незрячих с их расчётливостью.]

Рут зачем-то принимается зажимать руками глубокий порез на шее Эбби — перевесившись через её сиденье, но не роняя ножа. Тепло. Впервые за столько времени Руфи тепло. Своя кровь не могла согреть, оказывается, потому, что она холодная. А чужая — вот она, льётся сквозь пальцы. Вот то, чего так долго хотелось. Вдруг накатывает удивительное спокойствие, потому что так и должно быть. Убийца остаётся убийцей.

— Какое безрассудство — оставлять оружие рядом со мной, — облегчённо выдыхает Руфь и сваливается, падает на своё сиденье, обессиленно свесив окровавленные руки.

И улыбается. Не смеётся — она ведь не Абигейл, в самом деле. Но блаженно улыбается, пока Адам пытается достучаться до её сознания, вроде и позабыв об Эбби. И Рут вдруг словно просыпается, опять. Страшно. Почему-то подсознательно страшно.

— Вы почему здесь остановились? С машиной что-то?.. — взгляд Кроули падает на окровавленное тело Абигейл, и всё становится понятным.

Мужчина презрительно кривит лицо, критически оценив происходящее. Руфь не знает, не понимает, как и когда он тут оказался, а может, ей только слышится его голос? Но страшно в любом случае.

— Тут недалеко. Донесёшь её, — не вопрос, но приказ.

Адам помогает ей выбраться из авто, и Руфь жестом останавливает его, показывая, что сможет идти сама. И всё же, Винчестер приобнимает её за плечи, прижимая к себе. Может, боится, что сбежит? Они, правда, действительно идут недолго.

— Резвая она, для безглазой-то, — насмешливо бросает Кроули.

Слова даже не задевают Руфь: на правду не обижаются.

Её сажают на какой-то стул. Рут вертит головой, прислушиваясь и пытаясь сориентироваться, но тут же бросает это дело: слишком много шумов. Женщина вздыхает, принявшись ощупывать левую, раненную руку.

— Глупо думать, что она мне нужна теперь.

Майкл. Эбби говорила правду — и МакЛеод, и Милтон связаны одним делом. И поэтому никого не заботили синяки на теле Руфи: все прекрасно знали, что происходящее — фикция. Спекта-а-акль. Рут напряжённо выдыхает.

Они говорят о чём-то совершенно ненужном Руфи — или она просто ничего не понимает, — Адам стоит где-то позади и не вмешивается. Слушать это надоедает. И согреться бы [крови мало. Тёплой крови].

Рывком подняться и отбросить куда-то стул, цель — не попасть в кого-то, но освободиться. Грохот — кажется, жалкий предмет мебели отлетел к стене. Никто ещё не заметил нож в руке? Как хорошо, что Рут не забыла его, спрятала.

Какой идиот усадил её у двери?

Холодно-холодно-холодно. Водой веет, ветра — нет. Бежать! Бедро, рука — боль почти не чувствуется, хотя бежать ощутимо тяжело. Руфь пару раз спотыкается, падает, но подрывается и вновь бежит, не забывая о ноже. Он словно стал с ней единым целым; захочешь избавиться — не выйдет. Требует тепла.

Боже, как же холодно!

Адам — или Михаил? — кричит что-то вслед, кажется, просит остановиться, но нет, нет. Руфь останавливается только когда чувствует босыми ногами воду — тоже холодную. Они у озера? Дышит часто-часто, лёгкие будто вот-вот разорвутся.

"Резвая для безглазой".

Стоит в воде, и даже упасть нет сил. Боится. Адам рядом, Адам трясёт за плечи, обнимает, словно не видя ножа в руке.

— Спокойно, тише, — слова сливаются в слаборазличимый шум, но ничуть не успокаивают.

Оттолкнуть, ударить. "Адам, прости!" Холодно, холодно! [Крови!] Пальцы едва гнуться, но впиваются в шею Винчестера; нож мешает, но это ничего. Адам сопротивляется, но падает и бросить с себя Рут не может; захлёбывается водой, бесполезно размахивая руками. Быстро слабеет.

Внезапно боль возвращается к Руфи — в голове что-то взрывается, осколками распадается и собирается в одно целое [зеркало], рука почти не чувствуется, но вторая — с ножом — движется словно сама по себе. Несколько странно-сильных ударов в грудь. Теплее. Пожалуйста, ещё чуть-чуть теплее к правде.

— Прости-прости-прости!

Он и Дин не верили — эти отношения ни к чему хорошему не приведут. У Руфи с Адамом давно нет никаких отношений, но теперь ведь и Адама нет и Дина тоже, и сама Руфь скоро умрёт. "В любом случае".

Вода холодная, ноги деревенеют, но Руфь находит в себе силы подняться. Могла бы — разрыдалась бы, но из несуществующих глаз только катятся несуществующие слёзы.

— Что ты делаешь? — доносится издалека, но Михаил совсем рядом.

— Просто скажи! — кричит Руфь ему в лицо, хоть уже догадалась обо всём сама.

Цифры. Софии было двадцать пять — с момента смерти и всегда. Руфи — двадцать пять, когда вышла замуж за Милтона. Сестра. Руфь ведь убила Ханну — и многих других, конечно, тоже, но это второстепенно. Главное — цифры, убитая сестра и инцестуальные связи, а параллели провести несложно. Мотивы и поступки Михаила становятся ясны, как день.

— Скажи — ты ведь убил её, Соню? Неважно, за что, — Руфь судорожно набирает воздух в лёгкие, — но чувствовал вину и просто решил вызвать это долбанное чувство вины у других! Псих! — слово чуть ли не выплёвывается с явным пренебрежением.

Лезвие чуть было не вспарывает Милтону живот, но Михаил успевает перехватить руку безумной супруги. Кажется, он ломает ей кисть, уворачиваясь от удара, но уже ничего не поможет. Стоит потерять бдительность всего на пару секунд…

— Да, да! Довольна?

…и нож вонзается в тело чуть выше прежнего, меж рёбер. Раз за разом. Держать оружие становится сложно, пальцы слабеют — Руфь тоже. Труп мужа падает в тёплую воду с тихим всплеском.

Давай, София-Рут, падай следом.

Больше не холодно. Руфь захлёбывается кровью, когда видит Ханну.