Мидгард (джен)

Дождь. Теплый, майский, с грозой. Но мне холодно. Наверное, нужно наложить согревающие чары, но холод — доказательство моего существования в данный момент. Мне холодно, я это чувствую. Если я чувствую, значит, продолжаю жить. Значит, я еще существую, как бы мне сейчас не хотелось обратного.

Давно пора возвращаться, Гермиона уже испереживалась, наверное. Хоть я и уверен, что часы в доме сейчас показывают какую-то безобидную чушь вроде «в дороге». В последний раз подставляю лицо под капли дождя, вздыхаю и аппарирую на крыльцо.

Наш с Гермионой дом — нечто противоположное Норе, противоположное той уютной жизни моего детства, которую я любил и ненавидел одновременно. Любил — за смех, запах, доносящийся с кухни, топот ног и скрипящие ступеньки лестницы. Ненавидел — за все то же самое. Когда не мог уснуть из-за смеха в соседней комнате, где жили Фред и Джордж, когда топот ног отдавался острой болью в голове, а скрип ступенек проходился по оголенным во время войны нервам, словно нож по венам.

Открываю дверь, и отчего-то мне кажется, что все разговоры в доме разом стихли. Как будто до этого здесь стоял гул, множество людей переговаривались о чем-то, но вот послышалась возня с замком — и все сразу замолчали. Так всегда происходит, но сейчас я в каждом естественном действии и событии вижу нечто странное и пугающие.

— Рон! — Гермиона подбегает ко мне и порывисто обнимает, чтобы почти сразу отстраниться. — Где ты был? Мы волновались, места себе не находили! Объяснись немедленно!

Сознание цепляет только слово «мы». Кто — мы? Не Роза и Хьюго, которые вряд ли способны осознать происходящее в силу возраста, и должны были уснуть еще несколько часов назад.

Хочу что-то сказать, но все слова застревают в горле, когда из гостиной выходит Джинни. Круглая, беременная третьим ребенком, и в этот раз они ждут девочку. Она родится не позднее, чем через месяц, и будет одноклассницей моего Хьюго. Наверное, когда-то давно я мечтал о такой семье. Большой, дружной, как и была у нас, но не такой шумной, не такой бедной. И чтобы каждому давалось личное пространство, чтобы все было так же, но чуть-чуть иначе.

Замечаю синяки под глазами Джинни, и мне становится так стыдно, как было в последний раз, когда я сбежал, бросил Гермиону и Гарри в лесу с крестражем, не знающих, что с ним делать, как выжить... Неужели моя задержка настолько неестественное событие, что Гермиона связалась со всеми родственниками, и Джинни пришла ее поддержать?

Когда-то я хотел свободы. Чтобы никогда и ни перед кем не оправдываться. Но свобода равна отсутствию людей вокруг, которым ты хоть немного не безразличен. Поэтому я хотел эгоистичной свободы. Быть любимым, но в то же время свободным. Наверное, в душе этого многие хотят. В детстве — иметь любящих родителей, но таких, чтобы они не контролировали каждый твой шаг, закрывали глаза на то, что ты в свои пятнадцать приходишь домой поздно, и от тебя несет спиртным. В юности — иметь любимую девушку, которая никогда не спрашивает, почему в этот раз ты предпочел встречу с друзьями ее обществу. Во взрослой жизни — любящую жену, которая не спросит, почему ты пришел в два часа ночи, когда обычно возвращался не позднее девяти вечера. Это — эгоизм. Ведь я знаю, что Гермиона просто волновалась, и уж она-то точно дает мне максимально возможную свободу. Если бы мы с Гарри ушли в бар, как иногда делали по пятницам, то она бы и слова мне не сказала, приди я только под утро.

— Прости... — Что мне еще сказать?

— Прости? Прости?! Рон, я места себе не находила. Даже Роза и Хьюго что-то чувствовали, уже просыпались несколько раз, хотя Роза всегда спит крепко.

Снимаю промокший плащ, не глядя ни на Гермиону, ни на молчащую до сих пор Джинни. Аккуратно вешаю его так, чтобы не задеть сухие вещи, и просто хочу пройти в гостиную, сесть на наш светлый диван и прикрыть глаза. Посидеть так немного, а потом погреть руки у огня в камине. Только сначала нужно объяснить все Гермионе.

Но я не успеваю этого сделать. Потому что в гостиной на диване, на том самом «моем» месте, куда я мысленно уже успел сесть, сидит Гарри и делает то же, что я хотел сделать минуту назад: он вытянул ноги и прикрыл глаза.

И все, что я хотел сказать, все глупые оправдания, забываются разом. В голове пустота, по ней бьет лишь неуютная тишина. Она отдается в голове звонким эхом, какое я слышал только в Тайной комнате. Смотрю на Гарри и он, почувствовав взгляд, открывает глаза. И меня бьет озноб, тело покрывается мелкими мурашками и кажется, что я до сих пор стою под дождем, промокший насквозь, так и не наложив на себя согревающие чары.

Гарри смотрит на меня лишь секунду, а потом переводит взгляд на часы. Усмехается.

— Ровно час отделял меня от того, чтобы начать твои поиски, подключив авроров. Я пообещал Гермионе, что сделаю это, если ты не вернешься до трех, — он говорит спокойно, как научился за годы службы в Аврорате. — Дружище, не надо нас так пугать.

В отличие от Гермионы, он не требует объяснений, ему достаточно того, что я пришел. Мне становится невыносимо стыдно и хочется, чтобы со мной действительно что-то случилось. Что-то, что могло бы оправдать их пустые ожидания. Я мог бы сдохнуть в лесу час назад, быть сбитым огромной фурой, неаккуратно аппарировав прямо на автостраду два часа назад, я мог бы быть застреленным три часа назад. Все что угодно, лишь бы оправдать их переживания. Но я жив, и в худшем случае со мной случится насморк.

— Джинни, я думаю, нам пора, — Гарри встает с дивана, хлопает меня по плечу, целует в щеку Гермиону и направляется к выходу.

Джинни, стоящая в дверях, еще некоторое время смотрит на меня, прежде чем развернуться и последовать за Гарри к выходу. И только когда она уходит, я понимаю, что она так и не произнесла ни слова. Приходит понимание — почему. Если у нас дома на стене висят такие же часы, какие были в Норе, то у нее другие — свои собственные, наручные, ею же и придуманные.

Это было две недели назад, но кажется, что прошла целая вечность. Тогда я сказал Гермионе, что мы с Кевином решили после работы посидеть где-нибудь, так как день выдался на редкость паршивым, и задержались. А как оправдал то, что не послал даже Патронуса, чтобы предупредить — уже и не помню.

* * *

— Ты ведь можешь на пару дней оставить все дела на Кевина, — Гермиона вертит в руках стакан с апельсиновым соком и смотрит на него, а не на меня. — Почему ты не доверяешь ему? Он лучший друг Джорджа!

— Теперь, когда Джордж уехал, я должен все контролировать, — не произношу, а как-то бубню себе под нос, врать я не умел никогда.

— Это ужасно, тебе срочно нужно взять отпуск, иначе ты сляжешь от усталости через пару недель. Человек не может столько работать без выходных!

Уже собираюсь ответить, но звонок в дверь избавляет меня от необходимости снова что-то придумывать. Не хочу расстраивать Гермиону своей откровенной ложью.

Прохожу в гостиную вслед за Гермионой. К нам не могут постучать чужие — дом под Фиделиусом. Времена хоть и безопасные, относительно войны, но экономически — довольно нестабильные. Безработица и нехватка денег часто толкает людей на преступления, уж мне-то это точно известно.

— Гарри?

— Привет, Герм. Нужно поговорить с Роном, — у меня есть секунда до того, как Гарри войдет, чтобы сесть на диван и выглядеть как можно более естественно в собственном доме.

— Что-то случилось?

— Нет. Или да. Герм, ты не могла бы оставить нас?

Как будто он не знает Гермиону! Конечно же, она, только услышав это, села в кресло, скрестив руки на груди.

— Гарри, если это что-то серьезное, касающееся моего мужа — я должна знать. Если бы речь шла о вашей поездке в горы, вряд ли ты бы пришел в начале рабочего дня, бросив все дела в Аврорате, верно?

Он вздыхает, садится напротив меня и то, что я не произнес еще ни слова — плохой знак. Для меня, для Гарри. Молчаливый Рон — нонсенс. Где же мое: «Здорово, дружище, какими судьбами в такое время»? Не могу выдавить из себя ни слова, понимая, в какой я оказался заднице.

Гарри не торопится, медленно достает из портфеля какие-то бумаги, так же медленно переводит взгляд на меня. Смотрит, и в глазах его — отражение моих эмоции. Те же самые растерянность, страх, непонимание. Он тоже не знает, что говорить, для него ситуация — тоже необычна. От этого приходит какое-то парадоксальное облегчение: я не одинок, не только я не знаю, как начать разговор и что делать. Смотрю на него в ответ. Знаю, что произойдет и знаю, чем все закончится.

— Две недели назад были убиты два маггла, Джеймс Уоррен и Пол Моррис, застрелены, один из них, правда, добит ножом. Это дело не попало бы к нам, если бы не легкий магический след на месте преступления. Сегодня Стивенс принес мне отчет...

Гарри замолкает, и я знаю, что он скажет. Мне кажется, я впервые вижу всю свою жизнь настолько ясно, насколько это возможно. Я помню все, я понимаю, что происходит сейчас, я знаю, чем моя жизнь завершится, и даже примерно могу сказать, когда это произойдет.

— И в отчете Стивенса ты увидел, что у меня с Уорреном был договор займа. Я знаю, Гарри.

— И что ты можешь сказать?

— А что должен? Да, я занимал у этого маггла деньги. Думаю, ни для кого не секрет, что дела у нас с Джорджем идут все хуже, особенно после открытия "Вредилок" в Америке, да и здесь кризис не способствует тому, что волшебники скупают всякие ненужные вещи для своих детей. Мне нужно было отправить Джорджу деньги, гоблины заломили совершенно неподъемные проценты, я занял деньги у магглов.

— Как ты на него вышел?

— Я не могу сказать.

Гарри долго смотрит мне в глаза и кивает. Подносит к лицу сложенные ладони и начинает слегка ими похлопывать, как всегда делает, когда думает.

— Непреложный?

— Да.

— Хреново. Понимаешь ведь, что сейчас все подозрения падут на тебя?

— Знаю, — конечно я знаю, давно знал, только что-то у них тоже дела идут не очень, раз взялись основательно за это только спустя две недели.

— Про договор сказал маггл, Купер, знаешь такого?

— Да, он нотариус, заверивший сделку.

— Типы они были те еще, конечно, судя по всему. Уоррена подозревали в чем-то, связанном с наркотиками, я пока не вникал. Но вроде как, у магглов не было весомых доказательств. Как ты вообще с ними связался?

Молчу. Гарри все равно не поймет. Как ни странно, мысли текут совсем в другом направлении — я решаю вечером завести дневник. Не описывать там события моей довольно обычной жизни, а рассказать там все. Что со мной случилось, как так вышло, что это со мной произошло, в чем причины. Потому что иначе кажется, что я сойду с ума.

— Ладно, пойду я, завтра должны эксперты свое заключение подогнать. Посмотрим, что там за выброс магии был и с кем еще из наших у них могли быть дела.

Провожаю Гарри, Гермиона смотрит нам вслед. Бледная, губы поджаты. Да, сейчас меня ждет менее дружественный разговор.

* * *

«Джордж повесил на дверях магазина объявление, что нам требуется помощник. Нужен был человек, способный продавать все то, что мы с Джорджем делали. Придумывал только он — исполнял его идеи иногда я, иногда вместе. Зельевар из меня откровенно никчемный, поэтому если нам требовалось зелье — варил всегда Джордж. Зато в заклинаниях я мог дать ему фору, они мне всегда легко давались. Если не считать второго курса, когда я проучился весь учебный год со сломанной палочкой.

Джордж был молчаливым. Спокойным и сосредоточенным. Хмурым. Он был кем угодно, но только не Джорджем. Так было со смерти Фреда и до тех пор, пока на наше объявление не откликнулся Кевин. Жизнерадостный магглорожденный райвенкловец, только окончивший школу.

Несмотря на разницу в возрасте, они с Джорджем нашли общий язык и, скорее, Кевин занял мое место, а я стал помощником. Общался с людьми в зале, рассказывал о новинках, пока Джордж с Кевином в подвалах магазина в очередной раз варили какой-нибудь экспериментальный клей. Было ли мне обидно? Пожалуй, немного. Но я был рад, что Джордж снова стал тем Джорджем, которого я знал с детства».

Я потер виски, после чего положил голову на стол, заваленный кучей разных бумаг, начиная от договоров с гоблинами, заканчивая налоговыми отчетами по магазину и перечнями закупок в Индии. Последние были смяты и валялись двумя скомканными листами — у меня так и не сошлась смета, и я отказался от тех поставок. Писать что-либо в дневник так хотелось утром, но сейчас, после работы, не было никакого желания. Часы показывали половину первого. Завтра, вернее, уже сегодня, Гарри получит результаты экспертизы.

Бегу по полю рядом с Норой. По тому полю, где трава к августу была мне восьмилетнему — по пояс, если не выше. При желании, там можно было легко спрятаться так, что тебя никто не найдет. И было в этом поле что-то такое, мистическое, как я всегда ощущал. На самом деле — простой вкус свободы и простора. Когда человек становился человеком, а не существом из каменной коробки, загнавшим себя в четыре стены и считающим такой порядок жизни единственно верным. Я — свободен! Ветер — мой лучший друг. Он помогает моему легкому телу, он спасает от жары. Я, поле и ветер — это все, что есть, это все — настоящее, а остальное — мусор, фасад из глупых амбиций.

— Ронни, не догонишь! — кричит Фред.

— Да, Ронни, попробуй догнать, — подхватывает Джордж.

Из воздуха материализуется фасад из амбиций, он падает передо мной, невидимый, но осознаваемый. Свобода уходит с легким и ехидным смешком, а ветер теперь дует в лицо, откровенно издеваясь. Аллюзия на то, как лучшие друзья становятся худшими врагами. Мне обидно, потому что Фред и Джордж мне кажутся большими — им по десять лет, через год уже поступать в Хогвартс, и они издеваются, знают, что я их не догоню.

— Маленький Ронни не умеет бегать!

Умею. Хочу доказать, что умею, и бегу быстрее, приближаясь к большому дубу, что рос уже совсем далеко от Норы. Мама не разрешала нам уходить так далеко. Где-то на краю сознания просыпается совесть и заявляет, что нужно вернуться. Но я должен догнать Фреда и Джорджа! Только вот где они?

Подбегаю к дубу, из-за которого выглядывает Джордж — сегодня я различаю их даже с расстояния по цветам футболок, желтая — на Фреде, синяя — на Джордже. Выглядывает и бросает что-то в меня, сразу же убегая.

— Не догонишь!

Бегу за ним, но понимаю, что больше бежать нет сил. Падаю на колени, и почему-то вместо шорт и полосатой майки, которую с утра из шкафа достала мама, бросив на кровать, на мне что-то белое и длинное, напоминающее одежду людей из больницы. Или женскую ночную рубашку. И на этой белой, не то простыне, не то рубашке проступает кровь. Она течет из моего живота, я смотрю на него и вижу торчащий нож. Вот что бросил в меня Джордж! Вокруг начинается ураган, ветер сметает все на своем пути, трава наклоняется к земле так низко, что если бы я встал, она едва достала бы мне до щиколоток. Природа показывает, что она мне — не друг. Обманщица, которая может казаться другом, а быть врагом. Наверное, я бы дал ей имя, и имя это...

— Не догонишь! Не догонишь! Не догонишь!

Резко открываю глаза. Шея затекла от неудобной позы, в которой я уснул, положив голову на стол. Ухо болит оттого, что лежал на нем, и я уверен, что оно теперь красное, а на щеке — отпечаток скомканной бумаги. Я как-будто продолжаю слышать шум ветра, гнущего и ломающего сухую траву, и в голове так и отдается: «Не догонишь!»

* * *

— Неа, — Роза вертит головой во все стороны, когда я подношу ложку к ее рту.

— Роза, ты должна поесть кашу!

— Неа, — повторяет она и смеется. Даже дочь надо мной издевается!

— Давай договоримся. Ты сейчас ешь кашу, а вечером папа помогает строить тебе замок из лего, который вчера у тебя не получился.

— Сещас.

— Что сейчас?

— Замок сещас.

— Сейчас папе нужно на работу, он сможет только вечером.

— Кафа тозе вечером.

Вот же блять!

В окно стучит сова, я кладу ложку с недоеденной кашей обратно в тарелку, чтобы открыть окно. Почтовой рассылкой нам присылают только газеты, в нашем поколении совиная почта — не самый удобный способ общения, и у нас у всех давно проведены телефоны. Забираю газету и вижу еще одну сову на подлете. Руки начинают дрожать. Со вчерашнего дня ничего не изменилось, я по-прежнему знаю всю свою жизнь даже в будущем, и знаю, какое письмо несет министерская сипуха.

Так и есть. «Пригласительное» в Аврорат, как Гарри в шутку их называет. Им там почему-то кажется забавным говорить, что они приглашают на чай в допросную. Но помимо стандартной бумаги с печатью, из конверта выпадает записка. «Прости. Не смог этого избежать».

Гарри, конечно, главный аврор. Может, и мог бы. Но он не станет этого делать потому, что в том году на воровстве в Косой аллее поймали родственника одного аврора. И сам Гарри запретил относиться к нему как-то иначе. Вроде как, закон должен быть единым для всех.

Беру на руки Розу, так и не позавтракавшую толком, поднимаю ее высоко, как мы любим с ней делать. Я говорю ей, что она — самолет, который летит высоко в небе. С вопросами, что такое самолет когда-то ей пришлось бежать к Гермионе, это уже не по моей части, я знаю только, что они летают.

— Куда летит?

— На второй этаж. Сегодня самолет не может лететь долго, потому что он не захотел заправиться.

Осторожно открываю дверь в нашу спальню. Она такая же светлая и простая, как и гостиная. Никаких аляпистых накидок, никаких цветастых штор, тоже — противоположность Норе.

— Мне пора, — шепчу я, толком ни к кому не обращаясь. То ли для Розы, то ли для спящей Гермионы.

Аккуратно опускаю Розу в нашу кровать рядом с Гермионой, глажу их обеих по волосам и выхожу. Роза справится с ролью будильника. Немного совестно, ведь я обещал посидеть в это утро с ней, потому что Гермиона не спала полночи из-за Хьюго. Но давать обещания, которые я не могу выполнить, скоро войдет в мою привычку.

Забегаю перед выходом в кабинет и беру блокнот, в котором вчера начал что-то писать, прежде чем уснуть. Настроение вопреки предстоящему визиту в Аврорат хорошее, на улице отличная погода, и я спокоен, как никогда. Выхожу на крыльцо и щурюсь, глядя на солнце. Улыбаюсь. Обещаю самому себе, что вечером дострою замок с Розой и мы пойдем с ней гулять. Конечно же, вечером все может измениться, но сейчас я уверен, что поступлю именно так.

* * *

— Остаточный магический след — действие дезориентирующего порошка, который вы представили как новинку в своем магазине три недели назад.

Да, так и было. Ради этого даже прилетал Джордж на один день. Мы посчитали, что этот порошок пойдет сейчас лучше, потому что обстановка в стране накаляется, люди постепенно начинают плохо отзываться о властях, и на улицах становится неспокойно. Ко мне подошла Джинни и сказала, что попробует убедить Гарри сделать закупку для Аврората. Вроде как — и им полезная вещь, и нам — деньги. Министерство закупало что-то у нас во "Вредилках" только во время войны, тогда доходы Джорджа были наибольшими. Я вежливо отказался и попросил Джинни этого не делать. Финансовое положение у нас, конечно, с каждым днем все более плачевное, но это не повод протаскивать госзакупки через своих людей. Это только настроит людей и против министерства, могущего бороться лишь силовыми методами с конкретным врагом, а с таким противником, как финансовый кризис, столкнувшегося впервые. И против нашего магазина, в который перестанут заходить из принципа.

— Пятнадцать дней назад, когда он был использован на месте преступления, порошок еще не попал на прилавки. Из ваших подсобных помещений ничего не пропадало?

— Не уверен. Знаете, если бы там пропало немного порошка — я бы не заметил. Если бы весь котел, тогда — конечно. Но котел точно на месте.

— Рон, — вмешивается Гарри, — Давай мы заглянем к тебе, а? Посмотрим там все, проверим.

— Да приходите, — пожимаю плечами. Пусть проверяют. Там в последнее время использовали магию только мы с Кевином.

— А рецепт? Он где-то записан?

— Конечно. Но книга зачарована от посторонних, иначе нашлось бы много желающих увести секреты нашего бизнеса.

— Да-да, Гермиона мне и Кингсли уже все уши прожужжала про необходимость патентов. Но сейчас немного не до этого. Ладно, давай мы к тебе тогда заглянем после обеда. Кевин твой сейчас придет, ему мы тоже «пригласительное» прислали.

Допрос, скорее, разговор, завершается очень быстро. Мне задают еще лишь несколько дежурных вопросов. Потому что я — свой. Это немного греет душу, что-то подсказывает мне, когда явится Кевин, Гарри останется в своем кабинете, а не будет спиной подпирать дверь, наблюдая за действиями своего подчиненного, который чуть ли не заикался, пытаясь задавать вопросы, но так и не задал главного. В самом деле, кто, не имея веских доказательств, спросит героя войны, нависая над ним и уперев палочку ему в горло: «Тварь, ты грохнул тех магглов? Отвечай!»

Эхо моих шагов разносится на весь Атриум. Никогда раньше не замечал, что здесь мраморный пол, шум шагов по которому долетает, кажется, до каждого кабинета, сообщая всем, что кто-то идет. Смотрите, смотрите все, идет тот, кого уже начали подозревать в убийстве, скоро его допросят с использованием Сыворотки правды и упекут в Азкабан на пожизненное. Да, именно его шаги вы сейчас слышите, именно он сейчас спокойно покидает это здание, хотя в следующий раз он уже не выйдет отсюда так просто.

Прямо с подворотни, в которой находится вход в министерство, аппарирую к Дырявому котлу. Молча киваю бармену и еще нескольким знакомым, зашедшим сюда перекусить, и прохожу к Косой аллее. На ней сейчас тихо. Здесь вообще ажиотаж бывает только во время каникул, особенно в августе, когда все закупаются к школе. В обычный день тут можно увидеть спокойных и серьезных людей, делающих закупки в аптеке, женщин с детьми дошкольного возраста в кафе-мороженом, одинокого старика, бродящего по улице без какой-либо цели. Когда я был маленьким, не думал, что Косая аллея часто бывает такой безлюдной, ведь я приезжал сюда всегда летом, когда нужно было делать закупки к школе. Сначала для Билла и Чарли, потом для Перси, Фреда и Джорджа, затем уже нужно было покупать учебники, пергаменты и перья мне самому. Мама с отцом всегда брали нас всех, и только раз в год я заходил в кафе Фортескью и мороженое там казалось мне самым вкусным, хотя сейчас понимаю, что мама готовила его даже вкуснее. Но то было дома, а домашнее мы начинаем ценить, когда вырастем.

Во "Вредилках" совсем тихо и я знаю, что за день сюда заглянет лишь пара-тройка покупателей. В основном — те женщины с детьми, что зайдут потом за мороженным. Иногда — люди странного вида с глубокими капюшонами, берущие либо порошок мгновенной тьмы, либо отражатели, либо выявители магии. Вначале, когда я был молодым идеалистом, меня злило, что они приходят и покупают что-то явно не для законных дел. Теперь же — я рад любому клиенту.

Открываю магазин, на крыше которого веселый клоун, похожий на типичного Уизли, снимает шляпу и кланяется пустой мощеной улице, прохожу сквозь ряды наиболее популярных товаров — всевозможных блевательно-чесательных батончиков и фейерверков, — и сажусь в самом углу. Осматриваю магазин, который сейчас кажется чужим. Он и был всегда таким для меня — это идея Фреда и Джорджа, им и должно было принадлежать ее исполнение. Я же здесь лишний — как заноза в заднице. Ни придумать ничего не могу, ни продать так, чтобы чек клиента вышел как можно более длинным. Едва сдерживаю себя, когда заходят слизеринцы в своих мантиях со змеиными нашивками, кривятся, осматривая ассортимент, и делают такие высокомерные лица, когда к ним подходишь, что хочется плюнуть. Прямо в рожу. Наверное, люди никогда не взрослеют, столько лет прошло, а мне до сих пор невыносимо видеть их лица. Но каждый клиент — ценен. И я советую наиболее дорогую гадость, зная, что она будет использована против гриффиндорцев, зная, что с помощью вредилок Уизли был сорван не один урок у Невилла. И когда он жалуется — мне невыносимо тошно от своей работы, но я пожимаю плечами и говорю: «Извини, дружище. Это бизнес».

Сейчас здесь тихо и неуютно, как в подземельях Снейпа. Мне кажется, если прислушаться, это он из подсобки шепчет мне:

— Мистер Уизли, вы проебали свою жизнь. Разве вы не читали учебник? Там сказано: смешать честолюбие с дерьмом соплохвоста, приправить все соплями тролля, посыпать собственными надеждами на прекрасное будущее и жить дальше, радуясь, что вы обыкновенное ничтожество.

— Но, профессор, я все так и сделал?

— Вы не радуетесь, мистер Уизли!

Усмехаюсь, беру в руки флакончик с Амортенцией, верчу его, но не знаю, зачем это делаю. Проходит не меньше пяти минут, когда я понимаю, что так и продолжаю держать в руках паршивое зелье, из-за которого, пусть и косвенно, я чуть не умер на шестом курсе. Ставлю его на место в «розовом уголке» магазина, в котором я особенно не люблю клиенток — страшных старшекурсниц, мечтающих подлить зелье какому-нибудь капитану квиддичной команды. И почему я сел именно в этот угол? Ах, да. Тут Кевин просто оставил табуретку, а я искал именно ее. Ну, ничего, писать можно и здесь. Достаю блокнот.

«Я понял это в туалете магазина. Сидел на унитазе, читал «Пророк» в котором, как это бывало в последнее время, не писали совершенно ничего значимого, и понял. Осознал, что от меня смысла не больше, чем от напольной вазы, стоящей в гостиной нашего с Гермионой дома. Даже от толчка, на котором я гордо восседал, пользы больше. В него срут, он есть в каждом доме и без него жизнь современного человека станет некомфортной. А без меня?

Джордж в сентябре хотел уехать в Америку. С одной стороны — конкуренция у магазина там будет выше, своих таких лавок там полно. С другой же, на севере имелась одна школа не пансион, где дети ежедневно возвращались домой. Как принято у магглов. И по вечерам они ходили в кафе и магазины, что было гораздо перспективнее, чем здесь, в Лондоне. Единственное, Джорджу не хватало денег. Приличной суммы, потому что налоги в Штатах не сравнить с нашими, а уж для иностранца и подавно.

Джордж уже посетил гобинов и те согласились дать ему кредит, но загнули совершенно невероятные проценты. Этих тварей вообще нужно уничтожать, да простит меня Гермиона. Злобные, алчные, не терпящие чужого мнения, отличного от их, считающие себя на голову выше и умнее любого волшебника.

Вышел из туалета я с твердым намерением найти деньги. Конечно же, я этого тогда не сделал».

— Рон? Ты где? — зазвенел колокольчик в дверях, явив за собой голос Кевина.

— Иди нахуй!

* * *

Дом встречает меня тишиной. И меня преследует странное чувство, что я здесь — гость. Это не мой дом и мне здесь — не рады. Светлые стены и маггловские картины, бежевые занавески на больших окнах сейчас кажутся неуютными. Хочу в аляпистую гостиную Норы, чтобы рядом был крик Джорджа и Фреда, чтобы я слышал нудный бубнеж Перси, что они мешают ему учиться, а маленькая Джинни напевала что-то себе под нос. Чтобы в окно влетела Стрелка с письмом, и я увидел, как лицо мамы расплывается в улыбке, на глаза ее наворачиваются слезы, и она радостно говорит: "К нам завтра приедет Чарли". И самое главное, хочу то детское ощущение, что все — впереди. Что будет много-много разных интересных событий, я объеду вокруг весь белый свет, я скоро стану большим и счастливым, осталось только вырасти.

Гермиона уснула прямо в кресле, в неестественной позе, свернувшись, как котенок. Маленький и беззащитный. Ложусь рядом, но в то же время далеко — на пол. В такую же позу, лицом к ней, и продолжаю смотреть на нее снизу вверх. Совесть начинает усиленно бить меня по голове топором, я вижу, как она размозжила мне голову, и мозг серой субстанцией стекает по полу, а все лицо мое — кровавое месиво. Гермиона потирает лоб рукой и кладет ее под голову. Она выглядит маленькой и хрупкой, но таким чувствую себя я.

Второй раз в декрете, сотрудница отдела магического правопорядка. Это существенно скажется на ее карьере не в лучшую сторону, и я это знаю. Какие жертвы человек готов принести ради обычной жизни? Не счастливой, а обычной. Разве об этом она мечтала? А как же борьба за права эльфов, оборотней и кого угодно еще? Гермиона, вспомни, кем ты была в школе! Разве ты лежала бы так на диване, уставшая, уснув в такой странной позе, что после у тебя будет болеть шея? И устав не от усиленной мозговой работы, от придумывания более простого способа изготовления сложного зелья, а от плача неугомонного Хьюго.

Наверное, это дико. Но я полюбил Розу только когда ей исполнился год. Когда она могла сказать «папа», улыбнуться и протянуть ко мне руки. И я мог взять ее и кружить, слыша детский смех, и не обращать внимание на замечания Гермионы, что ее сейчас стошнит. Потому что смех Розы был важнее всего остального. Но когда я ее впервые увидел, меня самого чуть не стошнило. Страшная, с перекошенной красной рожей, со странным пушком вместо волос. Мне на мгновение показалось, что это — мой кошмар. Я думал, что ее лицо будет преследовать меня во снах, а она сама будет приходить с косой в черном балахоне, и вместо смеха смерти я буду слышать детский вопль. Это был полный пиздец. Полюбить Хьюго я, наверное, уже не успею. Но, надеюсь, хоть кто-нибудь расскажет ему, каким его папа был кретином.

— Рон?

Вздрагиваю. Глаза Гермионы по-прежнему закрыты, и мне кажется, что меня начали преследовать слуховые галлюцинации.

— Рон. — прикосновение к плечу.

Резко вскакиваю, садясь на пол. Надо мной нависает Джинни, и я едва могу разглядеть ее лицо из-за живота. Как она еще ходит? Заметил, что у беременных женщин все индивидуально. Вот Гермиона слегка полнела, отчего казалось, что живот так сильно не выпирает. Она была какой-то... равномерно круглой. Джинни же, будучи беременной, почему-то худела. Ее живот выпирал на фоне тощих ног, руки казались безжизненными палками, в которых не должно было остаться сил даже на то, чтобы поднять что-то легкое, вроде кастрюли с супом или тарелки с салатом. Джинни всегда выглядела жутко, казалось, будто внутри монстр, пожирающий силы моей маленькой сестренки. Я всегда отворачивался, чтобы не видеть ее такой.

Но сейчас я смотрю прямо на огромный живот Джинни, и в мозгу возникают жуткие картинки. Будто я взглядом сканирую ее живот, а внутри — страшное красное чудовище, еще страшнее, чем новорожденные Роза или Хьюго. С ссохшейся кожей, водянистыми глазами и отросшими не то ногтями, не то когтями, свернутыми, как у зверей. С такими родилась Роза, они вообще у нее быстро росли, и Гермиона подстригала их чуть ли не каждый день.

— Идем. — Джинни уходит на кухню, а я думаю, не померещилась ли мне она. Может быть, я уснул и она только что мне приснилась.

Поднимаюсь, стою в центре пушистого ковра и мечтаю, чтобы он был ковром самолетом. Чтобы я лег на него и улетел далеко-далеко, в сказочную страну, где мне нужно бороться со страшными монстрами, а не с собственной жизнью.

Джинни мне не показалась, сидит на кухне, ест зеленое огромное яблоко и смотрит почему-то на плиту. Как будто там можно увидеть что-то интересное, кроме остывающей кастрюли с неизвестно чем. Она медленно переводит на меня взгляд, но молчит.

— Что случилось, Джин?

— Я это хотела спросить у тебя, Рон. Что случилось?

— О чем ты?

— Гарри не знает, что я здесь. Слышала его разговор по каминной сети, что завтра... Рон, ты убил тех магглов?

Молчу. Джинни, милая Джинни. Ты жива, и у тебя все хорошо. И Гермиона жива, и Гарри. И Роза с Хьюго, и Джеймс с Альбусом. Скоро у вас родится дочка, которую вы назовете Лили. У вас у всех все будет хорошо. А я просто уже умер, понимаешь, Джин? Я — умер.

— Джин, тебе нужно домой. Джеймс и Альбус уже заждались.

— Они здесь. Играют с Розой наверху, Хьюго спит, Гермиона спит. Мне не нужно домой, Рон.

— Мне нечего тебе сказать.

— Ты убил магглов?

— Я не могу ответить на этот вопрос.

Джинни встает, опираясь о стол. Подходит ко мне и вглядывается в глаза. Что она хочет в них найти? Там — пустота. Пустота моей жизни, в них же — ее смысл. Джинни порывисто обнимает меня, я нелепо хлопаю ее по плечу так мягко, будто она фарфоровая и может прямо передо мной рассыпаться, разбиться на тысячи маленьким осколков от моих прикосновений. Я чувствую ее огромный живот, ее тонкие руки, обхватившие мою шею, и мне хочется, как в детстве на плече у мамы, заплакать. Так бывало часто, когда мне ставили подножки Фред с Джорджем и я падал, мама кричала на них, а потом обнимала меня крепко-крепко, и я чувствовал, что вот она — моя крепость. Что в этот момент все мои монстры шипят и показывают зубы, но боятся подойти, потому что меня защищает мама.

Сейчас все иначе. Джинни обнимает меня, потому что хочет моей защиты. Она — не мама, она — моя маленькая сестренка, и это я защищаю ее своим объятием. От всех тех кошмаров и мыслей, которые преследуют ее, от ее страхов за меня. Я говорю ей, что все будет хорошо и впервые за долгое время — не лгу. Теперь-то уж точно все будет хорошо. У них — точно будет. По-другому и быть не может.

— Мои часы тогда показывали решимость.

Часы ее показывают эмоции. Они придумали их вместе с Луной, когда учились на шестом курсе, чтобы знать не события, а эмоции и чувства. Луне казалось, что так больше определенности. Ведь стрелки часов в Норе тогда весь год показывали "смертельную опасность", и смысла в них не было.

— Я знаю, Джин.

* * *

«Джордж уехал, и мы остались вдвоем с Кевином. Провожая его, чувствовал себя так, будто провожаю на войну. Как будто могу больше никогда его не увидеть, не услышать его смех, словно он превращался в нечто эфемерное, бесформенное, становился воспоминанием.

И на меня навалилась ответственность. То, чего я боялся всегда, боялся больше, чем потомков Арагога. Наверное, мой боггарт принял бы образ ответственности, если бы умел это делать.

Я завидовал Кевину. Он простой наемный сотрудник, это не на нем висит гоблинский кредит, это он может просто найти другую работу, если наш бизнес окончательно накроется. Он смеялся и звал меня по вечерам в бар, и я ходил, пытаясь представлять себя им. Многие люди просто ходят куда-то по вечерам после работы, пьют пиво и обсуждают нелепые события прошедшего рабочего дня, говорят о встреченных случайно знакомых, делятся глупыми детскими историями и смеются. И я смеялся. Сидя по вечерам в Дырявом котле, старался забыть о письме Джорджа, где он говорил, что ему не удается покрыть даже арендную плату доходами, не говоря уже о прочих расходах, вроде закупок ингредиентов для ебаных батончиков, ткани для плащей-отражателей и прочей ерунды.

Со стороны все выглядело хорошо. Мы закупались необходимым к рождению Хьюго, выбирали новую люстру в гостиную, Гермиона собиралась через год получить маггловские права. Оно так и бывает, наверное. Должно быть — это и есть жизнь.

А потом Джордж попросил взять еще один кредит у гоблинов, бизнес вроде как начал идти в гору, но не хватало денег. Ему нужно было либо закрывать магазин в Штатах, либо найти еще денег, чтобы продолжить. Он говорил, что прибыль увеличивается, потому закрывать магазин не имеет смысла. Это бы означало полный крах. Нам оставалось бы только продать "Вредилки" в Лондоне, искать работу и всю жизнь выплачивать кредиты».

Стрелки на часах показывают половину четвертого. Спать одновременно хочется и нет. Тело ломит и глаза слипаются, но мозг — он спать не желает. В нем слишком много мыслей, чтобы так просто уснуть. Чтобы распрощаться с ними пусть и на несколько часов, чтобы дать своему носителю почувствовать себя немного счастливее в каком-нибудь милом сне, немного отважнее в каком-нибудь сне о героических подвигах борьбы с пришельцами.

Разминаю шею, косточки приятно хрустят, и нужно не дать телу подвести меня, я не могу сейчас уснуть, мне необходимо дописать этот дневник. Потому что он теперь — станет моим спасением, убив все, что у меня есть, единственное, что принадлежит только мне — меня самого. Спускаюсь вниз, чтобы сделать себе кофе. Дома тихо и темно, все спят, даже Хьюго просыпался лишь один раз, решив дать выспаться в эту ночь своей матери.

* * *

Рано утром я захожу в нашу спальню и ложусь на кровать. Смотрю на спящую Гермиону и боюсь дотронуться до нее, как будто она может исчезнуть и я открою глаза, оказавшись на развалинах Хогвартса после битвы совершенно один. Со странным чувством, будто выиграл битву и проиграл одновременно. Да, я победитель, но я совершенно один, нет больше всех тех, ради кого я боролся. Сама победа потеряла смысл, он закатился под диван, как забытые игрушки Розы, которые она потом пытается найти и плачет, что они куда-то подевались.

Не знаю, сколько проходит времени, когда я слышу, что проснулась Роза и зовет маму. Даже не уверен, что не уснул, пока лежал на кровати. Встаю и иду в детскую, чтобы Роза не успела разбудить Гермиону.

Она хмурится, прямо как ее мама, когда думает. Так и вспоминаю Гермиону на первом курсе, размышлявшую о том, кем же может быть Николас Фламель. Только на совсем детском, типично уизлевском лице с голубыми глазами, это выражение смотрится очень уж забавно, что я невольно улыбаюсь.

Роза сегодня странно тихая, ничего не говорит, спокойно ест кашу сама, не очень уверенно держа ложку в левой руке. Левша, как Билл. Помню, что я почему-то завидовал ему в детстве, когда он писал, тоже старался взять перо в левую руку, но у меня и правой-то получались каракули, а левой — уже совсем что-то безобразное. И я не понимал, почему он так свободно держит ручку в другой руке, а Билл гордо говорил, что левши — необычные люди. Чушь полная, но я злился, потому что был обычным.

На кухонных часах семь утра. До министерской совы, которая обязательно прилетит сегодня, я это точно знаю, полтора часа. Час до начала рабочего дня в министерстве, полчаса полета до нашего дома. И мне хочется, чтобы Хьюго не разбудил Гермиону до этого времени. Чтобы я ушел незаметно, без вопросов. Так, как будто пошел на работу.

Полтора часа теряются в ленте бесконечного времени. Я читал что-то Розе. Не сказку даже, а какую-то странную книгу, найденную у нас в туалете.

— Солнце погаснет, звёзды попадают с неба. Между богами и великанами произойдёт последняя битва. Боги победят чудовищ и страшных великанов, но и сами погибнут. Рухнет небо, огненный меч великана Сурта сожжёт мир, и Мидгард погрузится в волны мирового океана. Но это не конец Мидгарда. Новая земля возродится из волн, и ею будут править боги, не совершавшие клятвопреступлений и ошибок, на ней будут жить новые счастливые люди в любви, мире и достатке.

Закончив читать, я задумываюсь, зачем прочитал это Розе. Не самая веселая «сказка» для этого утра. Решаю исправить положение, и рассказываю о наших приключениях на первом курсе, когда мы с дядей Гарри спасали маму от злого горного тролля.

— Мама тозе была маленькой?

— Конечно, была. Все взрослые когда-то были маленькими.

Иногда дети задают совершенно правильные вопросы. Был ли я когда-то маленьким? А Гермиона? Или я всегда был маленьким, а все, что происходит сейчас — мне снится, и я проснусь в своей комнате, увешанной плакатами моей любимой квиддичной команды. Почувствую запах маминого фирменного тыквенного пирога, который она готовила на Хэллоуин, пока мы с Джин еще не уехали в Хогвартс. Или я, вся моя жизнь, мое детство и то, что происходит сейчас, снится моей маленькой маме, когда она спит в своей комнате расстроенная тем, что завтра ей предстоит навестить тетушку Мюриэль. Или, может, весь мир, все события — это сон моей малышки Розы, и каша ее нелюбимая, и папа, и его детство... Кажется, не ложиться спать было не лучшей идеей.

— А потему люди выластают?

— Чтобы отвечать на всякие вопросы неугомонных созданий, — начинаю щекотать Розу, и она смеется.

Хочу запомнить ее такой. Или нет, не так. Хочу, чтобы она запомнила меня таким. Щекочущим ее, читающим сказки и отвечающим на вопросы. Запомнит ли? Многое ли я помню о себе и окружающих с такого возраста? Пожалуй, нет. И это очень обидно.

Восемь тридцать. Сова еще не прилетела, и я как идиот ползаю по ковру в гостиной, катая на спине Розу.

Восемь сорок. Рассказываю о василисках.

Восемь пятьдесят. Говорю, как называются пальцы на руке. Этот — большой, а вот этот — указательный. Почему? Потому что тот самый большой на руке, а этим ты показываешь на что-то. Но показывать пальцем на других людей считается дурным тоном.

Девять ровно. Прячусь от дочери под креслом, скрывая поджатые к груди ноги за накидкой. Ох, видела бы меня сейчас Гермиона, умерла бы со смеху. Роза бегает рядом, пытаясь отыскать надежно спрятавшегося папу.

Девять ноль две. В окно кухни стучит сова. Моя судьба решалась тридцать две минуты. Ровно столько Гарри думал, как следует поступить, как будет правильнее и лучше, боролся с совестью, грызшей его с двух сторон. Даже с трех или четырех одновременно. Только его совесть, наверное, без топорика, как моя. Вылезаю из под кресла, чтобы забрать министерское письмо, и представляю в это время поттеровскую совесть. «Гарри, это же Рон! Думай, думай, что делать!», «Гарри, ты ведь понимаешь, что несмотря на то, что это Рон, он, скорее всего, убийца! Убийца, Гарри. Ничем не отличающийся от других, уже получивших свои сроки. Ты должен», «Гарри, закон есть закон», «Гарри, мы с тобой обязательно что-нибудь придумаем», «Гарри, может быть, допрос с Сывороткой правды покажет, что Рон не виновен, и все будет хорошо», «Гарри, что о тебе подумают другие, твои коллеги. Герой войны, пример для подражания, спускает дело на тормозах, потому что в числе подозреваемых его лучший друг».

Письмо стандартное. В этот раз записка от Гарри не выпадает. Ни к чему это. Собираюсь тщательно. Чищу зубы, аккуратно бреюсь, приглаживаю волосы, не переставая смотреть на себя в зеркале так, будто впервые увидел. Кто этот человек по ту сторону? Это Рональд Уизли, лучший друг Гарри Поттера, муж самой умной студентки за последние пол столетия? Нет, это какой-то алкаш с красными глазами, конченный неудачник, собирающийся в Аврорат так, будто уходит на свидание к любимой женщине.

Во что же мы превращаемся, и в какое дерьмо катится наша жизнь? Почему вначале так важно быть красивым для девушки, которая нравится, а потом мы начинаем бриться, идя на работу, а не в постель? Покупать новые рубашки опять же, чтобы ходить в них на работу, а дома можно красоваться перед женой в поношенной футболке с дыркой?

Плюнув прямо себе в рожу, отражающуюся в зеркале, я выхожу из ванной, чтобы надеть лучший пиджак и джинсы. Гермиона переворачивается на другой бок, но не просыпается. Не рискую подходить к ней, оставляю Розу в детской, целуя напоследок в макушку, с минуту смотрю на Хьюго, присев на корточки у его кроватки и слегка дотрагиваюсь до его щеки. Он даже не замечает мимолетного прикосновения, спит, засунув большой палец в рот.

— Простите папу, — шепчу, прежде чему уйти.

Уже открывая дверь слышу, что меня зовет проснувшаяся Гермиона, сбегающая по лестнице. Представляю, как она на ходу надевает свой белый халат и пытается одновременно пригладить непослушные волосы. Делаю вид, что не услышал ее, и аппарирую с крыльца, так и не обернувшись.

* * *

Серые стены. Серый пол и белый потолок. Стол в центре, три стула вокруг. Именно так выглядят несколько помещений в министерстве. Ничего лишнего. Никаких стеклянных стен и камер, как у магглов. Да, я смотрел фильмы и знаю.

Гарри стучит пальцами по бумагам перед собой. Я вижу на них печати Гринготса. Второй аврор — Фостер, как он представился, передает еще какие-то бумаги Гарри, на что-то указывает и что-то говорит ему, но мой друг не сильно прислушивается к его словам. Он смотрит на меня, а я на него. Мне кажется, что так проходит целая вечность, прежде чем он оборачивается к своему коллеге. Берет у него из рук бумагу и ставит на ней свою подпись.

— Проверка в вашем магазине не выявила никаких следов магического вскрытия замков в подсобных помещениях. Туда не проникал никто посторонний. — Гарри говорит тихо и устало, и я подмечаю, что в отличие от меня выглядит он паршиво, с щетиной и синяками под глазами. — Соответственно, доступ к порошку имели только ты и Кевин Хейли. Мы проверили его. Все старые долги покрыты, снимает квартиру в маггловском районе, платит исправно и сумму, явно меньшую его зарплате. С Уоренном и Моррисом никаких связей. Живет один, поэтому проверить алиби невозможно, но у тебя его нет совсем. Я помню тот вечер.

Замолкает. А я просто хочу есть. Слышу, как урчит желудок, напоминая, что я толком не позавтракал. И я думаю, что будет на обед в изоляторе, куда меня отправят после этой комнаты. Там вообще кормят? Хочется курицы. Да, именно ее я бы сейчас съел.

— Найдена у Уоррена, — Гарри протягивает мне неаккуратный клочок бумаги, и я вижу на ней свой почерк. Расписка, написанная мной, когда я просрочил платеж и обещал вернуть необходимую к оплате в том месяце часть долга в течение недели. — Ты оплатил половину суммы кредита Гринготса на прошлой неделе и перевел Джорджу в Штаты восемьсот галлеонов.

— Да, — именно так я и поступил. Неделю назад все это уже не имело значения.

Гарри протягивает мне бумагу, которую только что подписал. Разрешение на использование Сыворотки правды. Ожидаемо. Когда во времена Первой магической зелье достать было проблематично, использовали Круциатус. Или вообще ничего, как в случае Сириуса Блэка. На самом деле Сыворотка эта — чушь собачья, и я сейчас это покажу самому себе и им заодно. Нет, обойти ее действие невозможно. Но по магической силе она будет слабовата. У людей есть инстинкты и рефлексы. Мы одергиваем руку, дотронувшись до раскаленной плиты, отпрыгиваем в сторону, если в нас что-то летит. В магии есть все то же самое.

— Мое согласие на это не требуется, — пожимаю плечами и улыбаюсь Гарри. Его от моей улыбки почему-то передергивает.

Он отправляет Фостера за зельем и третьим. Три аврора имеют право проводить такой допрос. Проведенный одним или двумя — считается недействительным. Ох, сколько я сейчас могу вспомнить историй о допросах с Сывороткой правды, рассказанных Гарри. Да я ее даже варить умею! Будь ты проклят, Снейп, сука! Сколько лет прошло, а я все ненавижу эту тварь. Это ж надо было так себя вести, чтобы мы все чувствовали себя полнейшими бездарями и ничтожествами, а всего-то и нужно было — так это объяснять по-человечески. Понимаю, он многое сделал для победы, и Гарри тут же побежал обелять его имя и покупать самую красивую черную рамку для его портрета в Хогвартсе, но это не отменяет того, что человеком он был дерьмовым.

Фостер возвращается с каким-то зеленым аврором, на вид ему не больше восемнадцати. Рожа высокомерная и наглая, слизеринец поди. Он сосредоточенно отмеряет нужную дозу зелья, как будто капает в стакан с водой яд. Капнешь больше — и все будет напрасным. Есть такие яды, которые при больших дозировках вызывают рвотные позывы, при попадании в желудок и, следовательно, не дают ожидаемого эффекта. Гермиона рассказывала, что так пытались отравить кого-то во времена инквизиции еще, да вот вышел казус.

— Младший аврор Реджинальд Трэверс. Вы сейчас выпьете десять капель Сыворотки правды. Она начинает действовать через минуту. Эффект ее будет длиться три минуты, именно столько составляет безопасная для здоровья дозировка, — говорит он так, будто читает с листочка.

Трэверс? Сын Упивающегося? Значит, угадал я с факультетом. Дурак ты, Трэверс. Хочешь узнать правду, лей сто капель, от них произойдет удушье, но у человека будет две минуты, чтобы рассказать все. Абсолютно. Невзирая на любую другую сдерживающую магию. Беру стакан и залпом выпиваю.

Минута проходит в молчании. Голодный желудок реагирует на холодную жидкость отрицательно. Чувствует, что его наебали, и это вовсе не желаемая курица, отчего начинает урчать еще громче. И мне отчаянно хочется заржать, хотя в детстве, помню, мне было стыдно, если желудок урчал на лекциях в полной тишине класса.

— Назовите свое полное имя и дату рождения. — допрос начинает Фостер.

— Ронадьд Билиус Уизли, родился 1 марта 1980 года.

— Ваше место работы?

— Совладелец магазина «Всевозможные волшебные вредилки» в Лондоне.

— Семейное положение.

— Женат на Гермионе Джин Уизли, в девичестве Грейнджер.

— Ваш брат, Джордж Уизли в сентябре прошлого года открыл филиал вашего магазина в США, в Вашингтоне?

— Да.

— Предварительно взяв в Гринготтсе кредит на сумму 3 тысячи галлеонов, верно?

— Да.

— Согласно отчетам, в декабре ежемесячный платеж был сделан с опозданием в две недели. Что являлось причиной этого?

— Нехватка денег. Нужно было выбирать, либо просрочить налоги в Штатах, что повлекло бы гораздо больше проблем, либо выплаты по кредиту.

— Неделю назад вы погасили половину от оставшейся суммы кредита. И отправили переводом восемьсот галлеонов Джорджу Уизли. Из каких денег вы это сделали?

— Их тех, что взял у Уоррена.

— Неделю назад он был уже мертв.

— Да.

— Время, Реджи, — говорит Гарри лениво и устало.

— Как вы познакомились с Уорреном?

Молчание.

— Как вы познакомились с Уорреном? — повторяет вопрос Фостер.

— Он под Непреложным, — вмешивается Гарри. — Двадцать секунд.

— Вы Убили Джеймса Уоррена и Пола Морриса?

Молчание.

— Сука! — Фостер ударяет кулаком по столу так, что я вздрагиваю от неожиданности.

И ко мне начинает возвращаться способность нормально думать. Сыворотка правды — отвратная вещь. Такое чувство, что потерял себя на три минуты, выпал из собственного тела и даже мозг — то, что есть ты сам, тебе не принадлежит.

— Это не имеет значения. Признание или непризнание не должно иметь определяющего значения в суде, согласно конвенции... — снова заученно говорит Треверс.

— Да знаю я об этой конвенции! — огрызается Фостер.

— Да, Трэверс, дело не в конвенции. А в том, что преодолеть действие Непреложного обета Сыворотка правды не в состоянии, — тихо говорит Гарри, но от его голоса становится как-то не по себе. — И если невиновный покрывает кого-то таким образом, поклявшись взять вину на себя, то под Сывороткой правды он скажет, что виновен.

— Интересно, а если виновный поклянется кому-то сказать, что он невиновен... — начинает размышлять Трэверс, но под тяжелым взглядом начальства замолкает.

— С этим у нас, кстати, случай один был веселый, — усмехается Фостер. — Суть в том...

— Оставьте нас.

Фостер замолкает на полуслове. Щурится противно так своими маленькими глазами, кивает Трэверсу и выходит, бросив что-то вроде: «Реджи, идем». Когда дверь за ними закрывается, Гарри прикрывает глаза и трет лоб.

— Любую магию можно обойти, и Непреложный обет не исключение. Так, думай, Поттер, думай...

Если Гарри обращается к самому себе по фамилии — дело плохо. Начал замечать за ним такую странную привычку. Как будто он пытается абстрагироваться от самого себя и начать думать со стороны, а за провалами попыток следует самоуничижение. Не нужно, Гарри.

Последнее озвучиваю вслух.

— Почему? Ты ведь знаешь, кто убил этих сраных магглов?

Осторожно киваю. Конечно, знаю.

— Соответственно, два варианта. Либо тебя заставили принести Непреложный, либо ты покрываешь кого-то и добровольно принес этот обет. И если второе, то это кто-то близкий тебе.

— Не надо, Гарри. Тебе это нужно? Сейчас начнешь подозревать всех близких мне, а близкие у нас — общие. Глупость это.

— Сука! — Гарри вскакивает и начинает мерить комнату широкими шагами. — Кого бы ты мог покрывать? За кого ты готов лично отправиться в Азкабан... Гермиона, она магглорожденная. Возможно, поддерживает связь с кем-то из соседей, одноклассников по маггловской школе и могла знать этого Уоррена...

— Ты сам себя слышишь? — кричу. — Какую хуйню ты несешь? Гермиона сидит с Хьюго, а когда я занимал деньги у этого маггла — она вообще с огромным пузом ходила! Считай, что это я убил магглов. Запри меня уже в этот изолятор, где дементорам запрещено питаться энергией заключенных, но они любят расхаживать по этажу, пугая тех, кто только ждет суда, предстоящей жизнью.

— Я не подозреваю Гермиону, идиот! Я пытаюсь понять, откуда ты мог знать тех магглов. И ты не ответил на вопрос об убийстве под Сывороткой.

— Значит, я не мог или вопрос был задан дебильно.

Гарри снова садится напротив, подпирает рукой подбородок и смотрит на меня. Я злой, как черт. Гермиона! Нашел кого подозревать, придурок! Поттер своим размашистым почерком ставит подпись еще на одной бумаге и выходит. Даже не буду смотреть, что он подписал в этот раз. Итак понятно, что распоряжение о моем заключении.

* * *

Животное. Уже на третий день начинаешь ощущать себя им. А когда ты здесь месяц... Никто не выдает расческу и зубную щетку, бритву. В душ можно ходить на этаже — раз в сутки, но можно послать дементора к черту и остаться немытым куском мяса. Ужасно воняет ссаньем, потому что смыв в толчке работает хреново, а такими вещами, как уборка, здесь не занимается никто. Не знаю, меняют ли хоть когда-нибудь белье. Пока мне выдали один комплект при «заселении». Матрас лежал тут — старый и обоссаный кем-то до меня. С клопами и сбившимися в комки перьями. После сна на нем у меня ломит спину.

Гермиона хотела бороться за права эльфов когда-то? Да нахуй эльфов, они живут в роскошных домах, где не воняет мочей, а по их спинам не ползает непонятная матрасная живность. А вдруг я невиновен? Суда еще не было, а человеку уже показывают, что он — отброс общества. Кусок собачьего дерьма под растаявшим снегом.

В камере напротив сидит мальчишка. Семнадцать лет, магглокровка, пойманный на применении магии к магглам. Его забрали от родителей, дали в руки палочку, научили колодовать, а жить — не научили. Да лучше бы он так и остался у магглов. Маги — вырождаются, деградируют и единственная судьба их — сдохнуть под мостом от драконьей оспы. Эта судьба особенно хорошо осознается, если поехать в Кэнэри-Уорф или Сити, а потом для контраста пройтись по Косой Аллее.

Ко мне заходил Гарри, но я не знал, что могу ему сказать, а ему нечего было сказать мне. Кроме того, что назначена дата рассмотрения дела в Визенгамоте. Попросил его принести мне зубную щетку и бритву.

Здесь почти никого не навещают. Поэтому когда я слышу шаги по коридору — чаще всего оказывается, что идет аврор. Значит, кому-то назначили дату суда или появились новые обстоятельства и потребовался новый допрос. Но в этот раз шаги — женские. Я слышу это цок-цок, и сердце замирает. Шаги либо отдаются странным эхом в коридоре, либо идут двое человек. Прикрываю глаза и сжимаю кулаки, повторяя про себя: «Хоть бы, хоть бы это они...»

Это они. Те, кого я ждал. Гермиона и Джинни, тощая и бледная, но уже без пуза. Мне начинало казаться, что Гермиона так сильно на меня обиделась, что никогда не придет. И я проживу десяток лет в Азкабане на других этажах, уже после суда, и сдохну, задохнувшись от вони, когда она станет совсем невыносимой.

Ноги затекли, а я пытался слишком быстро дойти до решетки. Упал, сделав один шаг, и полз дальше, как идиот, не в силах подняться. Полз и улыбался, Джинни плакала, а Гермиона смотрела на меня с жалость и брезгливостью одновременно. Пожалуйста, Гермиона! Улыбнись, я хочу запомнить именно твою улыбку, а не это выражение.

— Когда? — спрашиваю я, не тратя время на ненужные приветствия, и показываю на живот Джинни.

— Почти три недели назад. Девочка, три сто.

— Лили?

— Лили Луна.

— Надеюсь, она не будет такой ненормальной, как Лавгуд, — улыбаюсь.

Гермиона протягивает руку в решетку и прикасается ко мне. Как будто не верит, что это я. Живой, вонючий и страшный, как возродившийся Волдеморт.

— Рон, за что? — шепотом спрашивает Гермиона. — Ты ведь знаешь, что можно постараться обойти Непреложный.

— Гермиона, послушай меня. — хватаю ее за руки и прижимаю их к груди. — Все будет хорошо, ты слышишь? Знаю, что я идиот, который часто не сдерживал обещания, но сейчас я клянусь, что все будет хорошо. Роза и Хьюго вырастут и обязательно сделают то, что не очень хорошо получилось у нас — станут счастливыми. Только ты должна кое-что сделать...

— Что?

— Я вел дневник. Там всякая ерунда, но тебе это может показаться интересным. Он лежит в верхнем ящике стола у нас в кабинете. Думаю, тебе будет интересно почитать. Мои мысли, наблюдения, разная чушь, другим людям совершено неинтересная.

Хочу добавить, чтобы она прочитала его до суда, но Гермиона слишком умная и ей нельзя давать таких подсказок. И слишком любознательная, чтобы не прочитать его за три дня.

Как же не хочется отпускать ее руки. Не хочется, чтобы они с Джин уходили. Я бы отдал многое, чтобы это мгновение длилось всю мою жизнь. Оно — не счастливое, но настоящее. Живое.

— Мы придем в суд, Рон, — голос у Джинни слабый, видимо, еще не совсем отошла после родов. Или просто не выспалась, с новорожденными детьми оно так всегда и бывает.

— Чтобы посмотреть, как мне влепят пожизненное?

— Не пожизненное. Гарри говорит, что будет не больше восьми лет. Непростительных не было, ты под Непреложным обетом и это, конечно, не смягчающее обстоятельство, но некоторый фактор неопределенности.

— Всего восемь лет? Ну, тогда живем. — В голосе сарказм, но улыбка выходит искренняя.

— Увидимся, — говорит Джин.

Гермиона молчит, но все же слабо улыбается. Хочет показать, что все это — не страшно, всякое случается и люди разное переживали. Вон Упивающиеся своего господина четырнадцать лет ждали. Отпускаю руки Гермионы. Она и Джинни уходят, и я вглядываюсь в удаляющиеся силуэты. Скоро обзор камеры не позволит мне этого делать, и я буду слышать только шаги. Гермиона напоследок оборачивается, и я машу ей рукой, как бы глупо это действие не смотрелось в таком месте.

* * *

«Пол Моррис был сквибом. Старшим сыном Эйвери. Так этому ублюдку и надо, что у него родился сквиб. Чистота крови очень важна для сохранения магических способностей, как же. Наличие такого позора в семье долго скрывали, а потом отправили к магглам. Поэтому закончил он маггловскую школу, но был такой же тварью, как и его отец. Способность к магии ему не передалась, а вот ублюдочность — в полной мере.

С ним познакомил меня Кевин, когда я ломал голову над тем, где же взять деньги. Гоблины после декабрьской просрочки совсем обнаглели и задрали такой процент, что я бы скорее повесился во «Вредилках» на люстре, чем подписался бы на это. Я мог бы занять денег у Гарри, но ему никто толком так и не отдал ту тысячу галлеонов, которую он дал еще Фреду и Джорджу на открытие магазина. Мы с Джорджем должны были справиться сами или же сдохнуть в нищете — видимо, это проклятие Уизли нам не удалось побороть.

Кевин тоже был знаком с Моррисом довольно поверхностно, через своего однокурсника, поэтому Аврорату и не удалось установить какую-либо связь между ними. Моррис был конченным ублюдком, покрывавшим какой-то наркобизнес. Тот одноклассник Кевина, будучи магом, помогал ему решать некоторые проблемы. Какое отношение к ним имеет Кевин — не знаю. Но, как он сказал, однажды он попал в неприятную ситуацию, и Моррис ему помог.

Одноклассник Кевина потребовал Непреложный обет. Вообще обет этот — довольно жуткое заклинание. Я приношу клятву Кевину, а не могу рассказать ничего, ни про Морриса, ни про неизвестного мне мага, имеющего какое-то отношение к незаконному бизнесу в маггловском мире. С Кевином на курсе училось пятеро. Забавно было вычислять, кто же так хорошо устроился. И это я еще не считал девушек, мало ли. Их было еще пятеро. Итого: десять подозреваемых. Все — милейшие люди.

Моррис тоже был тем еще хитрецом. Подписывал договор займа я не с ним, а с каким-то магглом — Джеймсом Уорреном. Вообще сам по себе договор меня удивил, такая официальщина. Но в суть я не смог вникнуть, вероятно, это для чего-то было нужно. Возможно, требовалось как-то светить часть капитала. Стандартный договор, заверенный нотариально.

Как я понял позже, когда мне не хватило денег на очередной платеж, Уоррен — тоже подставное лицо. Вернее не совсем так, он тот человек, кого не жалко. Потому что меня начали шантажировать. Самым дорогим, что у меня есть — семьей. Мне присылали фотографии Гермионы, идущей в магазин, Розы, играющей на детской площадке. И даже Джинни, выбирающей себе платье в магазине мадам Малкин. Один раз Гермиона обнаружила в своей сумке нож, а Фреду младшему в начальной школе, куда его решили отдать до Хогвартса, облили бензином куртку и подожгли. В Штатах! Они так предупреждали. И если бы кого-то из моих близких убили — у меня был договор с Уорреном, он бы мог попасть в число подозреваемых. Он, но не Моррис.

Рассказать кому-либо, кроме Кевина я не мог. На это и был рассчитан Непреложный обет. Поэтому не представлялось возможным попросить помощи у Гарри и его авроров.

На что человек готов ради дружбы? Стереть память родителям и отправить их в Австралию, вместо того, чтобы уехать с ними. И идти воевать, не будучи уверенным ни в победе, ни в том, что вообще удастся выжить. Так сделала Гермиона. А Кевин предложил мне единственный выход — убийство. И свою помощь в нем. На самом деле убитых — трое. Еще его тот одноклассник, которым оказался Сеймор Джагсон, племянник известного Упивающегося, родители которого на стороне Волдеморта не воевали. Но были знакомы с Эйвери и он знал Морриса, тогда еще Пола Эйвери, с детства.

Тело Джагсона не было найдено, потому что мы трансфирурировали его в камень и выкинули в Темзу. Трансфигурация временна, но может быть довольно продолжительной. Когда-нибудь его разложившийся труп все равно будет найден. То же мы собирались сделать с телами Уоррена и Морриса, но все пошло не так. Как это ни парадоксально, убить мага гораздо проще. Можно использовать палочку, причем его же — если он не ожидает подобных действий. Моррис же был острожным, он назначал встречи только в людных местах, поэтому нам лично пришлось подготовить территорию. Встреча была назначена в кафе, мы пальнули по владельцу заведения Конфундусом, и он закрыл его раньше положенного времени. Кевин выпил Оборотное, и должен был сыграть роль единственной официантки.

Но продумано все было паршиво. Морриса сразу же насторожило пустое заведение. Или же он знал об исчезновении Джагсона и догадался о наших планах. Он направил пистолет мне прямо в лоб, а Уоррен — на официантку. Я нащупал в кармане куртки тот сраный порошок, казавшийся спасением тогда, но из-за которого это дело и попало в Аврорат, а не осталось пылиться у магглов. Он дезориентировал обоих, Кевин оторбал у них оружие и выстрелил в голову Морриса несколько раз, а в Уоррена успел пустить лишь одну пулю, после чего согнулся пополам и сблевал прямо на штаны Морриса. Я ножом добил Уоррена.

Мне хоть в чем-то повезло, и в кармане у Уоррена оказалась приличная сумма налички. Видимо, до этого тоже был на какой-нибудь "встрече". Но трансфгурировать в камни тела мы не успели. Кевин увидел свет фар, схватил меня за руку и аппарировал. Мы так и не поняли, кто подъехал. Может, обычные магглы. Или те, кто были с Моррисом изначально и припарковались где-то неподалеку. Но в подобных обстоятельствах мозг работает исключительно на инстинкты, которые нас и подвели.

Уорреновские деньги я позже и отдал гоблинам. Грязным тварям — грязные деньги. Но самое парадоксальное в этой истории то, что на следующий день позвонил Джордж и сказал, что может перевести мне тысячу галлеонов. В Штатах есть патенты и ему удалось оформить их, а потом одно охранное агентство купило у него патент на отражатели. Этой суммы хватило бы мне, чтобы покрыть часть долгов. Теперь же я сказал, что пока в Лондоне у нас нет острой необходимости в деньгах. А чуть позже отправил ему оставшиеся восемьсот галлеонов. Пусть развивает там бизнес, как мне кажется в Штатах, действительно, это более перспективно.

Вначале я начал записывать все это, чтобы не сойти с ума. Но завтра меня вызовут в Аврорат, после чего я отправлюсь в Азкабан. И я хочу, чтобы ты, Гермиона, знала все. Если ты дочитала до этого момента, меня уже нет в живых. Я нарушил Непреложный обет, рассказав о связи Кевина с Моррисом и Джагсоном.

И я прошу тебя об одном, не показывай этот дневник Гарри. Не стоит заводить в Аврорате дело на Кевина из мести, принципа или чего-либо еще. И единой для всех справедливости нет. Кевин был хорошим другом и мне, и Джорджу. Он вытащил его из беспросветной тоски, в которой он жил все время после смерти Фреда, а ради меня пошел на все это, хотя не его семье угрожали, а моей. По завещанию половина доли в нашем бизнесе — твоя, но я знаю, что ты не станешь заниматься магазином. Не сможешь и не захочешь, это не твое, поэтому я написал доверенность на Кевина. Не относись к нему хуже из-за этой истории.

И прости меня за все. Думаю, Роза и Хьюго смогут перебороть злую славу их отца-убийцы, и в Хогвартсе это никак не скажется на отношении к ним. Надеюсь, теперь у вас все будет хорошо, и ты больше никогда не найдешь ножи в своей сумке.

Люблю тебя».

* * *

Дождь крупными каплями барабанит по стеклу. Сверкают молнии, освещая комнату, в которой вечером царит уютный полумрак. К женщине, с неаккуратно заколотыми в пучок волосами, прижимается огненный ребенок лет четырех. Старшая девочка, такая же рыжая, может только чуть менее яркая, стоя босыми ногами на диване, заплетает мальчику мелкие косички на отросших волосах.

— Солнце погаснет, звёзды попадают с неба. Между богами и великанами произойдёт последняя битва. Боги победят чудовищ и страшных великанов, но и сами погибнут. Рухнет небо, огненный меч великана Сурта сожжёт мир, и Мидгард погрузится в волны мирового океана. Но это не конец Мидгарда. Новая земля возродится из волн, и ею будут править боги, не совершавшие клятвопреступлений и ошибок, на ней будут жить новые счастливые люди в любви, мире и достатке.

— А мне папа читал эту сказку, — говорит девочка, перешагивает через ноги матери, и садится рядом с ней на диван.

Женщина обнимает дочь и прижимает к себе, зарываясь носом в ее волосах. Минута проходит в тишине. Девочка отстраняется от матери и замечает, что по ее щекам текут слезы.

— Мама, почему ты плачешь? Сказка ведь не так уж плохо заканчивается.