Дождалась (джен)

Дождалась…

О Мордред! О Моргана! Я дождалась!

Потребовалось шесть лет Этого и двадцать Того Света (хотя в моем нынешнем существовании все-таки логичней прозвучит шесть лет Того и двадцать Этого), и вот он, наконец, со мной — мой мальчик, именно такой, каким я всегда мечтала его подле себя видеть — умеющий выслушать.

Раньше ему никогда не хватало терпения слушать меня: он был мастером пресекать любые разговоры со мной. Не только воспитательно-пропагандистские, целью которых было раскрыть негодному мальчишке глаза на истинное положение вещей и заставить его проникнуться непреложной верой в идеалы чистокровности, но и вполне бытовые, какие обычно происходят между матерью и сыном. Он не только не слушал, но и не слышал: стоило мне раскрыть рот, он сразу порывался куда-то бежать по «срочным-срочным», «важным-важным» делам. А теперь одно удовольствие посмотреть: висит напротив меня и внемлет моим речам с похвальной учтивостью и никуда не спешит. А мне, старушке, много ли надо? Только чтобы выслушали. Жизнь-то у меня сейчас не совсем обычная: я и не призрак и не полтергейст, я пигментно-масляный образ, навечно закованный в холстовый плен. Я не способна передвигаться из полотна в полотно, подобно своим коллегам по несчастью. В свое время пришлось приложить немало усилий, чтобы слиться с домом. И это у меня получилось: стены моего особняка приняли меня, и теперь ни я, ни он не сможем существовать отдельно друг от друга. И мое статичное положение лишь малая плата за это. Да я и при жизни была особой степенной, чего теперь-то суетиться? Последние шесть лет моей земной жизни прошли в полном одиночестве: не считать же за достойную леди моего уровня компанию брюзгливого старого эльфа?

Мои мальчики предали меня и покинули, оставив в одиночестве встречать старость и задыхаться от страха и сожаления. Причины ухода у них были разные. Один оставил меня, потому что не боялся ничего, другой — потому что испугался самого себя. Я осталась одна в старинных, дышащих магией стенах особняка. Закутавшись в мягкий плед, я уселась в придвинутое ближе к камину кресло и принялась ждать возвращения сыновей. Шесть лет пролетели как короткий вдох, а на выдохе меня не стало. Но я это не сразу осознала. Почувствовала, что что-то изменилось, но особо не встревожилась. Просто в определенный момент времени поменяла облюбованное кресло на стену прихожей. Перемена меня не особо смутила. Какая мне, собственно, разница, в какой ипостаси продолжить свое затянувшееся ожидание?

И дождалась!

Тот ужасный и, по счастью, короткий период, когда Сириус вернулся, не этот — внимательный и чуткий, умеющий меня выслушать, а тот, другой: грубый, некрасивый и до безобразия неряшливый, я вычеркнула из жизни. Я могу быть великодушной, что бы обо мне ни говорили злопыхатели, это отребье, эти… Хотя, да, я же научилась прощать…

И я простила Сириусу его бунтарские порывы, обусловленные, бесспорно, юношеским максимализмом и проблемами пубертатного кризиса. Я простила ему осквернение особняка, когда с его попустительства по дому ходила та нелепая предательница крови в вульгарных цветастых нарядах в компании таких же вульгарных шумных детей, среди которых, о Мордред, была даже грязнокровка. Они, эти ужасные дети и их крикливая рыжая наседка, творили чистой воды вандализм, а Сириус не только не мешал, а даже помогал им в этом чудовищном деле. Но я простила его. Мне было тяжело, больно, но я смогла переступить через это. И простила. Теперь простила. И даже занавески, которыми он завесил мой портрет, я простила и их. Это было даже милосердно с его стороны — отгородить меня от созерцания того кошмара, в который превратили мой дом пришедшие с ним люди. И Гарри Поттера, которому, обойдя своих милых кузин, Сириус завещал мой дом, я тоже простила. Вот только что, прямо сейчас и простила.

Гарри Поттер заслужил мое прощение, так как косвенно помог мне вернуть моего мальчика, моего милого Сириуса. Ведь это Гарри привел в дом девушку, умеющую рисовать и вернувшую мне мое утраченное сокровище.

Она появилась в доме не так, как появлялись прежние пассии ветреного героя. Те были подобны ветру — стремительно и незаметно проносились мимо, не успев оставить хоть какой-нибудь след ни в доме, ни в сердце юного Поттера, ни в моей памяти. Не могу вспомнить ни одну. Но когда появилась она, художница, стены моего дома трепетно задрожали. Случилось из ряда вон выходящее событие — мой дом влюбился.

Остановившись напротив меня, эта необычная девушка, юная и возмутительно красивая, окинула меня долгим изучающим взглядом, и я содрогнулась. Ее кровь... В этом невозможно ошибиться — такие вещи я чувствую очень хорошо... Нет, ничего магловского в ней не было. Кровь была магически чистой, терпкой и древней, но имела осадок явно нечеловеческого происхождения.

Неужели меня предал мой родной дом, затрепетав перед подобной особой? Когда волшебник смешивает свою кровь с магловской — это отвратительно, но вполне объяснимо. Но когда он смешивает ее с существом, хоть и магическим, но совсем иного вида… Ужасно, ужасно! Я открыла было рот, чтоб вернуть расслабившимся стенам давно забытые, но от этого не менее прекрасные раскаты моего голоса. Я вознамерились высказать этому «наследничку» и его чудовищу все, что я думаю о межвидовом спаривании, но Поттер с невероятной проворностью успел задернуть штору, и на некоторое время я погрузилась в пыльную темноту. Прошло немногим больше недели, прежде чем штора открылась снова. Отдернул ее не Гарри Поттер, а это его чудовище. Приложив палец к губам и весело сверкнув глазами, оно со мной заговорило — представляете, оно еще и говорящее!

— Гарри рассказал мне вашу историю, мадам Блэк, и меня очень печалит ее незавершенность. Знаете, я приготовила для Гарри некий сюрприз, но вас он тоже очень обрадует. Это вернет вам радость, мадам Блэк, я уверена.

После этих слов чудовище в облике прекрасной девушки отступило на шаг и я, вознамерившись продолжить то, что так бесцеремонно прервал Поттер, потеряла дар речи. На противоположной стене, прямо напротив меня, висел портрет моего старшего сына.

— К сожалению, я не нашла фотографий вашего младшего сына. Но, как только раздобуду, нарисую и его. Тогда это будет подарок уже лично вам. Я еще не скрепила картину магической подписью. И, хоть вам наверняка есть о чем поговорить с сыном, мадам Блэк, пока будет лучше, если беседы с сыном будут монологами. Всю прелесть этого вы еще осознаете и, может даже, хотя и маловероятно, поблагодарите меня. Ну, вы пока любуйтесь, а я приведу Гарри.

И я стала любоваться. Он всегда был красив, мой мальчик — тот ужасный одна тысяча девятьсот девяносто пятый год, как я уже говорила, я вычеркнула из памяти, и чудови… художнице удалось в мельчайших деталях перенести эту красоту на холст.

Он молчит, спокойно и чуть лукаво улыбаясь. Я говорю много и долго, компенсируя все годы его «неслушания», и он, мое сокровище, все так же улыбается мне, не смея возразить. О том, что Сириус терпеливо молчал во время моих монологов и не делал попыток покинуть портрет, потому что не мог — художник забыл или, что более вероятно, не захотел вдохнуть в картину магию — я старалась не думать. Потому что меня как раз все устраивало, а это означало бы, выражаясь языком нынешних завсегдатаев моего дома, плюс один в пользу магглов (да простят мне мои предки эти кощунственные слова).

А некоторое время спустя, когда моя пресытившая монологами душа стала жаждать чего-то большего, чудовище, которое я, испытывая своего рода благодарность, называла просто художницей, вдруг появилось передо мной. Держа волшебную палочку на уровне виска, она поигрывала ей, ловко перебрасывая между пальцами. А потом заговорщически мне подмигнула:

— Ну что, пора? А то, я смотрю, вы заскучали...

И, шагнув к портрету Сириуса, девчонка начертила в воздухе вспыхнувшую золотом магическую подпись, которая, на мгновение зависнув, стала впитываться в холст, наполняя его магией. По шероховатой поверхности портрета прошла рябь, и лицо Сириуса ожило. Удивленно осмотревшись, он остановил взгляд на противоположной стене, с которой на него в томлении долголетнего ожидания смотрела я. И улыбнулся.

А магическая подпись, еще несколько минут назад красиво светившаяся, стала бледнеть, сливаясь с поверхностью портрета, пока полностью не исчезла. Но я успела прочесть и, наконец, узнать имя той, что вернула мне сына: Габриэль Делакур.