Проект Х. (джен)

Из лабораторного журнала А. С. Р. — запись под номером 134 проекта «Х»:Художник»:

«18:10 25 ноября 1978 г.

Пульс неровный, слабый и учащённый, температура снижена до 35,7 по Цельсию, сознание спутанное или отсутствует. Сила боли по 10-ти балльной шкале — от 7 до 8, основная локализация: голова (объект не способен дать более чёткий ответ), характер боли: пульсирующая; острая боль в груди (по всей видимости, сердечного происхождения); кисти рук: интенсивная ноющая боль».

Записав наблюдения, Руквуд привычно собрался уйти — яркие, кричащие краски комнаты раздражали и утомляли его, а необходимости находиться здесь постоянно больше не было: эксперимент был практически завершён, и лишь оставалось дождаться финальной стадии, чтобы увидеть, что, всё же, наступит первым — окончательное безумие или смерть. Остальное было уже закончено и желаемый результат — получен; сам объект, которого когда-то звали Рабастан Лестрейндж, больше Лорда не интересовал, и тот полностью передал его Руквуду.

Когда Руквуд был уже у двери, объект… Рабастан вдруг на удивление чётко произнёс:

— Вы не человек.

Это было странно: в последний раз он говорил что-то связное почти неделю назад. Руквуд заинтересованно обернулся и подошёл ближе к лежащему на постели человеку — бельё было атласным и ярко-красным, и создавалось впечатление, что тот лежит в луже крови.

— Вы не человек, — повторил тот, глядя на Руквуда измученно, но вполне осмысленно. — И не волшебник. Вы даже не понимаете, что уничтожили.

— Расскажите, — кивнул Руквуд, садясь рядом на стоящий уже неделю без дела стул.

— Зачем вы сделали это со мной? — помолчав, тоскливо и тихо спросил Рабастан, закрывая глаза. Его дыхание участилось и сбилось — говорить ему было тяжело, и теперь он старался произносить все слова на выдохе: — Я же мог… творить волшебство… настоящее… даже для… волшебников… а вы… со своей… любовью к… экспериментам… убили это…

Он замолчал, часто-часто дыша, потом успокоился немного и продолжал:

— Вы не волшебник… и не человек… как и он… потому что у вас, — он открыл глаза, щурясь, будто в них бил резкий и неприятный свет, и посмотрел прямо на склонившегося над ним человека — Рабастан говорил очень тихо, настолько, что разобрать его речь можно было только нагнувшись практически вплотную к его лицу, — у вас нет сердца… а у него… души…

Он снова закрыл глаза и облизнул сухие губы — язык тоже был сух и ничем не смочил их. Руквуд трансфигурировал стакан, наполнил его водою из палочки и, аккуратно приподняв голову художника… по всей вероятности, уже бывшего, поднёс стакан к его губам. Тот сделал несколько жадных глотков — и устало затих: даже такая малость на какое-то время лишила его сил. Руквуд смочил салфетку водой и обтёр ею губы и лицо Рабастана, терпеливо дожидаясь, пока — и если — тот заговорит вновь. Минут через пять тот продолжил, не открывая глаз:

— Она у него разбита… на кусочки… её почти… совсем… не осталось… к ним тянутся ниточки… тонкие… много… а некоторых… уже совсем нет… я же, — он опять облизнул губы, и Руквуд, который, казалось, весь превратился в слух, машинально вновь смочил их влажной салфеткой, — чувствую его… всё время… теперь… как и вас… вы же… связали меня… с вами… а связь… двусторонняя… я хочу к брату, — вдруг с болью прошептал он, — открывая глаза и умоляюще глядя на Руквуда. — Пожалуйста… я хочу… увидеть его… прежде чем…

— Вы говорили о вашей связи с Лордом и о его душе, — сказал тот. — Продолжайте, пожалуйста.

Глаза Рабастана наполнились слезами, и одна из них медленно скатилась по щеке. Она была слегка розоватой: многие мелкие сосуды, особенно головы и верхних конечностей, были уже разрушены, от чего у «объекта» то и дело возникали многочисленные гематомы, а слюна и вот теперь слёзы были окрашены в розовый.

— Я хочу увидеть Руди, — жалобно на одном дыхании проговорил Рабастан.

— Вы говорили о Лорде, — спокойно повторил Руквуд. — Что с его душой?

— Её больше нет, — Рабастан закрыл глаза и заговорил теперь ещё тише — Руквуду, чтобы его услышать, приходилось наклоняться практически к самым его губам — так низко, что он чувствовал слабый железистый запах крови, шедший от них. — Он её… сделал что-то… раздробил… на кусочки… их, — он попытался сосредоточиться, но не смог, — я не могу сосчитать… больше двух… или трёх… да, больше… они путаются… а она… умирает… потому что… душу нельзя… делить… она не живёт… так… а у вас, — он снова открыл глаза, — нету сердца… вернее… есть, но… вы его… так спрятали… глубоко… что уже… не достать, — он опять замолчал, восстанавливая сбившееся дыхание — Руквуд снова провёл мокрой салфеткой по его губам, а потом и лицу. — И оно тоже… теперь… умрёт, — упрямо продолжил Лестрейндж и добавил: — Как и я… я тоже… скоро умру… сойду с ума… и умру… это не страшно… а вы останетесь, — он снова открыл глаза и посмотрел на Руквуда со странной, жутковатой сейчас жалостью. — У вас… был шанс… когда-то… давно, была… девушка… она ждала… ждала, а вы… не решились, — его губы дрогнули, словно бы он хотел улыбнуться — сухая тонкая кожа на нижней губе натянулась и треснула почти посередине, и из ранки потекла яркая — слишком яркая и слишком жидкая — кровь. Руквуд стёр её той же мокрой салфеткой и палочкой залечил губу — Рабастан, кажется, ничего этого не заметил и продолжал говорить: — У вас… может быть ещё… один шанс, позже… тоже… девушка… по-другому… но вы… всё равно… не решитесь… и не увидите... потому что оно… умрёт уже… к тому времени.

Он умолк, тяжело и часто дыша, а потом попросил:

— Можно мне льда?.. Кусочек… в рот…

Руквуд молча сотворил нужное прямо в воздухе и осторожно вложил плоскую и гладкую — чтобы не поранить истончившуюся слизистую — льдинку в рот Рабастану. Тот затих, время от времени сглатывая, потом открыл глаза и грустно посмотрел на Руквуда.

— Спасибо, — прошептал он. — Там всё в крови… я так устал от этого вкуса. И от этих стен… красок, — он закрыл глаза. — Я их даже так чувствую… кожей…

— Какой вы хотели бы видеть эту комнату? — вдруг спросил Руквуд.

— Бежевой, — тут же отозвался Рабастан. — Кремово-бежевой… тёплой, светлой… и с окном. За которым солнце… Я знаю, что скоро сойду с ума, — кажется, лёд помог: он даже дышал теперь легче и мог говорить пусть короткими, но всё-таки предложениями. — А потом умру… Это не страшно… Я не умею никого проклинать, — его губы вновь дрогнули, и их кожа снова разошлась там же — и опять Руквуд сразу залечил ранку, — но вас прокляну… вас и его… когда умирать буду… вы никогда… ни вы, ни он, — ему вновь стало трудно дышать, и речь всё чаще сбивалась, — не получите… того, чего хотите… больше всего… Никогда… самое долгожданное… чего хотите по-настоящему — не получите… такое вот… будет проклятье… можно мне ещё льда?.. Пожалуйста!..

Получив просимое, он умолк, потом попросил тихо:

— Умойте меня… лицо… и руки… льдом… тоже…

На сей раз сотворённый Руквудом кусок льда был больше — он обернул его салфеткой и, держа так, свободной поверхностью аккуратно и тщательно протёр холодные и сухие ладони, потом — их тыльную сторону, а потом и лицо.

— Ещё что-нибудь? — спросил он.

— Воды… тоже холодной, — попросил Рабастан.

На сей раз на краях стакана, из которого Руквуд поил Рабастана, была изморозь. Тот выпил почти половину — что было в последнее время для него очень, просто невероятно много, он давно уже не делал больше нескольких маленьких глотков за раз — и снова заговорил, причём вполне связно.

— Я покажу вам… кое-что. Чтобы вы… знали, что уничтожили. Откройте шкаф.

Рабастан так и лежал с закрытыми глазами, но голос его стал немного сильнее, а дыхание — почти ровным. Руквуд, не вставая со стула, взмахом палочки распахнул дверцы шкафа — там висела ненужная уже одежда Лестрейнджа и лежали такие же ненужные художественные принадлежности: холсты с набросками, краски, кисти, палитры…

— У стены. Холст. Закрыт моей старой мантией.

Руквуд поднял чарами нужный предмет, поставил рядом — но мантию, тщательно его укрывавшую, снимать не стал.

— Посмотрите, — неожиданно твёрдо сказал Рабастан, добавив едва ли не с насмешкой: — Не бойтесь. Там — бояться нечего.

Руквуд убрал старую мантию.

Это была картина.

На картине был дом — совсем простой, из красного кирпича с белой отделкой, под красной же черепичной крышей. Белые деревянные ставни на окнах были распахнуты, в стёклах отражалось солнце и виднелись светлые занавески. Дверь была приветливо приоткрыта, а на крыльце вольготно развалился большой пёс с золотистой шерстью — он смотрел прямо на зрителя и легонько помахивал хвостом, словно готовясь вскочить и радостно поприветствовать гостя. Перила крыльца были увиты синим клематисом, а стены — зелёным плющом, кое-где совершенно скрывающим красный кирпич. Дом стоял на холме — за которым виднелось даже на вид ласковое бирюзовое море. В синем небе парили чайки, поодаль, ближе к краю картины, рос огромный платан, на мощной ветви которого висели удобные широкие качели, а с другой стороны в землю был вделан основательный стол со скамьями, на котором стояла еда: запотевший кувшин с чем-то розовым, хлеб, фрукты, мясо, сыр, и стояли высокие с узким горлом тёмно-зелёные бутылки. На одной из скамей лежал серый книззл, щурясь на солнечный зайчик, мельтешащий почти у него под носом.

— Войдите туда, — сказал Рабастан. — Не бойтесь. Вы же умеете… возвращаться.

Руквуд коснулся рукой холста и слегка надавил, ощутив знакомое уже упругое сопротивление. Посидел так пару секунд, потом повесил картину на стену — невысоко, просто чтобы удобно было в неё входить — и ступил внутрь.

Его не было не так уж и долго — а когда он вернулся, Рабастан встретил его словами, всё так же не открывая глаз:

— Видите? Я мог делать такое… Вы заставили меня сотворить ад — так пусть у вас останется и рай тоже. Я не знаю, что вы там встретили — он тоже у каждого свой. Я хочу, чтобы вы навсегда запомнили, что вы уничтожили и забрали у этого мира ради своих любимых экспериментов. Я хочу, чтобы вы это помнили, когда я умру, и жили с этим.

Он умолк, вновь часто и тяжело дыша.

А Руквуд молчал и думал. Потом спросил:

— Если уничтожить ту картину, вам это поможет?

Рабастан распахнул изумлённо глаза — и ахнул, увидев комнату и даже забыв, что собирался сказать. Та совершенно преобразилась — так, как он и хотел: пол и потолок стали нежно-кремовыми, стены — бежевыми и тёплыми, а постельное бельё — просто белым и хлопковым. Прямо напротив кровати было окно: в нём виднелась зелёная дубовая крона, залитая ярким солнцем, и синее-синее — такое же, как на картине — небо. Рабастан вдруг сел — сам, без поддержки — и ошеломлённо прошептал:

— Спасибо…

Он растерянно провёл ладонью по гладкой белой простыне и перевёл почти что счастливый взгляд на Руквуда.

— Вам поможет, если уничтожить ту картину? — терпеливо повторил Руквуд.

— Но… он же… убьёт вас? — недоверчиво проговорил Лестрейндж.

— Это несущественно, — возразил Руквуд. — Ответьте на вопрос.

— Нет, — помолчав, отозвался тот, продолжая гладить мягкую белую ткань. — Я слишком с ней связан… с ними обеими, — он посмотрел на вторую, висящую на стене. — Я умру, если её уничтожить. Но это не страшно, — широко улыбнулся он, — кожа на губах треснула сразу в нескольких местах, он вздрогнул и стёр кровь ладонью — Руквуд молча отвёл его руку, залечил ранки лёгким взмахом палочки, а потом так же убрал следы крови с руки. — Но можно её перерисовать, — сказал вдруг Рабастан. — Я мог бы… наверное…

Руквуд молча встал и вышел, тщательно, как всегда, заперев дверь.

Он вернулся очень скоро — с картиной, занавешенной плотной чёрной тканью. Вошёл, положил её на стол изображением вниз — Рабастан, так и сидевший на краю кровати, молча за ним наблюдал, потом спросил непонимающе:

— Почему? Это снова какой-то эксперимент?

— Нет, — просто ответил Руквуд. — Потому что вы правы. Делайте. Что вам нужно для этого?

— Краски, — растерянно проговорил Рабастан. — И силы…

— Что даст вам их?

— Силы? — он покачал головой — а потом сказал, недоверчиво глядя на Руквуда: — А вы можете сделать так, чтобы Руди забыл всё это? Совсем-совсем? Всё, что он… делал. Со мной. И при мне.

— Совсем — нет, — подумав, ответил Руквуд. — Я могу стереть ему память, но это всё равно останется — он просто не будет знать, что его мучает. Но я мог бы, полагаю, со временем сделать так, чтобы он простил себя — вас ведь это тревожит?

— Да, — Рабастан заворожённо кивнул. — Вы сделаете это?

— Да. Сделаю. Вам нужно поесть — что вам принести?

— Я не голоден.

— Вы ели в последний раз, — Руквуд сверился с журналом, — восемь дней назад. Что вам принести?

— Яблок, — попросил тот. — И хлеба… И воды. Холодной воды со льдом.

— Этого мало, — кивнув, возразил Руквуд. — Нужен белок. Любой.

— Белок? — переспросил Рабастан. — Я не знаю… яйцо? Всмятку? Можно?

— Я принесу, — он зачаровал покров на картине так, чтобы Рабастан не сумел самостоятельно его снять, и ушёл.

Еды он принёс немного: нельзя сразу после такого длительного перерыва — одно яйцо, кусок белого чуть подсушенного хлеба с обрезанной коркой, очищенное и порезанное на тонкие дольки яблоко — и кувшин воды, в которой плавали почему-то не кубики, а шарики льда. Рабастан тут же подхватил два и один сунул в рот, а второй зажал между ладоней.

— Почему вы делаете это? — спросил его Руквуд. — Что вам даёт лёд?

— Он чистый, — ответил Лестрейндж. — А я — нет…

— Вы тоже чистый, — возразил после небольшой паузы Руквуд. — Чище всех, кого я встречал.

— Это грустно, — с неожиданной искренностью отозвался Рабастан. — Как вас зовут?

— Руквуд, — ответил тот — только брови слегка дрогнули то ли недоумённо, то ли досадливо, то ли тревожно.

— Нет, зовут, — он провёл мокрыми пальцами по губам, а потом улыбнулся. — Имя? У вас же есть имя? Я знал, но забыл…

— Августус, — с еле заметным недоумением проговорил тот.

— Можно мне вас так называть?

— Да, — он вновь сделал паузу, и удивление в голосе стало более отчётливым. — Вам нужно поесть, — напомнил он.

Тот кивнул и послушно придвинул к себе поднос с едой.

Ел он медленно, и явно очень устал от этого — так и не осилив всего, лёг, потянул на себя простыню и, закрыв глаза, прошептал:

— Я немножко посплю…

— Да, конечно.

…— Дайте мне руку, — попросил Лестрейндж перед тем, как снимать покров с той картины. — Я… мне будет больно.

Руквуд молча протянул ему руку — тот вцепился в неё с неожиданной силой и кивнул. Лёгкий взмах палочки снял тяжёлую ткань… Рабастан шумно вздохнул и зажурился — а потом прижал руку Руквуда к своему сердцу и попросил:

— Подержите так. Недолго. Сильнее.

Потом протянул руку и медленно коснулся картины. Потом так же медленно её убрал.

Развернулся.

Взял кисть.

Выдавил на лежащую на столе палитру синюю краску.

И улыбнулся странной, нездешней улыбкой.

— Уходите, — сказал он Руквуду — и неожиданно мягко и почти нежно коснулся его щеки. — Уходите и не заговаривайте со мной, пока я не закончу. И не мешайте. И, пожалуйста, — попросил он очень настойчиво, — берегите моего брата. Я знаю, что ему плохо. Помогите ему. Сейчас. Пожалуйста.

Тот кивнул и молча ушёл.

У него хватало задач и помимо старшего Лестрейнджа — но за тем всё же следовало присмотреть… он и присматривал, просто добавив этот пункт к своим остальным обязанностям, самой сложной из которых было не позволить Лорду не вовремя вспомнить о картине — по счастью, того сейчас не было в Англии, и оставалось только надеяться, что и не будет.

Ему… им повезло: Лестрейндж закончил работу раньше, чем Лорд вернулся — когда Руквуд в очередной раз принёс ему еду, тот встретил его не за мольбертом и не спящим, а просто сидящим у иллюзорного, но очень похожего на настоящее окна.

— Хотите увидеть? — спросил он.

— Вы закончили?

— Только что. Хотите? Только не трогайте, краски ещё не высохли.

— Хочу.

Рабастан улыбнулся и взял его за руку — его собственные были перепачканы красками так, словно бы он рисовал ими, а не кистями. Он потянул Руквуда за собой — и подвёл к картине.

Вместо того ужаса, который прежде сводил с ума любого, кто попадал туда больше, чем на полчаса, на холсте было ночное звёздное небо. Под ним тихо плескалось море — луны не было, и оно казалось совсем тёмным, и невозможно было различить горизонт. А на переднем плане был виден самый краешек песчаного берега и стоящая на нём деревянная лодка с парой вёсел.

— Пока краски не высохнут, туда нельзя, — сказал Рабастан. — Но там хорошо теперь… хорошо и очень спокойно. Знаете, почему небо и море?

— Нет, — тихо ответил Руквуд. — Почему?

— Потому что они сильнее того, что здесь было… небо не знает зла — а море смывает любую кровь. Они чистые… и очищают, в конце концов, всё и всех. А лодка и берег — чтобы не утонуть, если захочется побыть там.

Рабастан выглядел очень уставшим, но спокойным и почти что счастливым — он провёл пальцами по палитре и, развернув руку Руквуда, которую всё ещё держал в своей, ладонью вверх, с улыбкой провёл ими по его ладони — на той осталось три тёмно-синие полосы.

— Вы ведь тоже имеете к ней отношение, — странно пояснил он. — Пусть у вас она всегда будет. Не стирайте… краска сама потом отойдёт. Что мы теперь будем делать? Он вернётся — и убьёт нас обоих за это… вы не боитесь умирать?

— Теоретически, метку можно убрать, — сказал Руквуд. — Но пока я не знаю, как это сделать. Мне нужно время, чтобы понять — а до тех пор вас нужно спрятать. И я знаю, куда и как.

— Я не пойду без Руди! — мгновенно воскликнул тот, выпуская его руку и отступая назад.

— Хорошо, — кивнул Руквуд.

— А он не пойдёт без Беллы… жены — а она не пойдёт… просто. Она никуда не пойдёт, — горько сказал Рабастан. — Но спасибо вам, — добавил он искренне. — И простите. Но не получится… а вы уходите. И их заберите, — он кивнул на обе картины. — Пусть они будут у вас. Как подарок.

Руквуд довольно долго молчал, о чём-то глубоко задумавшись, потом кивнул, наложил на свежее полото чары, которые позволили закрыть его тканью, не дав ей его коснуться, забрал обе картины — и вышел.

А через несколько часов лаборатория в ставке Лорда была полностью уничтожена мощнейшим взрывом, похоронив под завалами не только многочисленные разработки, но и пятерых человек, некоторым из которым было там совершенно не место: самого Августуса Руквуда, всех троих Лестрейнджей и совсем юного, недавно закончившего школу, но подающего большие надежды и уже пожалованного меткой, мало кому известного юношу по имени Северус Снейп.

А в лаборатории Августуса Руквуда, что в отделе Тайн (куда, наконец, на полный рабочий день вернулся её хозяин) появилась необычно большая и удобная клетка с тремя взрослыми мышками: двумя белыми и одной черной. А серую агрессивную самочку пришлось поселить отдельно, ибо она доставляла массу хлопот: отказывалась от еды, бросалась на прутья и гневно пищала, косясь на клетку с собратьями. Однако почасовая кормежка и комплекс успокоительных средств медленно, но верно делали свое дело. Новый эксперимент казался весьма перспективным и, как надеялся Руквуд, мог изменить этот мир к лучшему.