Смерть ему к лицу (джен)

Коса ложится в ладонь легко, невесомо, и рука принимает ее намного быстрее и проще, чем Метку. Как что-то свое, родное. Привычное. Ей так же, как и Метке, совершенно неважно, какой у нее хозяин, но Дин — все еще Дин — чувствует эту разницу.

Он не носит черный балахон — и вряд ли когда-нибудь станет — и не перекрашивается в брюнета; он все так же любит тяжелый рок и большие груди. Это не может считаться пороком. Не для Смерти. Смерть не знает пороков.

Впрочем, Дин так и не может заставить себя полюбить пиццу и все еще отдает дань пирогам. Иногда, когда прошлое пробивается в нем тонкими ростками, он почти с весельем думает о том, что спустя сотни поколений людей — и начинок пирогов — ничего не изменится. Эволюция ничтожна по сравнению с тем миром, в котором обитает он.

Он все так же скучает по рокоту мотора Импалы и думает, что именно она лучше всех подходит на роль транспортного средства для Смерти, но ему все-таки приходится признать: это чересчур. И он все равно не смог бы забрать Детку, по крайней мере, раньше времени. Его чертова машина вечна, как и он сам. И все же он ничего не может поделать, он скучает.

Смерть — самый принципиальный однолюб во Вселенной, а если ты Смерть по имени Дин Винчестер, то это тем более не обсуждается.

Теперь убивать людей — это не наркотик, тягу к которому нужно перебороть, теперь убивать людей — его работа. Сожаления он не чувствует, его просто нет. Как и всего остального. Снова идеальная машина для убийств, лишь отличие в том, что у этих убийств есть свое расписание и далеко не всегда убийство — само убийство. Он может избавить от страданий мучительной болезни и дать покой умирающему от старости и в то же время он может позволить самоубийце спрыгнуть с крыши, а маленькой девочке — утонуть.

У него нет разграничений. Он просто забирает души и направляет их в сортировочный центр — дальше с ними разбираются посредники Кроули и посредники Небес, потому что произнести слово «Бог» у Дина не поворачивается язык.

Дин помнит — потому что это помнит коса в его руке, — как он забирал Его жизнь, как позволил ему уйти. Трусливо сбежать от мирских людских проблем, масштабных катаклизмов, ненависти и боли, с которыми Он не мог справиться. Бог хотел отставку — Он ее получил.

Бога нет. И вряд ли он когда-либо был. А Смерть будет всегда.

И людей, которые Ему молятся, молятся пустоте, рано или поздно забирает Смерть.

Как игра, в которой всегда один победитель, — чересчур предсказуемо и тщедушно.

Дин помнит свою прошлую жизнь — обрывками, кусочками сложной мозаики, потому что, несмотря на миллионы душ, половина из которых проклинала его, когда он приходил к ним, Дин все еще Дин.

Он каждый день выкашивает по несколько тысяч человек, забирает, вытягивает свет из их глаз, но он все еще Дин. Прикасаясь к ним ледяными пальцами, чувствуя их угасающую жизнь — чаще всего сопротивляющуюся, тонкими струйками уходящую к нему, он вспоминает о том, что это его работа.

Так же, когда отрубал бошки вампирам, сжигал трупы людей и осквернял могилы. Это работа. Всего лишь работа.

Он последний и четвертый Всадник Апокалипсиса, и в его руках Земля как маленький мячик, который он в любой момент может проткнуть иголкой и послать к чертям все Законы Существования. Он уже уничтожил пару населенных планет в Галактике, случайно, когда только пытался разобраться в устройстве своей работы: маленькую кнопку на косе он увидел только тогда, когда все рвануло с яркостью Сверхновой.

Галактику он назвал Винчестер, и он единственный знает об этом, и единственный, кто когда-либо будет об этом знать, потому что люди не вечны — и именно это он знает лучше всего.

Сэм обозвал бы его сентиментальным.

Следующую Галактику, что еще дальше, где-то за миллиарды световых лет, миллионы парсеков, он называет Сэмми, и это самая большая, самая яркая из всех встречавшихся ему Галактик.

Смерть не имеет лимитов, и иногда от этого даже скучно. Он может порвать на кусочки половину Вселенной, как тонкий шелк, и ему никто ничего за это не сделает. Его жизнь — да, жизнь — невыносимо однообразна, как один невероятно длинный день в душном офисе, но Дин не может почувствовать скуки. Он все-таки может скучать, но только не чувствовать скуку.

Он, черт подери, сама Смерть. И у Смерти нет лимитов.

Он забирает даже гребанных хомячков и маленьких котят, и это — вот это — действительно отвратительно. Он задумывается о том, чтобы завести себе лабрадора по кличке Смерть, который делал бы это за него, потому что… слишком. Просто слишком.

Он — Смерть, и это значит немного больше, чем забирать души (люди никогда не узнают еще и о том, что и у животных есть душа) умирающих под зубами львов газелей и выпавших из гнезда попугаев. Он — Смерть, и ему не должно быть жаль, но…

Сэм снова обозвал бы его сентиментальным.

Ему больше нравится снимать уже давно знакомое ему кольцо и становиться видимым. Издалека подмигивать флиртующим цыпочкам, одновременно подсчитывая в уме дату их следующей — и последней — встречи. Сексуальная Смерть — это вам не шутки, это двойной нокаут.

Чувство юмора все еще при нем.

Дин не пытается задумываться о том, как он успевает забирать столько жизней за один земной день, потому что он не ощущает времени и плюет на законы физики. Может быть, он и мог бы — он все еще Дин, но уже не человек, и его разум мог бы выдержать эти гребаные уравнения и формулы, но ему все равно.

Он думает о том, что намного сложнее. О том, что, несмотря на все свое рвение убежать от того, чтобы не убить мир и Сэма, он так и не смог этого сделать — хотя именно поэтому он теперь Дин-Смерть-Винчестер. В результате он все равно убивает мир, и когда-нибудь он убьет Сэма.

Рано или поздно ему придется забрать Сэма. Такой же добровольной жертвой.

И ему придется остаться здесь, остаться везде, но не с братом, не пойти за ним следом из этого чертового центра сортировки туда, наверх. Придется работать до тех пор, пока не появится кто-то свыше и не позволит Смерти принять свою смерть. Или дожидаться появления их с Сэмом реинкарнаций и на этот раз самому подставиться собственной версии под удар.

Это слишком сложно. Еще сложнее — делать то, что он делает.

Сэм говорит, что тогда готов был позволить Дину убить себя и это не изменилось и не изменится. Сэм все понимает.

Седина на его висках почти серебристая, такая хрупкая — кажется, вот-вот сломается. Сэм же не ломается до последнего.

Пытаясь до него дотянуться, Сэм продолжает повторять, что все будет хорошо.

Дин все еще Дин — потому, что так хочет младший брат. Который уже на тридцать пять лет старше него.

И, когда его рука в очередной раз проходит сквозь Смерть, Сэм продолжает верить.

Он все ждет, когда, наконец, почувствует под пальцами тепло.