От конца к началу (джен)

Кап-кап-кап.

Этот звук был повсюду — живой настоящий звук, остальное же вокруг живым не было. И даже те, кто таковыми казались, всего лишь играли в живых.

Стучало в ушах однотонно и режуще: кап-кап. Разрушило сплетенье сна — тонкое и поверхностное, и Уолтер проснулся. Вынырнул, сделав один глубокий вздох, как будто первый в жизни, осталось только закричать.

Где-то повыше за стенкой или под потолком стучали каблуки.

Кто-нибудь постоянно плакал… или кричал. Не так, чтоб пронзительно, когда даже страх свой сглотнуть боишься, всего лишь тревожное бессвязное хныканье. Там, за стеной: справа и слева, сверху и снизу — всюду, куда ни глянь. Смотреть только не разрешалось.

Кто-то всегда молчал. Грудь часто и тяжело вздымалась: воздух казался невыносимым. Затхлым, спертым и таким влажным, что еще минута и, кажется, захлебнешься в нем.

Подавишься воздухом.

Во сне человек сказал ему: «Привет». Он не помахал рукой, как обычно приветствуют. Не стал хватать за плечи или прогонять прочь, подталкивая в спину. Как тоже бывает нередко.

Убирайся отсюда! Иди прочь, тебе здесь не место!

Он не произнес больше ни слова, стоял чуть в стороне и ждал. Ему это хорошо удавалось.

Человек улыбался. Губы у него тонкие, улыбка едва заметная. Линия ее совсем прямая, только углы губ чуть приподняты, почти дружелюбно. Почти.

Уолтер сбежал — испугался. Молчание казалось тяжелым, давящим, как будто от него чего-то ждали. Постоянно чего-то хотели, проверяли, так всегда и было в приюте — испытания. А за ошибкой каждый раз — с поразительной точностью — следовало наказание. Без ошибки, правда, частенько бывало то же самое, но сейчас же что-то иное, странное и пугающее неизвестностью.

Он убегал наугад, не оглядываясь, и чувствовал за собой шаги.

Цок-цок-цок.

За стеной, под полом, да и вообще везде — шаги.

Медленно, играючи, не спеша, но ближе с каждой минутой, как преследование. Уолтер спрятался в Водной тюрьме — в башне наказаний, в одной из камер. Наугад. Везде было не заперто, каждая камера пустовала. Его здесь всегда ждали, и он был частым гостем, как и другие мальчики.

А потом он проснулся. Вынырнул из липкого сна, заржавевшего, скользкого. Задыхался, точно тонул до этого в воздухе.

Кто-то плакал за стеной и с подвыванием бормотал. Из крана текло: капля за каплей срывалась вниз. Однотонно, каждый раз только так и бывало.

И что сегодня? На этот раз можно поплатиться за смелость. Или?.. Сегодня что? Наказание за медленное чтение или за те невнятные бормотания.

Он старался, правда, старался. Только все это звучало противно. Слога не складывались ни во что, а слова казались сложными, длинными. Бессмысленными. За это его в камеру заключали еще на прошлой неделе. А сейчас, кажется, за то, что подслушивал.

Охранник местный говорил громко, а когда уж кричал… то слышался из всех щелей. Он — крыса под полом и в потолке. Человек между стенок. А когда они шептались о чем-то, стоило только кружку приложить к железной двери, и расслышать можно каждое слово.

Только здесь за любым движением наблюдали. Все время — следили. Иногда подолгу оставляли без света, но это не страшно. В темноте не видно каменных унылых стен, грязной постели, раковины с облупившейся от влажности краской. Можно было слышать: кто-то еще сидит за стеной. Ты не один, вовсе нет. Ни часа, ни минуты. Но одинок — безгранично, безмерно. Все время.

Напротив двери в крошечное окошко под самым потолком выглядывали любопытные глазки. Охранник подсматривал за ними, когда ему вздумается. А потом снова шаги. Цок-цок. Тень ломалась, уходила, и глаза следили уже за кем-то другим. Снова.

Об этом все уже давно знали. Писали об этом втихую и записки под кровать припрятывали. Туда, где проверять все равно не будут. Взрослые не заходили в эти камеры, только в особые случаи, такие, что и вспоминать тошно.

Главное — не шуметь, не издавать ни звука.

Уолтер проголодался. Под ложечкой неприятно сосало.

Никак нельзя было узнать количество часов, когда нет никаких ориентиров. И этот ужас похуже темноты. День сейчас или ночь, два часа прошло или десять. А, может, мир прекратил существовать. А вдруг никакого мира никогда и не было.

Время в заключении останавливалось, тянулось как резина. И… кап-кап-кап. Ни окон здесь, ни света дневного. Каменный мешок, детский.

В воскресенье было чтение. Это означало, что можно вернуться в приют, и Уолтер радовался даже этому.

* * *

— Привет, — сказал человек.

На игровой площадке тихо, пусто, как на безлюдном пустыре. Уолтер кивнул робко, вроде как почти не шевелясь, и замер, точно оставаться здесь было опасно. В приюте, где лучше всего. Опасно.

Человек сидел на детской скамеечке. Расположившись на вид с удобством, хоть ноги его были слишком длинные для этого, но он словно не замечал.

Кругом: и высокий белый забор, там, докуда рука достает, и фасад дома, даже качели и скамеечки — все разрисовано цветами, бабочками и прочей ерундой. Не детской рукой, но чтобы детям здесь нравилось. Большего дать они не могли, не старалась даже.

— Что ты здесь делаешь? — спросил человек.

— Ничего, — Уолтер запнулся. За такую прогулку его могли поколотить. — Совсем ничего.

Он сам не помнил, как здесь очутился. Он думал быстренько под деревом спрятать кое-что, клочок бумаги с мыслями самыми гадкими, но время-то позднее! Небо уже черное и только у самого горизонта едва синеет. Перед глазами все плыло. Сон, сон…

— Ты бывал у озера? Одно из красивейших мест — озеро Толука. — Человек махнул рукой в сторону, за забор. Глаза у него мутные в темноте, как под пленкой белесой, чуть блестели. Он смотрел сквозь предметы. Казалось, он действительно мог так смотреть.

— Нам не разрешают уходить так далеко.

За оградой опасно, так все говорили. Про озеро — ни слова. Оно было красивым, как не быть?! Природа создает потрясающие воображение вещи, Уолтер не видел еще и сотой части. Он ничего особо не видел. В приюте было всех безопаснее, это он заучил первым.

— Я покажу тебе Сайлент Хилл, он стоит на самом берегу. — Человек поднялся, он был очень высоким, Уолтер рядом с ним чувствовал себя совсем маленьким.

Как это его еще не прогнали? Уолтер отступил назад, взрослые неустанно следили за воспитанниками, за каждым их шагом. Не любили — до крика, скандалов, до кулаков — не любили чужих. Все это уже знали. «Свои» взрослые часто спрашивали всякое: молитвы наизусть и мысли на этот счет. В учениях так много всего говорилось, Уолтер постоянно путался. Ему за это попадало неоднократно, но он все же старался. Очень, чтобы в башню снова не заперли.

Везде обо всем так много. О главном — молчок.

— Кто вы? — спросил Уолтер, но тут же проснулся.

* * *

Он видел человека почти каждый день. Иногда он с ним заговаривал, но чаще оставался в стороне и молчал. На крыльце сидел, или к дереву привалившись. Очень статный. Ребята его не замечали, как и он их, а Уолтер его зачем-то видел. Видел и молчал.

Однажды он наведывался к Уолтеру, когда его заключили в башню. В приюте к этой мере прибегали часто, без провинностей даже бывало. Это любимое здесь наказание.

В приюте бывало всякое.

В закрытой камере под однотонный стук каблуков, под капанье воды, становилось страшно одиноко до слез. Уолтер делился с бумагой всеми своими мыслями, когда не мучился в камере. Очень хотелось домой, хоть бы и в приют.

И тут его поприветствовал знакомый голос.

Человек рассказывал всякое об охраннике и других надзирателях, будто бы знал их. Будто имел власть над ними. Уолтер даже хихикал. Человек оставался по другую сторону двери, но был ближе, чем все в приюте вместе взятые.

— Эндрю ДеСальво, — с легким акцентом медленно произнес человек.

— Он нехороший, — отозвался Уолтер, потирая ушибленное плечо. — Он поколотил меня на прошлой неделе, и на позапрошлой, и… Он очень нехороший. — Он качал головой медленно и упорно, если бы он знал несколько слов, подошедших по значению, то обязательно произнес бы их.

— Что ты для него желаешь?

Уолтер подумал, воображение его заиграло.

— Чтобы он запнулся, — прошептал он, прижавшись лбом к холодной двери. — Чтобы запнулся и сломал ногу. Не ходил больше сюда. Или руку сломал и тогда тоже никого бы не трогал.

Он думал хуже, но высказать не решался.

Чтобы он никогда больше не ходил. Никогда и никуда. Чтобы он умер.

Дверь отворилась, и Уолтер, испугавшись, отпрянул. Вдруг кто-то слышал, что он говорил? Или думал. Вдруг кто-то знает, что он перестал молчать. Или кто-то подглядывал в это самое время и видел? Цок-цок. Тень надвинулась на окошко. Где-то очень далеко смеялся ребенок, совсем тихо. Понарошку. За дверью стоял человек и больше никого. Ключа в его руке не было.

— Как вы ее открыли? — изумился Уолтер. — Кто вы?

Уолтер проснулся тут же, в этот же миг, в камере. С крана капало, за стенами слышался плач. Он спрашивал человека, кто он такой, еще пару раз, но всегда, не услышав ответ, просыпался. Человек приходил довольно часто, но Уолтер боялся, что это вдруг закончится, внезапно оборвется и все. Вскоре он думать забыл о глупой затее, не такое уж это большое дело, не такое уж важное значение — кто. Главное — какой.

В следующий раз, гуляя по площадке, Уолтер увидел человека у двери, ведущей к озеру — за территорию приюта. Он в нерешительности подошел ближе. Человек приветствовал его так вежливо, будто говорил не с ним. С кем-то важным, с кем-то взрослым. Точно не с ним.

— Озеро на северо-запад, — сказал он. — Ты хочешь со мной?

Уолтер только кивнул отрывисто, и они вышли за ограду. За ограду ходить нельзя. Нельзя. Уолтер сильно волновался, но любопытствовал не в меру, а человек просто молчал всю дорогу. Вдалеке слышался лай и глухое жужжание. Мух или майских жуков? Неприятный резковатый стрекот.

Вой вдалеке слышался таким пронзительным, точно собака скоро должна была умереть, так ей больно. Уолтер едва ноги переставлял от этих звуков, все боялся слишком сильно отстать и потом потеряться. На пути встречались камни. Он старался не смотреть на них, но все равно замечал их зачем-то, а вот читать все равно боялся.

Когда они дошли, уже совсем стемнело, деревья качали ветками на ветру. Оградка на берегу была простая, невысокая. Уолтер не решился подойти вплотную, хотя упасть, перевалившись через нее, было бы сложно. Его тревожило это место. Под ложечкой сосало, а ведь он не был голоден.

Он почему-то перестал бояться, что его накажут. Он почему-то посчитал, что перестал быть одним.

Здесь тоже виднелись едва различимые камни. Довольно большие, почти в рост ребенка. На одной из сторон, которая поглаже, высвечивались нацарапанные буквы. Черная, как совсем еще теплый гудрон, вода блестела в тусклом свете ближних фонарей.

— Ты уже умеешь читать? — Человек стоял к нему спиной, наверно, любовался озером.

Уолтер кивнул. Его жест не был бы виден со спины, но человек ответил тут же, будто знал о кивке:

— Хочешь узнать, что на этих камнях?

Уолтер помотал головой, заворожено глядя на силуэт человека. Он казался таким величественно спокойным, что это пугало. Уолтер настолько привык, что взрослые все как один шумные и злые. Они командуют, заставляют повиноваться против воли. Взрослые ведь такие большие, им позволено всё.

Всё, что вдруг придет им в голову.

Голова у них тоже большая. Большая и глупая. Мыслей в ней слишком много.

Человек указал во тьму:

— Сайлент Хилл, Шепардс-Глен, Брэхемс. И главное… — Он обернулся к Уолтеру, развел в стороны руки, будто хотел обнять. — Эшфилд. — Обнять не его, обнять город или обитателей. И с такой теплотой в голосе прозвучало это название, казалось даже, любить что-то сильнее просто невозможно. Любить город. Ненавидеть обитателей.

Любить не его, никакого, ничего.

Уолтера била дрожь. Стало вдруг холодно: у воды ветер всегда бушевал.

Никого не любить, да и некого.

* * *

Когда находилось свободное время, Уолтер рисовал. На бумаге появлялся приют, и выглядел он как настоящий «Дом Желаний», а не та подделка, неумелая имитация. Название приюта Уолтеру никогда особенно не нравилось. Оно как насмешка над всем живым, как плевок под ноги. Дом был двухэтажным, чистым и аккуратным. Очень уютным только на его рисунках.

Он рисовал (воображал) окрестности приюта и озеро. Озеро Толука — такое красивое в настоящем — получалось на бумаге не таким. Получалось рваным, черным, беспокойным, словно море. Тогда Уолтер рисовал человека. Высоким, с волосами до плеч, и в черном пальто. Карандашей более похожих по цвету у него никогда не находилось. Он нарисовал глаза и замер над бумагой. Оставил листок на пару минут, но все равно не смог закончить.

Зачеркать все, как делал с рисунками папы, не захотел. Сложил только вчетверо и затолкал в молитвенную книгу.

Забыл после.

* * *

Уолтер сбежал посмотреть на озеро еще хоть разок, ему не терпелось увидеть все в свете дня. Конечно, за это его отлупят и запрут в башне, но это случалось и так почти каждый день или через неделю. И он решился на это почти легко.

Вся дорога была тихой, словно никто не ступал здесь пару лет, и камней по сторонам не осталось. Он добрался до склада, пустынного, жуткого днем, удивился, каким все здесь выглядело брошенным. Таким же, как когда-то он сам оказался ненужным.

Вода была спокойной, ветер почти отступил. Уолтер полюбовался природой, запоминая всякую мелочь, чтобы лучше потом нарисовать. И оградку, и гладь воды (не черную вовсе).

Страх при свете становился чем-то иным. Не то же, что и во тьме, менее явным и, может, не таким глубоким.

Заприметив движение, Уолтер повернул голову влево и пискнул. В шагах пяти от него стоял мальчик. Он указывал тоненьким пальцем за озеро и тут вдруг обернулся. Уолтер так испугался, что едва не проглотил язык, и попятился, запинаясь об выступающие корни деревьев.

Мальчик не был ужасным, ужасным была его кровь: не красная, а цвета темного, густого, почти черного, как гудрон. Тканевая курточка грязная, и пальцы, словно ими долго пришлось разрывать твердую сухую землю. Глаза большие и мутные смотрели на него не по-доброму. Исподлобья. А волосы короткие, как у Уолтера, только черные. Черные, как гудрон и уголь, как все самое плохое в этом мире. Как темная гладь воды. Он беззвучно зашевелил губами, а затем рот его исказила улыбка, Уолтер ничего не слышал, в ушах у него стучало.

Мальчик был отражением самого Уолтера. Кривое зеркало, разбитое — одни осколки. Казалось, ему причинили большую боль, такую, что и выдержать ребенку не под силу.

— Я не хочу тебя видеть! — Уолтер бросился обратно, не оглядываясь, и больше никогда не переступал и шага за ворота. Он все думал, что сердце его замрет, или он просто задохнется.

Потом-то он понял, что скоро проснется.

Потом-то он понял, что все это сон.

* * *

В темной спаленке погасили свет. Мальчишки не болтали между собой, тут же отвернулись по разные стороны. За шум каждый мог легко схлопотать. За окном стрекотали цикады, и все, пожалуй, больше признаков жизни с улицы не доносилось. Вообще никаких. Вся беда в том, что приют находился далеко от города, посреди леса. Любой побег был бы проблематичным, а вообще-то и некуда. За стенами приюта очень опасно, «свои» взрослые на деле показывали, как люди злы. А здесь их хотя бы держали.

В клетках, но хоть бы и так.

У двери послышался шорох, и половица чуть скрипнула. Вообще полы в приюте всегда были крепкие. Оконные рамы не ходили ходуном, крыша не протекала, а ступеньки не проваливались под ногой. Кто-то очень заботился, чтобы все делали на совесть, и придраться было особенно не к чему. Чтобы воспитанников приюта вдруг не решили переселить куда-нибудь в лучшее место.

— Держи. — Человек вдруг оказался у самой кровати Уолтера. Откуда-то проникал свет: в любом случае, в комнате стало на порядок ярче. Будто только вечер, когда едва начинает смеркаться. Уолтер так отчетливо все видел. Человек держал в руках желтоватый конверт.

— Это мне? — Уолтер чуть-чуть боялся. В темноте все казалось страшным по-другому, а еще ему впервые что-то дарили.

При свете все было особенно страшным. В темноте хотя бы можно не бояться чего-то конкретного, вроде оно и так без лица.

— Это подарок, — сказал человек. Ну, точно мысли слышал.

Человек был уже не так опрятен, как раньше. Бурые мелкие пятна виднелись на рукавах его пальто. Лицо и волосы промокли, вспотели, точно он бежал пару кварталов подряд. Уолтер ни разу не видел, чтобы он бегал. Даже представить такое невозможно. Он всегда был поразительно спокоен, собран. Казалось, он не станет ни кричать, ни ругаться. Уолтер брал его в пример: старался не плакать при всех и злиться тоже потихонечку.

Копошиться в себе.

— Не открывай сейчас. — Человек просунул конверт под матрас у самых ног.

Уолтер и кивнуть не успел, как в комнате уже никого не было. Он подумал, что проснулся так резко. Утренний свет заливал комнату, мальчишки спали на своих кроватях. Он бросился в изножье, отогнул матрас, переживая, что все это ему приснилось. Желтоватый конверт с помятыми краями оказался безжалостно вскрыт. Рассердившись, что кто-то трогал его вещи, Уолтер заглянул внутрь. Там лежал лишь один измятый бурый клочок бумаги. Такой грязный, что и не разобрать, было ли на нем что-то написано.

Оторвавшись от испорченного письма, Уолтер заметил движение. Это Билли проснулся и теперь сонный и растрепанный с интересом наблюдал за ним. Уолтер с досадой бросил обрывок бумаги в конверт, а его — под матрас. Упал на бок, отвернувшись обиженный к стене, кто-то испортил письмо.

Или было оно в другом мире, в сонном прекрасном царстве.

В темноте, где и бояться нечего.

Когда он узнал об этом, то перестал обижаться. Ему не нужны были письма, как и бумага, как и слова. И даже карандаши — не нужны там были.

* * *

Здесь в приюте была местная церковка. Ее так все назвали: и надзиратели тюрьмы, и воспитатели, и сироты. Как и полагается, они посещали ее по воскресеньям — все как у людей — только ночью, когда совсем стемнеет.

При свете страх был совсем иным, при свете лучше бояться чего-то конкретного. Темнота обещала неизвестность, она покровительствовала над опасностью.

Детей рассаживали вкруг, говорили, что месса так проходит. В алтарной части устанавливали множество свечей: тоненьких, длинных. Желтые языки извивались, точно змеи, и вдруг замирали, словно движения воздуха совсем прекращалось. Там всегда так сильно пахло воском, что голова начинала кружиться. Раз… и ты просыпаешься в своей кровати, будто сознание потеряв.

Лавок тоже нигде не ставили. Сидели все на коленях и читали, читали молитвы. Без запинок, не дай Боже вразброс. Взрослые и тогда за ними неустанно следили, чтобы вдруг кто-то просто так не начал под нос себе бубнить или шептаться друг с другом.

Под общий шумок.

Уолтер жуть как не любил эти мессы. С каждой новой неделей становилось все хуже: он слышал шепот в своей голове. Или это был мальчишка, что сидел от него по правую руку?

У приюта было и кладбище собственное, здесь же, в этом лесу. Там хоронили сироток, очень часто сразу из камер Водной тюрьмы. У всех было в мыслях и на языке, что снова кто-то еще там умер. Кто-то, вот только даже имени никто не называл. Каждый будто не помнил уже, что день назад рядом с ними бегал еще один мальчишка, что его даже как-то звали. Уолтер, к счастью, ни на одном погребении не был.

Никто из детей там не появлялся живым.

* * *

— Что ты думаешь об этом?

Это был тот самый вопрос из разряда «всяких», когда спрашивают мнение, и очень важно ответ найти правильный. Уолтер старался изо всех сил.

Далия Гилеспай — так представилась подошедшая к нему женщина. Она была из «своих», это видно невооруженным взглядом. Она зашла в приют беспрепятственно и захотела говорить с ним — именно с ним, будто он был каким-то особенным. Но ведь не был.

Она привела Уолтера к огромной каменной глыбе и поинтересовалась его мыслями. Он был расстроен сильно: совсем недавно умер Боб — его друг, они с ним хорошо сдружились. И Уолтер, к несчастью, прекрасно знал, кто к этому причастен.

И молчал, как и было положено. И злился, как умел, втихую.

— Она удивительно большая, — сосредоточившись на одном, сказал Уолтер и замер, настороженно заглядывая вверх. От него продолжали чего-то ждать, но он не мог разобрать, чего именно.

Он сам нашел ее совсем недавно — глыбу, с Бобом, походил вокруг, запоминая. Нарисовать еще даже не успел. Он старался все перенести на бумагу. Все, что нравилось или хотелось, чтоб нравилось, как «Дом Желаний». Он подумал мгновение и добавил:

— Она очень важная и… и она красивая.

После Водной тюрьмы ему нравился и Дом Желаний. Даже название. Всё нравилось.

— Значит, тебе нравится «Материнский камень»? — Далия Гилеспай заулыбалась и даже подмигнула ему. У нее было скуластое лицо, высокий лоб, она смотрела с участием. Глаза ее блестели, точно плевок на асфальте.

— Да, очень, — кивнул он. Название странной глыбы завораживало и пленяло.

— В старые времена, когда ни тебя, ни даже меня, еще на свете не было, местные жители называли этот камень Накихона. — Далия Гилеспай протянула к глыбе ладонь, но так и не прикоснулась. Поводила шишкастым пальцем по воздуху, задумавшись или только делая вид. Она заговорила снова с почтением в голосе: — Его использовали, чтобы говорить с мертвыми предками.

Уолтер слушал со всем вниманием. Сердце его трепетало в груди.

— Хочешь, расскажу тебе сказку?

Он закивал быстро-быстро. Удивительная глыба понравилась ему с первого взгляда. А сказка — с первого слова о том, что это не выдумка.

* * *

— Тебя здесь больше никто не обидит.

Мертвеца Уолтер видел впервые. Так, чтобы собственными глазами. Так, чтобы видеть, как вытекает на пол теплая кровь, а затем смешивается с водой, как жидкая грязь.

И мертвец валяется на полу как туша животного на убой. Он видел это впервые.

Лицо его стало серым, противным. Рот приоткрылся, из него текла кровь, и на одежду капала слюна. Он смотрел на Уолтера пустыми — невероятно пустыми — глазами. Совершенно ужасными.

Уолтер хотел чуть не плакать, чтобы мертвец закрыл свои пустые глаза и никогда больше не мог смотреть. Все вокруг стало красным, мокрым, липким. В животе шевелилось что-то, и в голове звенело. Будто отвесили ему хорошенький подзатыльник.

И никогда больше не мог смотреть. И ходить. И вообще. Чтобы никогда.

Уолтеру стало так плохо, точно на обед в ржавой посуде им вынесли вареных неразделанных крыс и съесть заставили. Он даже имя мертвеца забыл. У человека же должно быть имя. Эндрю ДеСальво.

Но это был не он.

— Хочешь, пойдем со мной?

Лежащее на полу тело минуту назад считалось живым. Это охранник башни, он очень любил задавать всякие вопросы, Уолтер и половины ответов на них не знал. Сегодня охранник пришел совершено не в духе, он кричал и замахивался своими ручищами.

А затем вышел из разряда живых. Так просто. И больше не мог кричать. И стоять не мог, потому и грохнулся на пол. И замахиваться больше точно не мог, его руки были неестественно выгнуты.

Сперва же он только кричал. Злился так, будто ему отдавили ногу. Или прижали палец… кусачками.

Крепко зажмурившись, Уолтер старался и звука не издать. И вдруг что-то взорвалось. Так громко, что в ушах потом долго еще звенело. От неожиданности он чуть не хлопнулся без сознания, а потом услышал глухой удар об пол: упало мертвое тело.

Живые так не падают, но он и не был.

— Привет, малыш, — прозвучал в гудящей тишине голос.

Уолтер посмотрел на человека, тот всегда был с ним добр. Голос мягкий, успокаивающий, а улыбка — странная. Загадочная, будто он знает что-то особенное, тайное, с чем поделиться готов, только если доверие заслужить. И вдруг человек сказал, что никто и никогда его не обидит. Да так сказал, что в этих словах можно было раствориться. Уолтер так и поступил или очень-очень попытался.

Человек провел рукой по револьверу. Это движение выглядело нежным, как можно любить живых. Он убрал его куда-то под пальто: надобность в нем уже отпала. Зла Уолтеру он не причинял, только охранник оказался прострелен, и теперь его темная густая кровь медленно покидала старое тело. От него исходил парок: в камерах и в коридорах всегда было довольно холодно и очень влажно.

Кап-кап-кап.

Револьвер ему был не нужен, но что-то же нужно было.

— Я хочу домой, — прошептал Уолтер и снова зажмурился. Вдруг сработает? В темноте было не так страшно: нет ни крови, ни мертвеца. Только вот запах тревожил его нос. Острый, медный, как будто кровь была уже и у него на губах.

В темноте было даже безопасно.

— Ты будешь со своей мамой, — сказал человек.

Уолтер открыл глаза, ему протягивали руку, но не хватали, как бывало обычно. Руки у человека чистые, опрятные, но вот пальто больше так не выглядело. Свежие брызги крови впитались в ткань, но не подсохли еще, а немного растекались. Красные капли попали даже на его щеки и подбородок. Уолтера он никогда не трогал.

Мертвеца в комнате больше не было, он куда-то подевался в считанные секунды, да и коридор немного перестал быть прежним. Вытянулся, сильно вытянулся и шел прямо, не изгибаясь в круг. А глаза человека следили за Уолтером очень внимательно. Проницательно, будто он мог знать, о чем бы ты ни подумал. Он слегка улыбался, наверное, чувствовал или даже знал, что уберег Уолтера от очередной взбучки.

И Уолтер тоже кое-что знал, например, что не может больше здесь оставаться. Он принял руку с некоторым усилием против себя. Пальцы у человека холодные и очень мягкие. Было в этом что-то гадкое, но он бы ни за что не отпустил эту руку. Его прикосновение казалось во сто крат приятнее, чем когда Далия Гилеспай после долгой сказки легко обняла Уолтера за плечи и поцеловала воздух у его щеки.

— Вы мой папа? — осмелился спросить Уолтер, не поднимая взгляд от пола.

На самом деле он так не думал. С папой его связывали только ужасные, самые плохие мысли, и даже рисовать его никак не получалось. Папин образ — только человеческое существо. Что-то злое, жестокое. Он даже лица ему дать не мог: ни глаз, ни губ, ни носа. Так оно было противно, просто отвратительно в его памяти.

Но верить, что человек ему родитель, Уолтеру очень хотелось. В тайне он мечтал о подобном всегда. И даже представлял, как его забирают из приюта и ведут домой. В самое настоящее «домой». Заботятся, опекают и даже не обязательно любят, совсем не так обязательно.

У человека так хорошо это получалось, даже если он был Уолтеру совершенно чужим. Даже если человеком он не был. Ни у кого больше не выходило это так же просто и непринужденно. Ни в приюте, ни тем более на улицах. А его слова и внимание казались естественными, разумеющимися сами собой.

Уолтер представил, как взглянули бы на него ребята: с завистью, а он бы только помахал им на прощание. Никого еще и никогда из приюта не забирали, а, может, было нельзя.

Человек усмехнулся тихо, сильнее сжал его ладонь. В тот момент Уолтер не осмелился бы посмотреть на него, даже если бы не был так занят ходьбой: он едва поспевал. Он чувствовал любовь, перед глазами все кружилось, как в шторм на корабле. Его немного мутило, но виной всему та гадкая кровь.

Они шли так быстро, что Уолтер успевал только сосредоточиваться на одном.

Медный запах исчез без следа, как то мертвое тело. Сменился знакомым до боли и скрежета в зубах. Запахом свечи восковой и пыли. Свежим, на удивление очень ярким. И реальной боли, ведь он с силой сжал челюсти, что впору язык откусить, и каждая мышца в теле тоже заныла.

А потом человек заговорил. Тихо, совсем беззвучно, словно голос его звенел не по-настоящему, а только лишь внутри головы:

— Ближе меня только мама.

— Кто вы тогда? — спросил Уолтер, даже губ не разомкнув, это казалось ненужным. Голос его был едва ли громче тишины.

Уолтер не проснулся. Ни в тот же миг, ни в последующий.

Снаружи камеры была невозможная тишина — мертвая. Ни шороха, ни звука. Салливан нашел бы эти условия идеальными, если бы не находился внутри клетки, а не снаружи. Здесь стоял осенний холод и сырость, а стены вокруг поросли черной плесенью.

Он растворился бы в пространстве: забыл бы себя, перестал чувствовать. Если бы только мог. Потеряться как раньше, маленьким мальчиком среди каменных зданий-махин, но ведь не мог. Четыре стены давили, точно целый город с тысячами повсюду глаз. И глаза были вполне реальные, они таращились злобно на него своими пустыми мутными зрачками.

Внутри камеры тишины не было никакой.

Он боялся людей, презирал в некоторой степени, но боялся. Они ему скалились. Каждый на этой планете, где полно людей, но нет человечности.

Он мучился с головой и бился, точно в лихорадке. Боль — перерождение. Страшно клонило в сон, но он не давал себе надолго закрывать глаза.

«Говорят, ни один живой организм не способен долго существовать в условиях абсолютной реальности и не сойти с ума» ⁽¹⁾. И тут оставались только два решения: или реальность перестала быть абсолютной или организм не такой уж и живой.

(Третье, было еще третье, но он ведь не сумасшедший!)

Несколько суток он не смыкал глаз или так ему лишь казалось. Может, вообще прошла уже неделя или пару лет. Реальность уплывала, стекала в узкий бездонный сосуд и в нем становилась ничем. Ничем для него. Там было слишком много всего: люди — тысячи людей — и город, дороги и метро, записи и карандаши без цвета.

Обрывки фраз: «Я испугался… у меня есть вторая мама… сегодня я счастлив… могу быть с ней». И мама, мама, мама. Сосуд без дна и края. А заполнять было чем! Он постоянно думал, подставлял воображаемое за действительное. Всё, что душе угодно, сходило там на нет.

Он часто сбегал из жестоких реалий мира, но просто так от этого не отгородиться. Реальность смешивалась в голове с фантазиями и теряла свой первозданный прозрачный цвет. Коробка, с одним входом и сотней выходов, серая, шершавая на ощупь. Когда в руках у тебя кисть, раскрашивай. Дико, что цвет всего один, но хоть бы не серый.

Мир крепко впустил в него свои клыки. Больно уже не было.

Если ночь — обратная сторона дня, то сон — его продолжение. Неотъемлемая часть и самая страшная. Даже если ты не лунатик, не всё, что с тобой случается, под контролем. В твоей власти — только ты сам. И больше, к сожалению, никто. Ничего не бывает под абсолютным контролем.

Он знал об этом как никто другой, а другие… были, они всегда были рядом с ним.

Джим Стоун, и малыш Билли, и Джордж Ростен, и… — все они здесь, не оставляли его в покое ни на минуту! Несмотря на то, что плоть их разлагалась, глаза больше не зрячие, но память отчего-то существовала до сих пор. Они злились. Ненавидели его и пытались мстить.

Мир выбили из-под ног. Не рывком, но дюйм за дюймом, год за годом. Каждую секунду. Его поглотило с головой, ведь почва под ногами оказалась невероятно зыбкой. Мягкой.

(Могила тебе будет пухом)

Челюсть у мира была звериной.

Его фото — раз за разом — занимает центральную часть первых страниц ежедневных газет. Он знал об этом. Его даже, может быть, показывают в новостях. Пресса и ТВ. Шокирующая умы сенсация: десять дней — десять смертей. ТВ и пресса. Об этом всегда говорят.

Салливан улыбался поехавшей улыбкой, ведь это не то, что ему было нужно. Он так устал! Просто невероятно устал и хотел покоя, где-нибудь взаперти, вдали. От людей, от этого мира. От человеческих новостей, страстей и веры, от людского несовершенного мира. Не его, совсем не его мира.

И у него оставалось лишь одна уверенность. Она подтверждалась каждую ночь, каждый день и каждую бесконечную секунду. Сон — очень искреннее состояние. Выпотрошить свое сознание, сделать внутреннее наружным, а потом аккуратно сшить, как грудную клетку. Так он и сделал, почти так. Все нутро оказалось как на ладони.

Он не мог спать, но более того, не мог держать глаза открытыми.

(Они повсюду!)

Он не сшил назад свое сознание. Сон — чересчур искреннее состояние. Он захлебнулся в нем, просто никак не мог отойти.

Темнота не могла спасти. Нигде не осталось спасения.

Мир с упоением понаблюдает, как он коснется дна. Снимут каждый вздох на камеры, покажут в центральных новостях. Пленка перематываться будет с треском и порвется в лучший момент — порвется. Весь мир хочет видеть, как его убьют.

В дверь барабанили. Сперва тихо, однотонно. Потом все яростнее и злее. Дверь в петлях ходила так, точно вот-вот слетит. Она сидела прочно, тяжелая, открывалась даже с сухим скрипом, он слышал. Что-то стучало в дверь, будто оно было живым. Будто было живым. Будто было.

— Ты мертв, Господи!

Никого там не было.

Стена возле двери загноилась, точно живая рана от выстрела из двустволки. Краска раскрошилась под натиском кровавых волдырей и оползла. Стон протяжный и долгий раздирали слух, разносили душу на кусочки. Какую душу? Нечеловеческую, уж точно. Сквозь стену, крик, сквозь боль в камеру просачивалось лицо. О, это лицо было дьявольским! Красное, как теплое, только что вырезанное сердце. Оно еще билось легонько в его руках.

Бух-бух.

— Я убил тебя, чертов псих!

Он кричал! Кричал от ужаса и страха перед лицом Красного Дьявола. Когда вдруг освободился от туманного оцепенения, захотел вновь в него провалиться — мертвецы желали его убить, об этом он и кричал. Никто его не слышал: ни сейчас в камере, ни раньше в приюте. Просто — никто.

Он хотел освободиться от мира, но тот вцепился в него и впустил крючья в его тело насквозь. И был лишь один шанс это прекратить. Бросить тело.

Руки хватались за ноги и штанины. Холодные пальцы все сплошь в язвах давили, сжимали его. С мукой подтягивалось убитое тело и лезло, лезло пальцами черными в грудь и вреда не причиняло — не могло.

Нет там ничего! И никогда не было.

Брось это всё.

Когда принесли обед, Салливан даже сказал: «Спасибо». Он вымученно хохотнул, и голос его пропал. Чья-то рука сжимала плечо, но лучше бы она сдвинулась на горло.

Пропал у него тогда не только голос, и мир тогда наконец отстал. Липкая жвачка, притянувшая к себе все гнилое и внутри мертвое. Зубы раскрошились и выпали.

Салливан отчаянно хотел покоя. Лица выглядели страшно: еще злее, чем при жизни. Куда уж хуже? Кое-кому лицо вдребезги разнесло выстрелом. Сгусток обвисшей плоти и крови. Кому-то — голову, кому-то — все тело. Человеческий паззл, если в детстве тебе не дали в них поиграть. Салливан просто хотел домой. Он жил этим с раннего детства.

Дом. В этом слове слишком много отчаяния. Мама. От этого слова в глотке становилось сухо.

И чесалось внутри. Чесалось так, будто он проглотил волосяной ком.

Рука была легкой. Бесконечность. Жизнь, сила, чувство… покорность, точность, смирение — бесконечно. И даже поле смерти, и даже в конце миров.

Когда день за днем слышишь о себе «дурак», в какой-то момент принимаешь это за правду, смиряешься. Так просто. Салливан держал в памяти лица своих жертв. Они ускользали, смазывались. Лица, будь они неладны, главное те существа, что за ними стоят. Человеческие. Десять сердец. Он сросся с этой мыслью, как края пореза, с помощью нитки и иглы — своей мамы, Бога.

— Я сделал это, — хрипел он, не глядя в мутные глаза напротив. — Но это был не я!

Пустота и легкая рука — не его, как и этот мир. Что-то чужое, постороннее. Сила невероятная, неподвластная человеку. Неконтролируемая, увы и ах!

И он просто сдался. Поддался. Только от этого сделалось хуже и еще сложнее.

Люди эти ему не отвечали. Хотя разве люди? Они склонялись к нему лицами, изо рта выдыхали стоны. Запах земли и погребения. Крови, крови, крови. И некуда от них сбежать — сидя взаперти, в бесконечной, беспокойной клетке.

И даже сдавшись, покинув тело, — просто никак.

* * *

— Я не задержу вас надолго, — Салливан улыбнулся. Много времени это не займет, он не видел заранее каждый свой шаг, но был прочно уверен, что справится.

Сила лилась извне, даже голос его зазвучал иначе.

— Давно ты нас оставил. — Джимми Стоун — священник и основатель Ордена, говорил он довольно мягко, чуть-чуть нараспев. — Как твои успехи?

— Я на верном пути. — Жестом Салливан попросил разрешение войти в дом.

На деле — приют. По названию — Дом Желаний. Вранье.

Он испытывал легкое нервное напряжение. В детстве воскресные чтения бросали его в дрожь и в жар, в сравнении сейчас это казалось лишь легким ознобом. Вечер был поздним: все дети уже должны спать.

— Я приехал к вам просить учение, в этом деле важна точность. — Салливан опустил руку в карман и успокоился, коснувшись револьвера. — Это не просто инструмент.

Стоун секунд десять думал, склонив голову вбок. Он имел круглое лицо и родимое пятно у виска, взгляд его знающий и цепкий — неприятный взгляд — не позволял долго смотреть в глаза. Когда он стоял, то почти не двигался, будто с него лепили скульптуру.

— Кажется, я понимаю, о чем идет речь, — сухо проговорил он и качнул головой, — но я не позволю тебе забрать священную книгу.

— Я был уверен в этом. — Салливан огляделся на первом этаже. Внутри у него все зашевелилось, в памяти родились неприятные образы, тут ведь и так почти ничего не менялось. Приют — самое спокойное место.

— Я передам Джорджу Ростену твою просьбу. — Стоун кивнул на дверь в подвал. — Он сейчас немного занят… Ты готовился долгих пять лет, стоит признать, мы теряли в тебя веру.

— Этого не нужно, у меня есть имена тех, кто положит начало. — Взведенный курок глухо щелкнул. Салливан неотрывно смотрел в затылок Стоуна. — Вы чувствуете силу, осознавая, что в новом мире окажетесь первым?

Но тот и слова не вымолвил, Салливан не стал дожидаться, чтобы посмотреть ему в глаза. Его лицо должно быть поразительным! Пуля вошла в затылок, как палец в мягкий сыр, и Стоун, качнувшись, рухнул на дощатый пол.

Человек — существо мыслящее. Только мысли его не всегда человечны.

Салливан достал из чемоданчика металлическую трубу, тонкую, но довольно прочную, и отпер дверь в подвал. Пальцы его крепко сжимались вокруг холодного металла, и что-то так же крепко сдавило его плечо и подтолкнуло. Он встал на первые самые верхние ступени, шум в ушах оглушал, в горле пересохло от ожидания. Это было началом — многообещающим и вполне предсказуемым. Он видел свою дорогу до конца. Он знал, куда идет и не боялся — только не сейчас.

Знание пришло позже. Тогда, когда до конца оставалось столько же, сколько и до начала. Салливан замер посередине, как поломанный маятник, который вдруг резко остановили. Это отозвалось звоном в голове.

Ничего вокруг не замечая, Джордж Ростен стоял спиной к лестнице, он смотрел в огонь расставленных на алтаре свечей и лил свою кровь.

Не второй, а шестой, вдруг понял Салливан — услышал. Бог (дьявол) говорил с ним. Он им двигал. Шестая карта таро — наука власти над самим собой. Ростен постиг себя, он ходил обеими ногами ⁽²⁾.

Первый удар трубой пришелся ему по правой ноге — на путь материальный. Ростен не имел могучего телосложения, но от удара не упал, а лишь тихонько охнул. В следующий раз Салливан ударил сильнее, размахнувшись, но уже не прицеливаясь. Бил, куда придется, еще и еще, ощущая во рту медный вкус ненависти. Он прикусил себе язык.

Каждую минуту приходилось хранить тишину, и Салливан молчал. Он делал все правильно. Делал так, как ему было сказано.

* * *

— Жирная свинья,— бросил Салливан негромко, таким заявлением никого не убьешь, но оно само сорвалось с губ. Слишком хорошо он помнил ДеСальво, он все помнил слишком остро. Воспоминания — наточенные крючки. Сейчас они впивались в глаза, не мешая видеть. Он повторил раздельно и громко: — Тупая жирная свинья, прости, но я позабыл сегодня секатор.

— Шон? — толстый паренек настороженно ткнул друга под ребра, а затем заозирался по сторонам. Глаза его загорелись от любопытства.

Они вдвоем пробрались в институтский кампус Плезант Ривера под глубокий вечер, чтоб поглядеть на дьявола.

Сам дьявол пришел на них взглянуть.

— Я слышу, давай лучше уберемся поскорее отсюда!

Салливан от них даже не прятался. Только не сегодня.

— Мне достаточно будет рук, чтобы разделаться с вами. — Он ударил одного из них в грудь, несильно, но тот упал на асфальт, ударился затылком и застонал.

Другой парень чертыхался, но не пытался даже пятиться, Салливан сомкнул пальцы на его широкой шее и сдавил. Он чувствовал невероятную силу, будто черпая ее прямо из воздуха. Он дышал! Впервые так легко и полно за все жизнь. Дышал чужим воздухом.

— Это все шутки ради! — прошипел парень, цепляясь пальцами за сжавшиеся на шее руки, судорожно дергаясь. Он часто-часто открывал и закрывал рот, в надежде, что это даст результат, позволит вздохнуть свободно.

Это длилось недолго. Его почерневшее лицо почти не изменилось, глаза так и остались испуганно выпученными, когда он освободился от хватки.

Вторая карта таро — Папесса. Логика — мать порядка знаний. Нельзя верить в оккультику и искать дьявола, чтобы при встрече визжать как хряк. Сегодня он немного прогадал, и вся система рухнула, как карточный домик. Никто не дал бы ему начать заново. Салливану второй шанс не предоставили, да и первый, да и вообще…

Он не мстил и не завидовал. У него была своя система, но она была совсем не его.

Со вторым он расправился даже быстрее, тот принял все как должное. Безропотно, как барашек. Правда, его рот тоже пару раз открылся, заглатывая воздух. Салливан держал крепко, пока лицо парня не посинело, а глаза не закатились. Пустые, таким он увидел в них этот мир. Из открытого рта выпал язык, а зубы оказались вовсе не такими острыми, как думалась. Он убрал руки с его шеи, и тело шлепнулось на асфальт.

Третья карта таро — наука интуитивного мышления. Он чувствовал страх, но съел его вместо ужина, закрыл глаза на происходящее.

Салливан так не делал. Он вытащил из чемоданчика хирургические инструменты и надрезал рубашку. Он знал, как нужно вскрыть грудную клетку, чтобы добраться до сердца, не повредив сам орган, и как разрез потом необходимо обратно сшить. Действовал аккуратно и точно, не торопился и не медлил, был хирургом больше, чем когда-либо до этого.

Это показалось легче, чем в первый раз. Тогда с Джимом Стоуном и Джорджем Ростеном им управляла ненависть. Сейчас одурманивающее спокойствие и кое-что еще. Желание. Он был ближе к желаемому на два пункта.

* * *

Салливан увидел их и сразу понял — вот оно то, что ему так нужно. Вот они — тихие и спокойные, слишком маленькие, чтобы заподозрить плохое.

Как озарение, он не замечал больше ничего постороннего, будто им что-то управляло. Он шел ровно, не качаясь на нетвердых ногах, и руки его не дрожали.

Поезд до Плезант Ривер, трасса 147, метро. Где свернуть, куда зайти, что сделать дальше. Он не знал об этом, пока не приступал к следующему пункту, но это было в его голове. Где-то точно было.

Поезд до Сайлент Хилла, трасса 216. Поезд до Эшфилда, метро до улицы Линч, десять шагов по прямой, а потом поворот направо. Жизнь и смерть. Добро и зло. Родители и дети. Дети, дети, дети.

Равновесие, он практически его постиг, но где-то оставались зацепки. Мир держал его крепко. Вцепился в него пальцами-крючьями, вонзил иголки в самые глаза. Зацепки немного его притормаживали, а еще оставалось собственное тело, которое тоже держало крепко.

Он их видел — детей, беззаботно играющих на площадке у самых кустов. Улыбки так и сияли на их лицах. Чертовы улыбки. Он сплюнул бы под ноги, только во рту и без этого было сухо.

Он приготовил для них топор.

Никто его здесь не замечал. Опять, когда он не особо прятался от людей, он никому не мог помешать. Равновесие. Он был спокоен, когда шаг за шагом становился ближе к своей цели, только чувствовал горячую острую боль в горле — царапающее жжение.

Теперь. Семь и восемь. Топор был легким в его руке.

И действительно — в его ли?

* * *

Он вздохнул — глубоко и неестественно.

Пробудился от страшного сна и только тогда заметил, что здесь слишком тесно. Открыл глаза, но все было темным вокруг и неразличимым.

Только разглядывать оказалось и нечего. Под ним — ровная твердая поверхность. То же самое в сторонах по обе руки, то же самое над ним. Везде было одно и то же.

Он ударил кулаком в крышку, просто саданул по ней со всей дури. Больно совсем не было, только в суставах хрустнуло. Он ударил еще раз. Дерево медленно и верно поддавалось ему, и он чувствовал силу. Невероятную постороннюю силу, даже большую, чем была прежде — при жизни.

Мать он не увидел. Было слишком рано для этого, она еще не проснулась. Ему предстал кое-кто похуже даже всех этих людей из Ордена. Валтиэль — так его именовали. Бог, способный создать идеальный мир, но для этого ему требовалось приношение. Жертва.

Каждый Бог требует жертв, человеческих смертей и крови. Каждому Богу на алтаре подносят чужие жизни.

Море крови.

Когда Салливан все-таки выбил крышку и сдвинул ее в сторону, то предстал перед тусклым светом. Вокруг ничего особенного не было. Мир тот же. Никогда ничего не менялось в достаточной степени, чтобы это заметить.

Когда он выбрался, то слегка жмурился от горящих вокруг свечей. Гроб на вид казался тяжелым, прочным, крышка просто неподъемной. Его гроб, ведь, проснувшись, он выбрался из собственной могилы. На кладбище кроме него никого и ничего не двигалось, но все казалось устроено так, что его здесь вроде бы ждали.

С распростертыми объятиями мертвых холодных рук. В полной дребезжащей тишине. Ждали?

Он шагнул от разрытой могилы, под ботинками комья земли сорвались вниз, запорошив простую внутреннюю обивку гроба.

Мир увидел все-таки то, чего так жаждал — его касание самого дна.

Он дошел до края и отворил скрипучие ворота.

Никто его здесь не ждал.

* * *

Уолтер был слишком мал, чтобы что-нибудь понимать. Сколько ему? Пять лет или шесть? Он не замечал Салливана, каждый раз взгляд его проскальзывал мимо.

Он ждал не его. Он не знал, кого ждал и ждал ли.

— Что ты здесь делаешь? Ты не должен здесь быть, тут страшно, — Салливан предупреждал, разговаривал с ним, потому что мог. Потому что хотел. — Смотри, чтобы тебе не было больно.

Мальчик казался напуган. Он не должен быть здесь, но он был, и Салливан ему улыбнулся.

Себе улыбнулся.

Улыбка получилась неживой, но Уолтер на нее ответил.

— Я заберу тебя с собой в свой новый, прекрасный мир. В свой мир, — Салливан не произносил слов вслух, этого было не нужно. Все вдруг показалось таким простым. — Смотри на мои руки, они чистые. По локоть в крови, начиная только с запястья, нет в них ни топора, ни револьвера.

Уолтер следил за ним со всем вниманием. И ничего не видел — правильно.

Валтиэлю нужны еще десять душ, матери их двоих достаточно. Так должно быть.

* * *

— Поспи немого. — Салливан похлопал рукой по диванной подушке, а сам поднялся — у него еще остались незавершенные дела.

Довольно твердая пружина для сна, она напоминала крючья пальцев, которыми вцепился мир. Спать было рано, еще недолго — просто пока нельзя.

Комната внутри была не слишком уютной. Заваленной хламом, заброшенной и совершенно неживой.

Что они делали с тобой? Они обижали и меня. Меня тоже, мама.

— Я совсем не устал, — Уолтер упрямился. Его светлые, очень светлые волосы покачивались, когда он легонько потряс головой. — Только здесь пахнет так плохо.

Салливан не находил в нем себя, таким он не казался раньше.

Он не помнил себя маленьким, а Уолтер себя еще просто не мог знать.

— Поспи немного, — равнодушно повторил Салливан и выглянул в окно. Механически. В нем не осталось движения и жизни, просто ничего больше не осталось. Он был мертв, должен был быть.

Он так мечтал отделаться от лап цепкого мира и наконец закрыться.

Комнаты напротив казались пустыми, но он-то знал, что это не так. Там жили люди — злые и похотливые. Он их встречал. Он подождал бы их в своем мире, где самое место таким. Он придержал бы открытой дверь, если бы не так хотелось спать.

Мама ждала его. Он чувствовал и хотел в нее верить.

Люди, здесь обитающие, не скрывали пушек в руках, жестокость в глазах, они вообще ничего не скрывали. И гордились. Журналами и словами, грязными секретами и животными чувствами.

Салливан сказал тихо, размеренно, но настойчиво:

— Усни сейчас, и всё это кончится.

Так, что отказаться было нельзя. Кончится, все кончится. Мир прекратит царапаться, люди прекратят кричать.

— Мама в комнате? — Глаза Уолтера большие и влажные осматривали все доступные взгляду участки. С отчаянием останавливались на пустых углах и чужих фотографиях. Его здесь не ждут и никогда не ждали, и он видел, столкнувшись с этим нос к носу. — Она ждет меня, правда, ждет? Но где же она тогда?

— Она спит. — Салливан провел рукой по стене. Ржавой, изъеденной плесенью.

Настенные часы встали, секундная стрелка застыла на цифре шесть — тридцать секунд, механизмы больше не тикали. 2:06 ⁽³⁾. Салливан вдохнул спертый запах полной грудью, наслаждаясь этой близостью. От людей плохо пахнет. Сейчас смрад источали десять сердец в пластиковом пакете. Тоже людские. Они больше были не нужны ни своим хозяевам, ни ему, ни Богу.

Продолжил говорить он с запинками, подбирая каждое слово и удерживая себя в руках:

— Она так устала… и наш мир… наш мир ей неприятен. Мама хочет тебя вернуть, видишь, она впустила… нас.

Уолтер прилег настороженно. Не закрывая глаз, наблюдал за каждым движением и звуком. Но ничего вокруг не двигалось, и ничего не звучало. Он подтянул к себе ноги, свернувшись клубком. Даже здесь он казался несчастным, побитым. Плечи его слегка тряслись, ему было страшно немного в свои шесть лет.

— Видишь, она впустила нас, — повторил в пустоту Салливан.

Она была мертва. Мама. Или спала так крепко, будто мертва. Она была, он в это верил.

— Я хотел бы увидеть ее и обнять. И чтобы ее руки были теплыми, чтобы она держала меня очень крепко и не отпускала больше никогда.

— Ты можешь спать с игрушкой. — Салливан достал тряпичную куклу, подержал в руках немного. Такая теплая для его кожи.

Он нисколько не скучал по тем временам, они всегда его преследовали, и даже не всегда во снах. Эйлин с матерью казалась тогда невероятно счастливой. Ну, точно как та образцовая семья с двумя очаровательными детишками. Салливан неосознанно пережал пальцами кукольную голову, там, где должна была быть шея, и протянул Уолтеру, сказав:

— Держи. Она нужна тебе больше.

Уолтер приподнялся на локте и, поколебавшись, принял подарок. Недоверчивый, будто ожидал в любую секунду получить крепкий подзатыльник. Он посмотрел в кукольное белое лицо, но ничего там не увидел. Оно было пустым.

Салливан тонко улыбнулся, он хорошо помнил, как Эйлин дарила ему эту куклу. Только был он много старше, чем этот малыш. Тогда она тронула его в самое сердце и забыла о том, не заметив.

А сейчас... Сейчас это было уже неважно.

— Я спою тебе, чтобы ты легче заснул, — он прошел к входной двери, — и крепче.

Петь Салливан никогда не умел. Их этому просто не учили, засмеяли бы за глупые кривляния. Он тихонько бормотал спокойную мелодию себе под нос, голос его совсем не дрожал, только пару раз переходил на хрип и на высокие, пронзительные октавы. Колыбельных прежде ему никто не пел, разве было кому до этого дело? Малыш Уолтер должен высоко это оценить. Просто потому, что если что-то происходит впервые — это невероятно завораживает.

И он спал. И был спокоен. Впервые.

Салливан прибил у двери одиннадцать крепких металлических скоб. Продел сквозь каждую толстую цепь, закрепил все основательно и замки развесил, чтобы никто сюда не ворвался. И не нарушил тишину. Никто.

Мама — комната. Мама спит. Так пусть ее ничто больше не тревожит.

Уолтер тоже теперь заснул. Крепко, как мама, только посапывая чуть беспокойно и тихо. Он прижимал к груди куклу так крепко, что лицо ее смялось.

Как мама — навсегда.

Салливан сел у дивана на пол, в ногах малыша Уолтера. С пакета капала кровь. Красная лужа растекалась неровным пятном в разные стороны, часть пропитала ковер насквозь — до пола. Грязная клякса посреди комнаты казалась уродливой раной, которая должна здесь быть. Сердца внутри пакета давно остыли.

И он был согласен подождать еще немножко. Минуточку.

Если мама так крепко спит, что не может впустить родного сына, укрыть его от всех опасностей и забот, защищать потом. Все время. Тогда он тоже должен спать. Уснуть вместе с мамой.

Это так же должно считаться самопожертвованием, только другим, не тем, чего от него ожидали. Люди в Ордене мечтали, чтобы он возродил Бога. Люди в городе хотели увидеть его смерть.

И он сделал то и другое. Как мог.

Удивительный мир, который поскорее забыть бы. Такой он грязный, нелепый в своей кривизне. Будто это все чья-то шутка, и смех грохочет теперь всюду: вверху и внизу.

Но вокруг было тихо, поразительно тихо, что не услышать даже собственного дыхания.

Мир сам порождает, растит и воспитывает своих демонов, а Бог всегда запрашивает слишком высокую цену за жизнь. Жизнь — за жизнь. Двадцать — за одну несуществующую. Совсем нечестно.

— Этот мир… — Салливан уронил руки на пол по обе стороны. Вскинул голову к потолку, глаза его закатились. Лопасти вентилятора не работали, воздух в комнате стоял. Все здесь замерло и не жило более. — Этот мир уже ничего не спасет… Валтиэль. Никакие боль и страдания не смогут породить идеальный мир.

Родиться обратно — так это сложно. Уолтер Салливан закрыл глаза.

---

1) Это фраза, с которой начинается роман Ширли Джексон «Призрак дома на холме»

Вернуться к тексту

2) За основу взято, что число 21 имеет непосредственную связь с нумерацией карт таро

Вернуться к тексту

3) Небольшая отсылка к игре Silent Hill: Homecoming. «Только время покажет, у кого есть желание жить»

Вернуться к тексту