От конца к началу (джен)

Кап-кап-кап.

Этот звук был повсюду — живой настоящий звук, остальное же вокруг живым не было. И даже те, кто таковыми казались, всего лишь играли в живых.

Стучало в ушах однотонно и режуще: кап-кап. Разрушило сплетенье сна — тонкое и поверхностное, и Уолтер проснулся. Вынырнул, сделав один глубокий вздох, как будто первый в жизни, осталось только закричать.

Где-то повыше за стенкой или под потолком стучали каблуки.

Кто-нибудь постоянно плакал… или кричал. Не так, чтоб пронзительно, когда даже страх свой сглотнуть боишься, всего лишь тревожное бессвязное хныканье. Там, за стеной: справа и слева, сверху и снизу — всюду, куда ни глянь. Смотреть только не разрешалось.

Кто-то всегда молчал. Грудь часто и тяжело вздымалась: воздух казался невыносимым. Затхлым, спертым и таким влажным, что еще минута и, кажется, захлебнешься в нем.

Подавишься воздухом.

Во сне человек сказал ему: «Привет». Он не помахал рукой, как обычно приветствуют. Не стал хватать за плечи или прогонять прочь, подталкивая в спину. Как тоже бывает нередко.

Убирайся отсюда! Иди прочь, тебе здесь не место!

Он не произнес больше ни слова, стоял чуть в стороне и ждал. Ему это хорошо удавалось.

Человек улыбался. Губы у него тонкие, улыбка едва заметная. Линия ее совсем прямая, только углы губ чуть приподняты, почти дружелюбно. Почти.

Уолтер сбежал — испугался. Молчание казалось тяжелым, давящим, как будто от него чего-то ждали. Постоянно чего-то хотели, проверяли, так всегда и было в приюте — испытания. А за ошибкой каждый раз — с поразительной точностью — следовало наказание. Без ошибки, правда, частенько бывало то же самое, но сейчас же что-то иное, странное и пугающее неизвестностью.

Он убегал наугад, не оглядываясь, и чувствовал за собой шаги.

Цок-цок-цок.

За стеной, под полом, да и вообще везде — шаги.

Медленно, играючи, не спеша, но ближе с каждой минутой, как преследование. Уолтер спрятался в Водной тюрьме — в башне наказаний, в одной из камер. Наугад. Везде было не заперто, каждая камера пустовала. Его здесь всегда ждали, и он был частым гостем, как и другие мальчики.

А потом он проснулся. Вынырнул из липкого сна, заржавевшего, скользкого. Задыхался, точно тонул до этого в воздухе.

Кто-то плакал за стеной и с подвыванием бормотал. Из крана текло: капля за каплей срывалась вниз. Однотонно, каждый раз только так и бывало.

И что сегодня? На этот раз можно поплатиться за смелость. Или?.. Сегодня что? Наказание за медленное чтение или за те невнятные бормотания.

Он старался, правда, старался. Только все это звучало противно. Слога не складывались ни во что, а слова казались сложными, длинными. Бессмысленными. За это его в камеру заключали еще на прошлой неделе. А сейчас, кажется, за то, что подслушивал.

Охранник местный говорил громко, а когда уж кричал… то слышался из всех щелей. Он — крыса под полом и в потолке. Человек между стенок. А когда они шептались о чем-то, стоило только кружку приложить к железной двери, и расслышать можно каждое слово.

Только здесь за любым движением наблюдали. Все время — следили. Иногда подолгу оставляли без света, но это не страшно. В темноте не видно каменных унылых стен, грязной постели, раковины с облупившейся от влажности краской. Можно было слышать: кто-то еще сидит за стеной. Ты не один, вовсе нет. Ни часа, ни минуты. Но одинок — безгранично, безмерно. Все время.

Напротив двери в крошечное окошко под самым потолком выглядывали любопытные глазки. Охранник подсматривал за ними, когда ему вздумается. А потом снова шаги. Цок-цок. Тень ломалась, уходила, и глаза следили уже за кем-то другим. Снова.

Об этом все уже давно знали. Писали об этом втихую и записки под кровать припрятывали. Туда, где проверять все равно не будут. Взрослые не заходили в эти камеры, только в особые случаи, такие, что и вспоминать тошно.

Главное — не шуметь, не издавать ни звука.

Уолтер проголодался. Под ложечкой неприятно сосало.

Никак нельзя было узнать количество часов, когда нет никаких ориентиров. И этот ужас похуже темноты. День сейчас или ночь, два часа прошло или десять. А, может, мир прекратил существовать. А вдруг никакого мира никогда и не было.

Время в заключении останавливалось, тянулось как резина. И… кап-кап-кап. Ни окон здесь, ни света дневного. Каменный мешок, детский.

В воскресенье было чтение. Это означало, что можно вернуться в приют, и Уолтер радовался даже этому.

* * *

— Привет, — сказал человек.

На игровой площадке тихо, пусто, как на безлюдном пустыре. Уолтер кивнул робко, вроде как почти не шевелясь, и замер, точно оставаться здесь было опасно. В приюте, где лучше всего. Опасно.

Человек сидел на детской скамеечке. Расположившись на вид с удобством, хоть ноги его были слишком длинные для этого, но он словно не замечал.

Кругом: и высокий белый забор, там, докуда рука достает, и фасад дома, даже качели и скамеечки — все разрисовано цветами, бабочками и прочей ерундой. Не детской рукой, но чтобы детям здесь нравилось. Большего дать они не могли, не старалась даже.

— Что ты здесь делаешь? — спросил человек.

— Ничего, — Уолтер запнулся. За такую прогулку его могли поколотить. — Совсем ничего.

Он сам не помнил, как здесь очутился. Он думал быстренько под деревом спрятать кое-что, клочок бумаги с мыслями самыми гадкими, но время-то позднее! Небо уже черное и только у самого горизонта едва синеет. Перед глазами все плыло. Сон, сон…

— Ты бывал у озера? Одно из красивейших мест — озеро Толука. — Человек махнул рукой в сторону, за забор. Глаза у него мутные в темноте, как под пленкой белесой, чуть блестели. Он смотрел сквозь предметы. Казалось, он действительно мог так смотреть.

— Нам не разрешают уходить так далеко.

За оградой опасно, так все говорили. Про озеро — ни слова. Оно было красивым, как не быть?! Природа создает потрясающие воображение вещи, Уолтер не видел еще и сотой части. Он ничего особо не видел. В приюте было всех безопаснее, это он заучил первым.

— Я покажу тебе Сайлент Хилл, он стоит на самом берегу. — Человек поднялся, он был очень высоким, Уолтер рядом с ним чувствовал себя совсем маленьким.

Как это его еще не прогнали? Уолтер отступил назад, взрослые неустанно следили за воспитанниками, за каждым их шагом. Не любили — до крика, скандалов, до кулаков — не любили чужих. Все это уже знали. «Свои» взрослые часто спрашивали всякое: молитвы наизусть и мысли на этот счет. В учениях так много всего говорилось, Уолтер постоянно путался. Ему за это попадало неоднократно, но он все же старался. Очень, чтобы в башню снова не заперли.

Везде обо всем так много. О главном — молчок.

— Кто вы? — спросил Уолтер, но тут же проснулся.

* * *

Он видел человека почти каждый день. Иногда он с ним заговаривал, но чаще оставался в стороне и молчал. На крыльце сидел, или к дереву привалившись. Очень статный. Ребята его не замечали, как и он их, а Уолтер его зачем-то видел. Видел и молчал.

Однажды он наведывался к Уолтеру, когда его заключили в башню. В приюте к этой мере прибегали часто, без провинностей даже бывало. Это любимое здесь наказание.

В приюте бывало всякое.

В закрытой камере под однотонный стук каблуков, под капанье воды, становилось страшно одиноко до слез. Уолтер делился с бумагой всеми своими мыслями, когда не мучился в камере. Очень хотелось домой, хоть бы и в приют.

И тут его поприветствовал знакомый голос.

Человек рассказывал всякое об охраннике и других надзирателях, будто бы знал их. Будто имел власть над ними. Уолтер даже хихикал. Человек оставался по другую сторону двери, но был ближе, чем все в приюте вместе взятые.

— Эндрю ДеСальво, — с легким акцентом медленно произнес человек.

— Он нехороший, — отозвался Уолтер, потирая ушибленное плечо. — Он поколотил меня на прошлой неделе, и на позапрошлой, и… Он очень нехороший. — Он качал головой медленно и упорно, если бы он знал несколько слов, подошедших по значению, то обязательно произнес бы их.

— Что ты для него желаешь?

Уолтер подумал, воображение его заиграло.

— Чтобы он запнулся, — прошептал он, прижавшись лбом к холодной двери. — Чтобы запнулся и сломал ногу. Не ходил больше сюда. Или руку сломал и тогда тоже никого бы не трогал.

Он думал хуже, но высказать не решался.

Чтобы он никогда больше не ходил. Никогда и никуда. Чтобы он умер.

Дверь отворилась, и Уолтер, испугавшись, отпрянул. Вдруг кто-то слышал, что он говорил? Или думал. Вдруг кто-то знает, что он перестал молчать. Или кто-то подглядывал в это самое время и видел? Цок-цок. Тень надвинулась на окошко. Где-то очень далеко смеялся ребенок, совсем тихо. Понарошку. За дверью стоял человек и больше никого. Ключа в его руке не было.

— Как вы ее открыли? — изумился Уолтер. — Кто вы?

Уолтер проснулся тут же, в этот же миг, в камере. С крана капало, за стенами слышался плач. Он спрашивал человека, кто он такой, еще пару раз, но всегда, не услышав ответ, просыпался. Человек приходил довольно часто, но Уолтер боялся, что это вдруг закончится, внезапно оборвется и все. Вскоре он думать забыл о глупой затее, не такое уж это большое дело, не такое уж важное значение — кто. Главное — какой.

В следующий раз, гуляя по площадке, Уолтер увидел человека у двери, ведущей к озеру — за территорию приюта. Он в нерешительности подошел ближе. Человек приветствовал его так вежливо, будто говорил не с ним. С кем-то важным, с кем-то взрослым. Точно не с ним.

— Озеро на северо-запад, — сказал он. — Ты хочешь со мной?

Уолтер только кивнул отрывисто, и они вышли за ограду. За ограду ходить нельзя. Нельзя. Уолтер сильно волновался, но любопытствовал не в меру, а человек просто молчал всю дорогу. Вдалеке слышался лай и глухое жужжание. Мух или майских жуков? Неприятный резковатый стрекот.

Вой вдалеке слышался таким пронзительным, точно собака скоро должна была умереть, так ей больно. Уолтер едва ноги переставлял от этих звуков, все боялся слишком сильно отстать и потом потеряться. На пути встречались камни. Он старался не смотреть на них, но все равно замечал их зачем-то, а вот читать все равно боялся.

Когда они дошли, уже совсем стемнело, деревья качали ветками на ветру. Оградка на берегу была простая, невысокая. Уолтер не решился подойти вплотную, хотя упасть, перевалившись через нее, было бы сложно. Его тревожило это место. Под ложечкой сосало, а ведь он не был голоден.

Он почему-то перестал бояться, что его накажут. Он почему-то посчитал, что перестал быть одним.

Здесь тоже виднелись едва различимые камни. Довольно большие, почти в рост ребенка. На одной из сторон, которая поглаже, высвечивались нацарапанные буквы. Черная, как совсем еще теплый гудрон, вода блестела в тусклом свете ближних фонарей.

— Ты уже умеешь читать? — Человек стоял к нему спиной, наверно, любовался озером.

Уолтер кивнул. Его жест не был бы виден со спины, но человек ответил тут же, будто знал о кивке:

— Хочешь узнать, что на этих камнях?

Уолтер помотал головой, заворожено глядя на силуэт человека. Он казался таким величественно спокойным, что это пугало. Уолтер настолько привык, что взрослые все как один шумные и злые. Они командуют, заставляют повиноваться против воли. Взрослые ведь такие большие, им позволено всё.

Всё, что вдруг придет им в голову.

Голова у них тоже большая. Большая и глупая. Мыслей в ней слишком много.

Человек указал во тьму:

— Сайлент Хилл, Шепардс-Глен, Брэхемс. И главное… — Он обернулся к Уолтеру, развел в стороны руки, будто хотел обнять. — Эшфилд. — Обнять не его, обнять город или обитателей. И с такой теплотой в голосе прозвучало это название, казалось даже, любить что-то сильнее просто невозможно. Любить город. Ненавидеть обитателей.

Любить не его, никакого, ничего.

Уолтера била дрожь. Стало вдруг холодно: у воды ветер всегда бушевал.

Никого не любить, да и некого.

* * *

Когда находилось свободное время, Уолтер рисовал. На бумаге появлялся приют, и выглядел он как настоящий «Дом Желаний», а не та подделка, неумелая имитация. Название приюта Уолтеру никогда особенно не нравилось. Оно как насмешка над всем живым, как плевок под ноги. Дом был двухэтажным, чистым и аккуратным. Очень уютным только на его рисунках.

Он рисовал (воображал) окрестности приюта и озеро. Озеро Толука — такое красивое в настоящем — получалось на бумаге не таким. Получалось рваным, черным, беспокойным, словно море. Тогда Уолтер рисовал человека. Высоким, с волосами до плеч, и в черном пальто. Карандашей более похожих по цвету у него никогда не находилось. Он нарисовал глаза и замер над бумагой. Оставил листок на пару минут, но все равно не смог закончить.

Зачеркать все, как делал с рисунками папы, не захотел. Сложил только вчетверо и затолкал в молитвенную книгу.

Забыл после.

* * *

Уолтер сбежал посмотреть на озеро еще хоть разок, ему не терпелось увидеть все в свете дня. Конечно, за это его отлупят и запрут в башне, но это случалось и так почти каждый день или через неделю. И он решился на это почти легко.

Вся дорога была тихой, словно никто не ступал здесь пару лет, и камней по сторонам не осталось. Он добрался до склада, пустынного, жуткого днем, удивился, каким все здесь выглядело брошенным. Таким же, как когда-то он сам оказался ненужным.

Вода была спокойной, ветер почти отступил. Уолтер полюбовался природой, запоминая всякую мелочь, чтобы лучше потом нарисовать. И оградку, и гладь воды (не черную вовсе).

Страх при свете становился чем-то иным. Не то же, что и во тьме, менее явным и, может, не таким глубоким.

Заприметив движение, Уолтер повернул голову влево и пискнул. В шагах пяти от него стоял мальчик. Он указывал тоненьким пальцем за озеро и тут вдруг обернулся. Уолтер так испугался, что едва не проглотил язык, и попятился, запинаясь об выступающие корни деревьев.

Мальчик не был ужасным, ужасным была его кровь: не красная, а цвета темного, густого, почти черного, как гудрон. Тканевая курточка грязная, и пальцы, словно ими долго пришлось разрывать твердую сухую землю. Глаза большие и мутные смотрели на него не по-доброму. Исподлобья. А волосы короткие, как у Уолтера, только черные. Черные, как гудрон и уголь, как все самое плохое в этом мире. Как темная гладь воды. Он беззвучно зашевелил губами, а затем рот его исказила улыбка, Уолтер ничего не слышал, в ушах у него стучало.

Мальчик был отражением самого Уолтера. Кривое зеркало, разбитое — одни осколки. Казалось, ему причинили большую боль, такую, что и выдержать ребенку не под силу.

— Я не хочу тебя видеть! — Уолтер бросился обратно, не оглядываясь, и больше никогда не переступал и шага за ворота. Он все думал, что сердце его замрет, или он просто задохнется.

Потом-то он понял, что скоро проснется.

Потом-то он понял, что все это сон.

* * *

В темной спаленке погасили свет. Мальчишки не болтали между собой, тут же отвернулись по разные стороны. За шум каждый мог легко схлопотать. За окном стрекотали цикады, и все, пожалуй, больше признаков жизни с улицы не доносилось. Вообще никаких. Вся беда в том, что приют находился далеко от города, посреди леса. Любой побег был бы проблематичным, а вообще-то и некуда. За стенами приюта очень опасно, «свои» взрослые на деле показывали, как люди злы. А здесь их хотя бы держали.

В клетках, но хоть бы и так.

У двери послышался шорох, и половица чуть скрипнула. Вообще полы в приюте всегда были крепкие. Оконные рамы не ходили ходуном, крыша не протекала, а ступеньки не проваливались под ногой. Кто-то очень заботился, чтобы все делали на совесть, и придраться было особенно не к чему. Чтобы воспитанников приюта вдруг не решили переселить куда-нибудь в лучшее место.

— Держи. — Человек вдруг оказался у самой кровати Уолтера. Откуда-то проникал свет: в любом случае, в комнате стало на порядок ярче. Будто только вечер, когда едва начинает смеркаться. Уолтер так отчетливо все видел. Человек держал в руках желтоватый конверт.

— Это мне? — Уолтер чуть-чуть боялся. В темноте все казалось страшным по-другому, а еще ему впервые что-то дарили.

При свете все было особенно страшным. В темноте хотя бы можно не бояться чего-то конкретного, вроде оно и так без лица.

— Это подарок, — сказал человек. Ну, точно мысли слышал.

Человек был уже не так опрятен, как раньше. Бурые мелкие пятна виднелись на рукавах его пальто. Лицо и волосы промокли, вспотели, точно он бежал пару кварталов подряд. Уолтер ни разу не видел, чтобы он бегал. Даже представить такое невозможно. Он всегда был поразительно спокоен, собран. Казалось, он не станет ни кричать, ни ругаться. Уолтер брал его в пример: старался не плакать при всех и злиться тоже потихонечку.

Копошиться в себе.

— Не открывай сейчас. — Человек просунул конверт под матрас у самых ног.

Уолтер и кивнуть не успел, как в комнате уже никого не было. Он подумал, что проснулся так резко. Утренний свет заливал комнату, мальчишки спали на своих кроватях. Он бросился в изножье, отогнул матрас, переживая, что все это ему приснилось. Желтоватый конверт с помятыми краями оказался безжалостно вскрыт. Рассердившись, что кто-то трогал его вещи, Уолтер заглянул внутрь. Там лежал лишь один измятый бурый клочок бумаги. Такой грязный, что и не разобрать, было ли на нем что-то написано.

Оторвавшись от испорченного письма, Уолтер заметил движение. Это Билли проснулся и теперь сонный и растрепанный с интересом наблюдал за ним. Уолтер с досадой бросил обрывок бумаги в конверт, а его — под матрас. Упал на бок, отвернувшись обиженный к стене, кто-то испортил письмо.

Или было оно в другом мире, в сонном прекрасном царстве.

В темноте, где и бояться нечего.

Когда он узнал об этом, то перестал обижаться. Ему не нужны были письма, как и бумага, как и слова. И даже карандаши — не нужны там были.

* * *

Здесь в приюте была местная церковка. Ее так все назвали: и надзиратели тюрьмы, и воспитатели, и сироты. Как и полагается, они посещали ее по воскресеньям — все как у людей — только ночью, когда совсем стемнеет.

При свете страх был совсем иным, при свете лучше бояться чего-то конкретного. Темнота обещала неизвестность, она покровительствовала над опасностью.

Детей рассаживали вкруг, говорили, что месса так проходит. В алтарной части устанавливали множество свечей: тоненьких, длинных. Желтые языки извивались, точно змеи, и вдруг замирали, словно движения воздуха совсем прекращалось. Там всегда так сильно пахло воском, что голова начинала кружиться. Раз… и ты просыпаешься в своей кровати, будто сознание потеряв.

Лавок тоже нигде не ставили. Сидели все на коленях и читали, читали молитвы. Без запинок, не дай Боже вразброс. Взрослые и тогда за ними неустанно следили, чтобы вдруг кто-то просто так не начал под нос себе бубнить или шептаться друг с другом.

Под общий шумок.

Уолтер жуть как не любил эти мессы. С каждой новой неделей становилось все хуже: он слышал шепот в своей голове. Или это был мальчишка, что сидел от него по правую руку?

У приюта было и кладбище собственное, здесь же, в этом лесу. Там хоронили сироток, очень часто сразу из камер Водной тюрьмы. У всех было в мыслях и на языке, что снова кто-то еще там умер. Кто-то, вот только даже имени никто не называл. Каждый будто не помнил уже, что день назад рядом с ними бегал еще один мальчишка, что его даже как-то звали. Уолтер, к счастью, ни на одном погребении не был.

Никто из детей там не появлялся живым.

* * *

— Что ты думаешь об этом?

Это был тот самый вопрос из разряда «всяких», когда спрашивают мнение, и очень важно ответ найти правильный. Уолтер старался изо всех сил.

Далия Гилеспай — так представилась подошедшая к нему женщина. Она была из «своих», это видно невооруженным взглядом. Она зашла в приют беспрепятственно и захотела говорить с ним — именно с ним, будто он был каким-то особенным. Но ведь не был.

Она привела Уолтера к огромной каменной глыбе и поинтересовалась его мыслями. Он был расстроен сильно: совсем недавно умер Боб — его друг, они с ним хорошо сдружились. И Уолтер, к несчастью, прекрасно знал, кто к этому причастен.

И молчал, как и было положено. И злился, как умел, втихую.

— Она удивительно большая, — сосредоточившись на одном, сказал Уолтер и замер, настороженно заглядывая вверх. От него продолжали чего-то ждать, но он не мог разобрать, чего именно.

Он сам нашел ее совсем недавно — глыбу, с Бобом, походил вокруг, запоминая. Нарисовать еще даже не успел. Он старался все перенести на бумагу. Все, что нравилось или хотелось, чтоб нравилось, как «Дом Желаний». Он подумал мгновение и добавил:

— Она очень важная и… и она красивая.

После Водной тюрьмы ему нравился и Дом Желаний. Даже название. Всё нравилось.

— Значит, тебе нравится «Материнский камень»? — Далия Гилеспай заулыбалась и даже подмигнула ему. У нее было скуластое лицо, высокий лоб, она смотрела с участием. Глаза ее блестели, точно плевок на асфальте.

— Да, очень, — кивнул он. Название странной глыбы завораживало и пленяло.

— В старые времена, когда ни тебя, ни даже меня, еще на свете не было, местные жители называли этот камень Накихона. — Далия Гилеспай протянула к глыбе ладонь, но так и не прикоснулась. Поводила шишкастым пальцем по воздуху, задумавшись или только делая вид. Она заговорила снова с почтением в голосе: — Его использовали, чтобы говорить с мертвыми предками.

Уолтер слушал со всем вниманием. Сердце его трепетало в груди.

— Хочешь, расскажу тебе сказку?

Он закивал быстро-быстро. Удивительная глыба понравилась ему с первого взгляда. А сказка — с первого слова о том, что это не выдумка.

* * *

— Тебя здесь больше никто не обидит.

Мертвеца Уолтер видел впервые. Так, чтобы собственными глазами. Так, чтобы видеть, как вытекает на пол теплая кровь, а затем смешивается с водой, как жидкая грязь.

И мертвец валяется на полу как туша животного на убой. Он видел это впервые.

Лицо его стало серым, противным. Рот приоткрылся, из него текла кровь, и на одежду капала слюна. Он смотрел на Уолтера пустыми — невероятно пустыми — глазами. Совершенно ужасными.

Уолтер хотел чуть не плакать, чтобы мертвец закрыл свои пустые глаза и никогда больше не мог смотреть. Все вокруг стало красным, мокрым, липким. В животе шевелилось что-то, и в голове звенело. Будто отвесили ему хорошенький подзатыльник.

И никогда больше не мог смотреть. И ходить. И вообще. Чтобы никогда.

Уолтеру стало так плохо, точно на обед в ржавой посуде им вынесли вареных неразделанных крыс и съесть заставили. Он даже имя мертвеца забыл. У человека же должно быть имя. Эндрю ДеСальво.

Но это был не он.

— Хочешь, пойдем со мной?

Лежащее на полу тело минуту назад считалось живым. Это охранник башни, он очень любил задавать всякие вопросы, Уолтер и половины ответов на них не знал. Сегодня охранник пришел совершено не в духе, он кричал и замахивался своими ручищами.

А затем вышел из разряда живых. Так просто. И больше не мог кричать. И стоять не мог, потому и грохнулся на пол. И замахиваться больше точно не мог, его руки были неестественно выгнуты.

Сперва же он только кричал. Злился так, будто ему отдавили ногу. Или прижали палец… кусачками.

Крепко зажмурившись, Уолтер старался и звука не издать. И вдруг что-то взорвалось. Так громко, что в ушах потом долго еще звенело. От неожиданности он чуть не хлопнулся без сознания, а потом услышал глухой удар об пол: упало мертвое тело.

Живые так не падают, но он и не был.

— Привет, малыш, — прозвучал в гудящей тишине голос.

Уолтер посмотрел на человека, тот всегда был с ним добр. Голос мягкий, успокаивающий, а улыбка — странная. Загадочная, будто он знает что-то особенное, тайное, с чем поделиться готов, только если доверие заслужить. И вдруг человек сказал, что никто и никогда его не обидит. Да так сказал, что в этих словах можно было раствориться. Уолтер так и поступил или очень-очень попытался.

Человек провел рукой по револьверу. Это движение выглядело нежным, как можно любить живых. Он убрал его куда-то под пальто: надобность в нем уже отпала. Зла Уолтеру он не причинял, только охранник оказался прострелен, и теперь его темная густая кровь медленно покидала старое тело. От него исходил парок: в камерах и в коридорах всегда было довольно холодно и очень влажно.

Кап-кап-кап.

Револьвер ему был не нужен, но что-то же нужно было.

— Я хочу домой, — прошептал Уолтер и снова зажмурился. Вдруг сработает? В темноте было не так страшно: нет ни крови, ни мертвеца. Только вот запах тревожил его нос. Острый, медный, как будто кровь была уже и у него на губах.

В темноте было даже безопасно.

— Ты будешь со своей мамой, — сказал человек.

Уолтер открыл глаза, ему протягивали руку, но не хватали, как бывало обычно. Руки у человека чистые, опрятные, но вот пальто больше так не выглядело. Свежие брызги крови впитались в ткань, но не подсохли еще, а немного растекались. Красные капли попали даже на его щеки и подбородок. Уолтера он никогда не трогал.

Мертвеца в комнате больше не было, он куда-то подевался в считанные секунды, да и коридор немного перестал быть прежним. Вытянулся, сильно вытянулся и шел прямо, не изгибаясь в круг. А глаза человека следили за Уолтером очень внимательно. Проницательно, будто он мог знать, о чем бы ты ни подумал. Он слегка улыбался, наверное, чувствовал или даже знал, что уберег Уолтера от очередной взбучки.

И Уолтер тоже кое-что знал, например, что не может больше здесь оставаться. Он принял руку с некоторым усилием против себя. Пальцы у человека холодные и очень мягкие. Было в этом что-то гадкое, но он бы ни за что не отпустил эту руку. Его прикосновение казалось во сто крат приятнее, чем когда Далия Гилеспай после долгой сказки легко обняла Уолтера за плечи и поцеловала воздух у его щеки.

— Вы мой папа? — осмелился спросить Уолтер, не поднимая взгляд от пола.

На самом деле он так не думал. С папой его связывали только ужасные, самые плохие мысли, и даже рисовать его никак не получалось. Папин образ — только человеческое существо. Что-то злое, жестокое. Он даже лица ему дать не мог: ни глаз, ни губ, ни носа. Так оно было противно, просто отвратительно в его памяти.

Но верить, что человек ему родитель, Уолтеру очень хотелось. В тайне он мечтал о подобном всегда. И даже представлял, как его забирают из приюта и ведут домой. В самое настоящее «домой». Заботятся, опекают и даже не обязательно любят, совсем не так обязательно.

У человека так хорошо это получалось, даже если он был Уолтеру совершенно чужим. Даже если человеком он не был. Ни у кого больше не выходило это так же просто и непринужденно. Ни в приюте, ни тем более на улицах. А его слова и внимание казались естественными, разумеющимися сами собой.

Уолтер представил, как взглянули бы на него ребята: с завистью, а он бы только помахал им на прощание. Никого еще и никогда из приюта не забирали, а, может, было нельзя.

Человек усмехнулся тихо, сильнее сжал его ладонь. В тот момент Уолтер не осмелился бы посмотреть на него, даже если бы не был так занят ходьбой: он едва поспевал. Он чувствовал любовь, перед глазами все кружилось, как в шторм на корабле. Его немного мутило, но виной всему та гадкая кровь.

Они шли так быстро, что Уолтер успевал только сосредоточиваться на одном.

Медный запах исчез без следа, как то мертвое тело. Сменился знакомым до боли и скрежета в зубах. Запахом свечи восковой и пыли. Свежим, на удивление очень ярким. И реальной боли, ведь он с силой сжал челюсти, что впору язык откусить, и каждая мышца в теле тоже заныла.

А потом человек заговорил. Тихо, совсем беззвучно, словно голос его звенел не по-настоящему, а только лишь внутри головы:

— Ближе меня только мама.

— Кто вы тогда? — спросил Уолтер, даже губ не разомкнув, это казалось ненужным. Голос его был едва ли громче тишины.

Уолтер не проснулся. Ни в тот же миг, ни в последующий.