От конца к началу (джен)

Снаружи камеры была невозможная тишина — мертвая. Ни шороха, ни звука. Салливан нашел бы эти условия идеальными, если бы не находился внутри клетки, а не снаружи. Здесь стоял осенний холод и сырость, а стены вокруг поросли черной плесенью.

Он растворился бы в пространстве: забыл бы себя, перестал чувствовать. Если бы только мог. Потеряться как раньше, маленьким мальчиком среди каменных зданий-махин, но ведь не мог. Четыре стены давили, точно целый город с тысячами повсюду глаз. И глаза были вполне реальные, они таращились злобно на него своими пустыми мутными зрачками.

Внутри камеры тишины не было никакой.

Он боялся людей, презирал в некоторой степени, но боялся. Они ему скалились. Каждый на этой планете, где полно людей, но нет человечности.

Он мучился с головой и бился, точно в лихорадке. Боль — перерождение. Страшно клонило в сон, но он не давал себе надолго закрывать глаза.

«Говорят, ни один живой организм не способен долго существовать в условиях абсолютной реальности и не сойти с ума» ⁽¹⁾. И тут оставались только два решения: или реальность перестала быть абсолютной или организм не такой уж и живой.

(Третье, было еще третье, но он ведь не сумасшедший!)

Несколько суток он не смыкал глаз или так ему лишь казалось. Может, вообще прошла уже неделя или пару лет. Реальность уплывала, стекала в узкий бездонный сосуд и в нем становилась ничем. Ничем для него. Там было слишком много всего: люди — тысячи людей — и город, дороги и метро, записи и карандаши без цвета.

Обрывки фраз: «Я испугался… у меня есть вторая мама… сегодня я счастлив… могу быть с ней». И мама, мама, мама. Сосуд без дна и края. А заполнять было чем! Он постоянно думал, подставлял воображаемое за действительное. Всё, что душе угодно, сходило там на нет.

Он часто сбегал из жестоких реалий мира, но просто так от этого не отгородиться. Реальность смешивалась в голове с фантазиями и теряла свой первозданный прозрачный цвет. Коробка, с одним входом и сотней выходов, серая, шершавая на ощупь. Когда в руках у тебя кисть, раскрашивай. Дико, что цвет всего один, но хоть бы не серый.

Мир крепко впустил в него свои клыки. Больно уже не было.

Если ночь — обратная сторона дня, то сон — его продолжение. Неотъемлемая часть и самая страшная. Даже если ты не лунатик, не всё, что с тобой случается, под контролем. В твоей власти — только ты сам. И больше, к сожалению, никто. Ничего не бывает под абсолютным контролем.

Он знал об этом как никто другой, а другие… были, они всегда были рядом с ним.

Джим Стоун, и малыш Билли, и Джордж Ростен, и… — все они здесь, не оставляли его в покое ни на минуту! Несмотря на то, что плоть их разлагалась, глаза больше не зрячие, но память отчего-то существовала до сих пор. Они злились. Ненавидели его и пытались мстить.

Мир выбили из-под ног. Не рывком, но дюйм за дюймом, год за годом. Каждую секунду. Его поглотило с головой, ведь почва под ногами оказалась невероятно зыбкой. Мягкой.

(Могила тебе будет пухом)

Челюсть у мира была звериной.

Его фото — раз за разом — занимает центральную часть первых страниц ежедневных газет. Он знал об этом. Его даже, может быть, показывают в новостях. Пресса и ТВ. Шокирующая умы сенсация: десять дней — десять смертей. ТВ и пресса. Об этом всегда говорят.

Салливан улыбался поехавшей улыбкой, ведь это не то, что ему было нужно. Он так устал! Просто невероятно устал и хотел покоя, где-нибудь взаперти, вдали. От людей, от этого мира. От человеческих новостей, страстей и веры, от людского несовершенного мира. Не его, совсем не его мира.

И у него оставалось лишь одна уверенность. Она подтверждалась каждую ночь, каждый день и каждую бесконечную секунду. Сон — очень искреннее состояние. Выпотрошить свое сознание, сделать внутреннее наружным, а потом аккуратно сшить, как грудную клетку. Так он и сделал, почти так. Все нутро оказалось как на ладони.

Он не мог спать, но более того, не мог держать глаза открытыми.

(Они повсюду!)

Он не сшил назад свое сознание. Сон — чересчур искреннее состояние. Он захлебнулся в нем, просто никак не мог отойти.

Темнота не могла спасти. Нигде не осталось спасения.

Мир с упоением понаблюдает, как он коснется дна. Снимут каждый вздох на камеры, покажут в центральных новостях. Пленка перематываться будет с треском и порвется в лучший момент — порвется. Весь мир хочет видеть, как его убьют.

В дверь барабанили. Сперва тихо, однотонно. Потом все яростнее и злее. Дверь в петлях ходила так, точно вот-вот слетит. Она сидела прочно, тяжелая, открывалась даже с сухим скрипом, он слышал. Что-то стучало в дверь, будто оно было живым. Будто было живым. Будто было.

— Ты мертв, Господи!

Никого там не было.

Стена возле двери загноилась, точно живая рана от выстрела из двустволки. Краска раскрошилась под натиском кровавых волдырей и оползла. Стон протяжный и долгий раздирали слух, разносили душу на кусочки. Какую душу? Нечеловеческую, уж точно. Сквозь стену, крик, сквозь боль в камеру просачивалось лицо. О, это лицо было дьявольским! Красное, как теплое, только что вырезанное сердце. Оно еще билось легонько в его руках.

Бух-бух.

— Я убил тебя, чертов псих!

Он кричал! Кричал от ужаса и страха перед лицом Красного Дьявола. Когда вдруг освободился от туманного оцепенения, захотел вновь в него провалиться — мертвецы желали его убить, об этом он и кричал. Никто его не слышал: ни сейчас в камере, ни раньше в приюте. Просто — никто.

Он хотел освободиться от мира, но тот вцепился в него и впустил крючья в его тело насквозь. И был лишь один шанс это прекратить. Бросить тело.

Руки хватались за ноги и штанины. Холодные пальцы все сплошь в язвах давили, сжимали его. С мукой подтягивалось убитое тело и лезло, лезло пальцами черными в грудь и вреда не причиняло — не могло.

Нет там ничего! И никогда не было.

Брось это всё.

Когда принесли обед, Салливан даже сказал: «Спасибо». Он вымученно хохотнул, и голос его пропал. Чья-то рука сжимала плечо, но лучше бы она сдвинулась на горло.

Пропал у него тогда не только голос, и мир тогда наконец отстал. Липкая жвачка, притянувшая к себе все гнилое и внутри мертвое. Зубы раскрошились и выпали.

Салливан отчаянно хотел покоя. Лица выглядели страшно: еще злее, чем при жизни. Куда уж хуже? Кое-кому лицо вдребезги разнесло выстрелом. Сгусток обвисшей плоти и крови. Кому-то — голову, кому-то — все тело. Человеческий паззл, если в детстве тебе не дали в них поиграть. Салливан просто хотел домой. Он жил этим с раннего детства.

Дом. В этом слове слишком много отчаяния. Мама. От этого слова в глотке становилось сухо.

И чесалось внутри. Чесалось так, будто он проглотил волосяной ком.

Рука была легкой. Бесконечность. Жизнь, сила, чувство… покорность, точность, смирение — бесконечно. И даже поле смерти, и даже в конце миров.

Когда день за днем слышишь о себе «дурак», в какой-то момент принимаешь это за правду, смиряешься. Так просто. Салливан держал в памяти лица своих жертв. Они ускользали, смазывались. Лица, будь они неладны, главное те существа, что за ними стоят. Человеческие. Десять сердец. Он сросся с этой мыслью, как края пореза, с помощью нитки и иглы — своей мамы, Бога.

— Я сделал это, — хрипел он, не глядя в мутные глаза напротив. — Но это был не я!

Пустота и легкая рука — не его, как и этот мир. Что-то чужое, постороннее. Сила невероятная, неподвластная человеку. Неконтролируемая, увы и ах!

И он просто сдался. Поддался. Только от этого сделалось хуже и еще сложнее.

Люди эти ему не отвечали. Хотя разве люди? Они склонялись к нему лицами, изо рта выдыхали стоны. Запах земли и погребения. Крови, крови, крови. И некуда от них сбежать — сидя взаперти, в бесконечной, беспокойной клетке.

И даже сдавшись, покинув тело, — просто никак.

* * *

— Я не задержу вас надолго, — Салливан улыбнулся. Много времени это не займет, он не видел заранее каждый свой шаг, но был прочно уверен, что справится.

Сила лилась извне, даже голос его зазвучал иначе.

— Давно ты нас оставил. — Джимми Стоун — священник и основатель Ордена, говорил он довольно мягко, чуть-чуть нараспев. — Как твои успехи?

— Я на верном пути. — Жестом Салливан попросил разрешение войти в дом.

На деле — приют. По названию — Дом Желаний. Вранье.

Он испытывал легкое нервное напряжение. В детстве воскресные чтения бросали его в дрожь и в жар, в сравнении сейчас это казалось лишь легким ознобом. Вечер был поздним: все дети уже должны спать.

— Я приехал к вам просить учение, в этом деле важна точность. — Салливан опустил руку в карман и успокоился, коснувшись револьвера. — Это не просто инструмент.

Стоун секунд десять думал, склонив голову вбок. Он имел круглое лицо и родимое пятно у виска, взгляд его знающий и цепкий — неприятный взгляд — не позволял долго смотреть в глаза. Когда он стоял, то почти не двигался, будто с него лепили скульптуру.

— Кажется, я понимаю, о чем идет речь, — сухо проговорил он и качнул головой, — но я не позволю тебе забрать священную книгу.

— Я был уверен в этом. — Салливан огляделся на первом этаже. Внутри у него все зашевелилось, в памяти родились неприятные образы, тут ведь и так почти ничего не менялось. Приют — самое спокойное место.

— Я передам Джорджу Ростену твою просьбу. — Стоун кивнул на дверь в подвал. — Он сейчас немного занят… Ты готовился долгих пять лет, стоит признать, мы теряли в тебя веру.

— Этого не нужно, у меня есть имена тех, кто положит начало. — Взведенный курок глухо щелкнул. Салливан неотрывно смотрел в затылок Стоуна. — Вы чувствуете силу, осознавая, что в новом мире окажетесь первым?

Но тот и слова не вымолвил, Салливан не стал дожидаться, чтобы посмотреть ему в глаза. Его лицо должно быть поразительным! Пуля вошла в затылок, как палец в мягкий сыр, и Стоун, качнувшись, рухнул на дощатый пол.

Человек — существо мыслящее. Только мысли его не всегда человечны.

Салливан достал из чемоданчика металлическую трубу, тонкую, но довольно прочную, и отпер дверь в подвал. Пальцы его крепко сжимались вокруг холодного металла, и что-то так же крепко сдавило его плечо и подтолкнуло. Он встал на первые самые верхние ступени, шум в ушах оглушал, в горле пересохло от ожидания. Это было началом — многообещающим и вполне предсказуемым. Он видел свою дорогу до конца. Он знал, куда идет и не боялся — только не сейчас.

Знание пришло позже. Тогда, когда до конца оставалось столько же, сколько и до начала. Салливан замер посередине, как поломанный маятник, который вдруг резко остановили. Это отозвалось звоном в голове.

Ничего вокруг не замечая, Джордж Ростен стоял спиной к лестнице, он смотрел в огонь расставленных на алтаре свечей и лил свою кровь.

Не второй, а шестой, вдруг понял Салливан — услышал. Бог (дьявол) говорил с ним. Он им двигал. Шестая карта таро — наука власти над самим собой. Ростен постиг себя, он ходил обеими ногами ⁽²⁾.

Первый удар трубой пришелся ему по правой ноге — на путь материальный. Ростен не имел могучего телосложения, но от удара не упал, а лишь тихонько охнул. В следующий раз Салливан ударил сильнее, размахнувшись, но уже не прицеливаясь. Бил, куда придется, еще и еще, ощущая во рту медный вкус ненависти. Он прикусил себе язык.

Каждую минуту приходилось хранить тишину, и Салливан молчал. Он делал все правильно. Делал так, как ему было сказано.

* * *

— Жирная свинья,— бросил Салливан негромко, таким заявлением никого не убьешь, но оно само сорвалось с губ. Слишком хорошо он помнил ДеСальво, он все помнил слишком остро. Воспоминания — наточенные крючки. Сейчас они впивались в глаза, не мешая видеть. Он повторил раздельно и громко: — Тупая жирная свинья, прости, но я позабыл сегодня секатор.

— Шон? — толстый паренек настороженно ткнул друга под ребра, а затем заозирался по сторонам. Глаза его загорелись от любопытства.

Они вдвоем пробрались в институтский кампус Плезант Ривера под глубокий вечер, чтоб поглядеть на дьявола.

Сам дьявол пришел на них взглянуть.

— Я слышу, давай лучше уберемся поскорее отсюда!

Салливан от них даже не прятался. Только не сегодня.

— Мне достаточно будет рук, чтобы разделаться с вами. — Он ударил одного из них в грудь, несильно, но тот упал на асфальт, ударился затылком и застонал.

Другой парень чертыхался, но не пытался даже пятиться, Салливан сомкнул пальцы на его широкой шее и сдавил. Он чувствовал невероятную силу, будто черпая ее прямо из воздуха. Он дышал! Впервые так легко и полно за все жизнь. Дышал чужим воздухом.

— Это все шутки ради! — прошипел парень, цепляясь пальцами за сжавшиеся на шее руки, судорожно дергаясь. Он часто-часто открывал и закрывал рот, в надежде, что это даст результат, позволит вздохнуть свободно.

Это длилось недолго. Его почерневшее лицо почти не изменилось, глаза так и остались испуганно выпученными, когда он освободился от хватки.

Вторая карта таро — Папесса. Логика — мать порядка знаний. Нельзя верить в оккультику и искать дьявола, чтобы при встрече визжать как хряк. Сегодня он немного прогадал, и вся система рухнула, как карточный домик. Никто не дал бы ему начать заново. Салливану второй шанс не предоставили, да и первый, да и вообще…

Он не мстил и не завидовал. У него была своя система, но она была совсем не его.

Со вторым он расправился даже быстрее, тот принял все как должное. Безропотно, как барашек. Правда, его рот тоже пару раз открылся, заглатывая воздух. Салливан держал крепко, пока лицо парня не посинело, а глаза не закатились. Пустые, таким он увидел в них этот мир. Из открытого рта выпал язык, а зубы оказались вовсе не такими острыми, как думалась. Он убрал руки с его шеи, и тело шлепнулось на асфальт.

Третья карта таро — наука интуитивного мышления. Он чувствовал страх, но съел его вместо ужина, закрыл глаза на происходящее.

Салливан так не делал. Он вытащил из чемоданчика хирургические инструменты и надрезал рубашку. Он знал, как нужно вскрыть грудную клетку, чтобы добраться до сердца, не повредив сам орган, и как разрез потом необходимо обратно сшить. Действовал аккуратно и точно, не торопился и не медлил, был хирургом больше, чем когда-либо до этого.

Это показалось легче, чем в первый раз. Тогда с Джимом Стоуном и Джорджем Ростеном им управляла ненависть. Сейчас одурманивающее спокойствие и кое-что еще. Желание. Он был ближе к желаемому на два пункта.

* * *

Салливан увидел их и сразу понял — вот оно то, что ему так нужно. Вот они — тихие и спокойные, слишком маленькие, чтобы заподозрить плохое.

Как озарение, он не замечал больше ничего постороннего, будто им что-то управляло. Он шел ровно, не качаясь на нетвердых ногах, и руки его не дрожали.

Поезд до Плезант Ривер, трасса 147, метро. Где свернуть, куда зайти, что сделать дальше. Он не знал об этом, пока не приступал к следующему пункту, но это было в его голове. Где-то точно было.

Поезд до Сайлент Хилла, трасса 216. Поезд до Эшфилда, метро до улицы Линч, десять шагов по прямой, а потом поворот направо. Жизнь и смерть. Добро и зло. Родители и дети. Дети, дети, дети.

Равновесие, он практически его постиг, но где-то оставались зацепки. Мир держал его крепко. Вцепился в него пальцами-крючьями, вонзил иголки в самые глаза. Зацепки немного его притормаживали, а еще оставалось собственное тело, которое тоже держало крепко.

Он их видел — детей, беззаботно играющих на площадке у самых кустов. Улыбки так и сияли на их лицах. Чертовы улыбки. Он сплюнул бы под ноги, только во рту и без этого было сухо.

Он приготовил для них топор.

Никто его здесь не замечал. Опять, когда он не особо прятался от людей, он никому не мог помешать. Равновесие. Он был спокоен, когда шаг за шагом становился ближе к своей цели, только чувствовал горячую острую боль в горле — царапающее жжение.

Теперь. Семь и восемь. Топор был легким в его руке.

И действительно — в его ли?

* * *

Он вздохнул — глубоко и неестественно.

Пробудился от страшного сна и только тогда заметил, что здесь слишком тесно. Открыл глаза, но все было темным вокруг и неразличимым.

Только разглядывать оказалось и нечего. Под ним — ровная твердая поверхность. То же самое в сторонах по обе руки, то же самое над ним. Везде было одно и то же.

Он ударил кулаком в крышку, просто саданул по ней со всей дури. Больно совсем не было, только в суставах хрустнуло. Он ударил еще раз. Дерево медленно и верно поддавалось ему, и он чувствовал силу. Невероятную постороннюю силу, даже большую, чем была прежде — при жизни.

Мать он не увидел. Было слишком рано для этого, она еще не проснулась. Ему предстал кое-кто похуже даже всех этих людей из Ордена. Валтиэль — так его именовали. Бог, способный создать идеальный мир, но для этого ему требовалось приношение. Жертва.

Каждый Бог требует жертв, человеческих смертей и крови. Каждому Богу на алтаре подносят чужие жизни.

Море крови.

Когда Салливан все-таки выбил крышку и сдвинул ее в сторону, то предстал перед тусклым светом. Вокруг ничего особенного не было. Мир тот же. Никогда ничего не менялось в достаточной степени, чтобы это заметить.

Когда он выбрался, то слегка жмурился от горящих вокруг свечей. Гроб на вид казался тяжелым, прочным, крышка просто неподъемной. Его гроб, ведь, проснувшись, он выбрался из собственной могилы. На кладбище кроме него никого и ничего не двигалось, но все казалось устроено так, что его здесь вроде бы ждали.

С распростертыми объятиями мертвых холодных рук. В полной дребезжащей тишине. Ждали?

Он шагнул от разрытой могилы, под ботинками комья земли сорвались вниз, запорошив простую внутреннюю обивку гроба.

Мир увидел все-таки то, чего так жаждал — его касание самого дна.

Он дошел до края и отворил скрипучие ворота.

Никто его здесь не ждал.

* * *

Уолтер был слишком мал, чтобы что-нибудь понимать. Сколько ему? Пять лет или шесть? Он не замечал Салливана, каждый раз взгляд его проскальзывал мимо.

Он ждал не его. Он не знал, кого ждал и ждал ли.

— Что ты здесь делаешь? Ты не должен здесь быть, тут страшно, — Салливан предупреждал, разговаривал с ним, потому что мог. Потому что хотел. — Смотри, чтобы тебе не было больно.

Мальчик казался напуган. Он не должен быть здесь, но он был, и Салливан ему улыбнулся.

Себе улыбнулся.

Улыбка получилась неживой, но Уолтер на нее ответил.

— Я заберу тебя с собой в свой новый, прекрасный мир. В свой мир, — Салливан не произносил слов вслух, этого было не нужно. Все вдруг показалось таким простым. — Смотри на мои руки, они чистые. По локоть в крови, начиная только с запястья, нет в них ни топора, ни револьвера.

Уолтер следил за ним со всем вниманием. И ничего не видел — правильно.

Валтиэлю нужны еще десять душ, матери их двоих достаточно. Так должно быть.

* * *

— Поспи немого. — Салливан похлопал рукой по диванной подушке, а сам поднялся — у него еще остались незавершенные дела.

Довольно твердая пружина для сна, она напоминала крючья пальцев, которыми вцепился мир. Спать было рано, еще недолго — просто пока нельзя.

Комната внутри была не слишком уютной. Заваленной хламом, заброшенной и совершенно неживой.

Что они делали с тобой? Они обижали и меня. Меня тоже, мама.

— Я совсем не устал, — Уолтер упрямился. Его светлые, очень светлые волосы покачивались, когда он легонько потряс головой. — Только здесь пахнет так плохо.

Салливан не находил в нем себя, таким он не казался раньше.

Он не помнил себя маленьким, а Уолтер себя еще просто не мог знать.

— Поспи немного, — равнодушно повторил Салливан и выглянул в окно. Механически. В нем не осталось движения и жизни, просто ничего больше не осталось. Он был мертв, должен был быть.

Он так мечтал отделаться от лап цепкого мира и наконец закрыться.

Комнаты напротив казались пустыми, но он-то знал, что это не так. Там жили люди — злые и похотливые. Он их встречал. Он подождал бы их в своем мире, где самое место таким. Он придержал бы открытой дверь, если бы не так хотелось спать.

Мама ждала его. Он чувствовал и хотел в нее верить.

Люди, здесь обитающие, не скрывали пушек в руках, жестокость в глазах, они вообще ничего не скрывали. И гордились. Журналами и словами, грязными секретами и животными чувствами.

Салливан сказал тихо, размеренно, но настойчиво:

— Усни сейчас, и всё это кончится.

Так, что отказаться было нельзя. Кончится, все кончится. Мир прекратит царапаться, люди прекратят кричать.

— Мама в комнате? — Глаза Уолтера большие и влажные осматривали все доступные взгляду участки. С отчаянием останавливались на пустых углах и чужих фотографиях. Его здесь не ждут и никогда не ждали, и он видел, столкнувшись с этим нос к носу. — Она ждет меня, правда, ждет? Но где же она тогда?

— Она спит. — Салливан провел рукой по стене. Ржавой, изъеденной плесенью.

Настенные часы встали, секундная стрелка застыла на цифре шесть — тридцать секунд, механизмы больше не тикали. 2:06 ⁽³⁾. Салливан вдохнул спертый запах полной грудью, наслаждаясь этой близостью. От людей плохо пахнет. Сейчас смрад источали десять сердец в пластиковом пакете. Тоже людские. Они больше были не нужны ни своим хозяевам, ни ему, ни Богу.

Продолжил говорить он с запинками, подбирая каждое слово и удерживая себя в руках:

— Она так устала… и наш мир… наш мир ей неприятен. Мама хочет тебя вернуть, видишь, она впустила… нас.

Уолтер прилег настороженно. Не закрывая глаз, наблюдал за каждым движением и звуком. Но ничего вокруг не двигалось, и ничего не звучало. Он подтянул к себе ноги, свернувшись клубком. Даже здесь он казался несчастным, побитым. Плечи его слегка тряслись, ему было страшно немного в свои шесть лет.

— Видишь, она впустила нас, — повторил в пустоту Салливан.

Она была мертва. Мама. Или спала так крепко, будто мертва. Она была, он в это верил.

— Я хотел бы увидеть ее и обнять. И чтобы ее руки были теплыми, чтобы она держала меня очень крепко и не отпускала больше никогда.

— Ты можешь спать с игрушкой. — Салливан достал тряпичную куклу, подержал в руках немного. Такая теплая для его кожи.

Он нисколько не скучал по тем временам, они всегда его преследовали, и даже не всегда во снах. Эйлин с матерью казалась тогда невероятно счастливой. Ну, точно как та образцовая семья с двумя очаровательными детишками. Салливан неосознанно пережал пальцами кукольную голову, там, где должна была быть шея, и протянул Уолтеру, сказав:

— Держи. Она нужна тебе больше.

Уолтер приподнялся на локте и, поколебавшись, принял подарок. Недоверчивый, будто ожидал в любую секунду получить крепкий подзатыльник. Он посмотрел в кукольное белое лицо, но ничего там не увидел. Оно было пустым.

Салливан тонко улыбнулся, он хорошо помнил, как Эйлин дарила ему эту куклу. Только был он много старше, чем этот малыш. Тогда она тронула его в самое сердце и забыла о том, не заметив.

А сейчас... Сейчас это было уже неважно.

— Я спою тебе, чтобы ты легче заснул, — он прошел к входной двери, — и крепче.

Петь Салливан никогда не умел. Их этому просто не учили, засмеяли бы за глупые кривляния. Он тихонько бормотал спокойную мелодию себе под нос, голос его совсем не дрожал, только пару раз переходил на хрип и на высокие, пронзительные октавы. Колыбельных прежде ему никто не пел, разве было кому до этого дело? Малыш Уолтер должен высоко это оценить. Просто потому, что если что-то происходит впервые — это невероятно завораживает.

И он спал. И был спокоен. Впервые.

Салливан прибил у двери одиннадцать крепких металлических скоб. Продел сквозь каждую толстую цепь, закрепил все основательно и замки развесил, чтобы никто сюда не ворвался. И не нарушил тишину. Никто.

Мама — комната. Мама спит. Так пусть ее ничто больше не тревожит.

Уолтер тоже теперь заснул. Крепко, как мама, только посапывая чуть беспокойно и тихо. Он прижимал к груди куклу так крепко, что лицо ее смялось.

Как мама — навсегда.

Салливан сел у дивана на пол, в ногах малыша Уолтера. С пакета капала кровь. Красная лужа растекалась неровным пятном в разные стороны, часть пропитала ковер насквозь — до пола. Грязная клякса посреди комнаты казалась уродливой раной, которая должна здесь быть. Сердца внутри пакета давно остыли.

И он был согласен подождать еще немножко. Минуточку.

Если мама так крепко спит, что не может впустить родного сына, укрыть его от всех опасностей и забот, защищать потом. Все время. Тогда он тоже должен спать. Уснуть вместе с мамой.

Это так же должно считаться самопожертвованием, только другим, не тем, чего от него ожидали. Люди в Ордене мечтали, чтобы он возродил Бога. Люди в городе хотели увидеть его смерть.

И он сделал то и другое. Как мог.

Удивительный мир, который поскорее забыть бы. Такой он грязный, нелепый в своей кривизне. Будто это все чья-то шутка, и смех грохочет теперь всюду: вверху и внизу.

Но вокруг было тихо, поразительно тихо, что не услышать даже собственного дыхания.

Мир сам порождает, растит и воспитывает своих демонов, а Бог всегда запрашивает слишком высокую цену за жизнь. Жизнь — за жизнь. Двадцать — за одну несуществующую. Совсем нечестно.

— Этот мир… — Салливан уронил руки на пол по обе стороны. Вскинул голову к потолку, глаза его закатились. Лопасти вентилятора не работали, воздух в комнате стоял. Все здесь замерло и не жило более. — Этот мир уже ничего не спасет… Валтиэль. Никакие боль и страдания не смогут породить идеальный мир.

Родиться обратно — так это сложно. Уолтер Салливан закрыл глаза.

---

1) Это фраза, с которой начинается роман Ширли Джексон «Призрак дома на холме»

Вернуться к тексту

2) За основу взято, что число 21 имеет непосредственную связь с нумерацией карт таро

Вернуться к тексту

3) Небольшая отсылка к игре Silent Hill: Homecoming. «Только время покажет, у кого есть желание жить»

Вернуться к тексту